Текст книги "13 диалогов о психологии"

Проблема объекта и предмета психологии в контексте решения вопроса о природе психической реальности

А.: Мы начнем с работ Петра Яковлевича Гальперина, который пытался дать непротиворечивое решение проблемы природы психического и связанной с ней проблемы предмета психологии во второй половине 70-х годов прошлого века [см. 25; 26]. Он, пожалуй, как никто другой в школе Леонтьева, уделял особое внимание решению данных вопросов. Поиск предмета психологии он сравнивал с поиском синей птицы счастья в известной сказке Метерлинка [см. 45, с. 70]. И хотя далеко не всем его собственное решение проблемы предмета психологии показалось удовлетворительным, известный науковед Наталия Ивановна Кузнецова подчеркнула в одной из дискуссий 1993 года, что подобная попытка «вызывает уважение».

Н. И. Кузнецова: В дальнейшем научное сообщество психологов как-то неявно склонилось к тому, что дискуссии о «предмете» бесплодны и обсуждения такого рода прекратились. Но верно ли это стратегически? Вопрос остался висеть в воздухе в виде невысказанных недоумений; и это, по-моему, нерационально [46, с. 23].

А.: Действительно, в постперестроечный период в нашей стране наблюдалась отчетливая тенденция «ухода» от подобных якобы «метафизических» вопросов и определенное пренебрежение теоретической и методологической работой. Поэтому в редких публикациях, посвященных этим проблемам в 1980–1990-е годы [см., например, 27], мы можем встретить все те же определения предмета психологии, данные Гальпериным и Леонтьевым. Правда, в начале XXI века положение изменилось, и проблема предмета психологии в нашей стране вновь стала активно обсуждаться [50]. Что касается зарубежных источников, то в них я встречал следующие обобщающие высказывания: «Психология есть наука о переживании (переживаниях) и(или) о поведении».

С.: Все та же дихотомия сознания как внутреннего и поведения как внешнего!

А.: Чтобы не быть голословным, приведу утверждение уже известного тебе Годфруа из его руководства по психологии для начинающих.

Ж. Годфруа: В процессе эволюции психологии предлагалось немало определений этой науки. В настоящее время ее определяют как научное исследование поведения и внутренних психических процессов и практическое применение получаемых данных [28, c. 95].

А.: Поэтому наше обращение к концепции Гальперина представляется неизбежным, тем более что в ней четко разводятся объект и предмет психологической науки.

С.: А разве это не одно и то же?

А.: Гальперин полагал (впрочем, как и многие ученые советского времени), что следует разводить объект и предмет науки. Объектом он считал фрагмент объективной реальности, изучаемый разными науками, предметом – сторону объекта, изучаемую данной наукой ее специфическими методами.

П. Я. Гальперин: Одним и тем же объектом могут заниматься многие науки, и каждая выделяет из него одну, «свою» сторону. Поэтому неправильно указать на какой-нибудь объект (вещь, процесс, явление) и сказать: вот предмет моего изучения. Это неправильно потому, что ничего не говорит о главном – что же собственно в этом объекте может и должна изучать именно данная наука [25, с. 38].

А.: Небрежение к определению предмета психологии, согласно Гальперину, приводит к тому, что психологами предлагаются или физиологические, или логические объяснения и тем самым психология теряет статус самостоятельной науки. Не устраивает Гальперина и позиция, чрезвычайно распространенная и сейчас, когда исследователь пренебрегает теоретическим анализом предмета и утверждает: «Зачем говорить о предмете вообще, когда есть реальные предметы, реальные процессы и нужно только без лишних разговоров приступить к их исследованию?!» [47, с. 6].

Дав в своем выступлении 1970-го года краткий исторический очерк развития предмета психологии (потом это войдет в переработанном виде в его книгу «Введение в психологию» 1976 года), Гальперин считает неудовлетворительными определения психологии как науки о душе, о сознании и/или о поведении. Можно спорить с Гальпериным, как это делал в своей рецензии на его книгу Алексей Николаевич Леонтьев, исчерпывают ли приведенные определения все точки зрения на предмет психологии или нет [48, с. 259], однако и сам глава школы еще в харьковский период ее существования подчеркивал необходимость противостояния именно двум последним позициям.

А. Н. Леонтьев: В психологии ни объективное (данные объект<ивного> набл<юдения>), ни субъективное (интроспекц<ия>) не совпадают с ее действительным предметом. Бытие психологического заключается в наличии единого и неразложимого одушевленного жизненного процесса [49, с. 181].

С.: И как Гальперин определял предмет психологии?

А.: Подожди. Я хочу начать с его критики позиции Сергея Леонидовича Рубинштейна, который, естественно, также ставил и определенным образом решал этот вопрос.

С.: Так мы вроде уже говорили раньше об этом.

А.: Мы только чуть-чуть коснулись данного вопроса в прошлый раз, и я оставил его более подробное рассмотрение на сегодня, поскольку он тесно связан с еще более фундаментальным вопросом о природе психического и с проблемой соотношения психики и деятельности.

С.: Да, помнится, я так и не понял разницу между позициями Леонтьева и Рубинштейна в решении этих проблем.

А.: Поскольку мы слишком мало на эту тему говорили. Пока же вернемся к позиции Гальперина и к его критике некоторых взглядов Рубинштейна.

С.: Я готов послушать.

А.: Давай сначала вспомним еще раз определение сознания в классической интроспективной психологии. Оно понималось прежде всего как некий внутренний мир субъективных переживаний, к изучению которого нет непосредственного доступа другому человеку. Аналогичное понимание сознания, как ты помнишь, сохранили бихевиористы, отказавшись рассматривать его как предмет психологии. Такое понимание психики, как справедливо отмечал Гальперин, проникло даже в деятельностные концепции отечественной психологии. Так, Рубинштейн в книге «Основы общей психологии» определяет психическую реальность следующим образом.

С. Л. Рубинштейн: Характеристика психических явлений. Специфический круг явлений, которые изучает психология, выделяется отчетливо и ясно – это наши восприятия, мысли, чувства, наши стремления, намерения, желания и т. п. – все то, что составляет внутреннее содержание нашей жизни и что в качестве переживания как будто непосредственно нам дано. Действительно, принадлежность индивиду, их испытывающему, субъекту – первая характерная особенность всего психического…

Не подлежит сомнению, что так, как нам бывает дано нечто в непосредственном переживании, оно никаким иным способом дано нам быть не может. Ни из какого описания, как бы ярко оно ни было, слепой не познает красочности мира, а глухой – музыкальности его звучаний так, как если бы он их непосредственно воспринял; никакой психологический трактат не заменит человеку, самому не испытавшему любви, увлечения борьбы и радости творчества, того, что он испытал бы, если бы сам их пережил. Мне мои переживания даны иначе…чем они даны другому. Переживания, мысли, чувства субъекта – это его мысли, его чувства, это его переживания – кусок его собственной жизни, в плоти и крови его [29, c. 12–13].

А.: Обычно на этом в классической интроспективной психологии сознания останавливались и говорили: эта «субъективная кажимость», эти непосредственные переживания и есть предмет изучения психологии как особой науки. Вспомни, мы это уже обсуждали. Вспомни также слова Выготского и Теплова о необходимости разделять переживание как таковое и научное познание переживаний, которое всегда опосредствованно. Не могу удержаться и не привести тебе слова Фридриха Энгельса по этому поводу, сказанные задолго до Выготского: «Мы никогда не узнаем того, в каком виде воспринимаются муравьями химические лучи. Кого это огорчает, тому уж ничем нельзя помочь» [30, c. 555]. С удовольствием напомнив читателю эти слова, Выготский, анализируя субъективную психологию, писал: «Психология слишком долго стремилась не к знанию, а к переживанию; в данном примере она хотела лучше разделить с муравьями их зрительное переживание ощущения химических лучей, чем научно познать их зрение» [31, c. 352].

Субъективная психология, таким образом, не разделяла собственно переживание и его научное познание; Рубинштейн подчеркивает ошибочность такого отождествления, говоря об опосредствованном научном познании психических явлений. Но что он понимает под «психическими явлениями»? Все те же «переживания», которые необходимо изучать опосредствованно в различных системах объективных связей.

С. Л. Рубинштейн: Анализ любого психического явления показывает, что осознание – а значит, всякое, даже наивное познание психических явлений – всегда предполагает раскрытие тех предметных связей, посредством которых психические переживания впервые выделяются из мистической туманности чистой непосредственности, лишенной всякой определенности и членораздельности, и определяются как объективные психологические факты… Встает задача – отличного от простого переживания – познания психического посредством раскрытия тех объективных связей, которыми оно объективно определяется. Это и есть задача психологии. Психологическое познание – это опосредствованное познание психического через раскрытие его существенных, объективных связей и опосредствований [29, c. 34–35].

С: Какие же это объективные системы связей?

А.: Это, во-первых, деятельность субъекта, в которой, согласно Рубинштейну, психика не только проявляется, но и формируется; во-вторых, это объективный мир, отражением которого психическое является. Еще раз: «Психическое переживается субъектом как непосредственная данность, но познается лишь опосредствованно – через отношение его к объективному миру» [29, c. 37]. В-третьих, это связь психики с мозгом. При этом психофизиологическую проблему Рубинштейн решает так: «Психическая деятельность – это деятельность мозга, взаимодействующего с внешним миром, отвечающего на его воздействия» [29, c. 33]. Правда, тут же Рубинштейн поправляется: «Мозг – только орган, служащий для осуществления взаимодействия с внешним миром организма, индивида, человека… Мозг – только орган психической деятельности, человек – ее субъект» [Там же].

И Гальперин, анализируя понимание Рубинштейном психической реальности, приходит к выводу, что под ней Рубинштейн понимает психические «переживания», которые он призывает изучать «опосредствованно», но которые тем не менее от этого не становятся чем-то иным, чем «внутреннее». Таким образом, сохраняется все та же дихотомия: психическое есть переживание, «явления», в которых отражается внешний мир как таковой, с одной стороны, и есть психическое как «физиологическая деятельность», как функция мозга, с другой. Гальперин предлагает другое понимание психической деятельности, принятие которого ведет и к совершенно иному решению рассматриваемой нами психофизиологической проблемы. В одной из своих работ, опубликованных в 1977 году, Гальперин отмечает, что деятельностно ориентированные исследования в отечественной психологии позволили ему сделать ряд выводов: 1) психическую деятельность нельзя искать в самонаблюдении; 2) из явлений сознания самих по себе нельзя получить именно психическую деятельность, которая что-то делает, а не только переживается; 3) одним прибавлением «психических явлений» к организму нельзя получить ни субъекта, ни личности, ни такой «внешней» предметной деятельности, которая объективно нуждалась бы в психике [см. 26, c. 34].

И Гальперин формулирует свое представление о психической деятельности: это не «явления» как таковые, а именно деятельность, но деятельность, не тождественная ни процессам высшей нервной деятельности, то есть отправлениям мозговой ткани, ни «внешней» предметной деятельности. Тем не менее это реальная деятельность, которую можно и должно изучать объективно.

С: Что же это за деятельность?

А.: Ориентировочная деятельность как особая форма предметной деятельности субъекта.

С: Ну, и что это дает для психологии?

А.: Давай сначала разберемся с тем, что такое, собственно, ориентировочная деятельность. Гальперин в нескольких местах своей книги «Введение в психологию» дает ряд ее определений: она, эта деятельность, заключается в том, «чтобы прежде всего разобраться в ситуации с сигнальным признаком “новизны”» [25, c. 65].

С: Что это за «новизна»?

А.: Речь идет о таких ситуациях, для которых у субъекта нет «готовых механизмов реагирования», то есть, говоря житейским языком, субъект не знает, что ему делать, а имеющиеся способы поведения в такой ситуации не «срабатывают» по каким-то причинам. Тогда у субъекта возникает задача исследования ситуации, выделения предмета актуальной в данный момент потребности, выбора соответствующих путей к цели, соответствующего способа действия и, наконец, обеспечения контроля за правильным выполнением действия. Все это вместе и есть задачи ориентировочно-исследовательской деятельности. Гальперин предпочитает, правда, говорить об ориентировочной деятельности, поскольку ориентировка не ограничивается лишь исследованием ситуации, но и предполагает оценку объектов, выбор путей и так далее.

Далее Гальперин доказывает, что все виды психической деятельности можно рассматривать как различные формы ориентировки субъекта в проблемных ситуациях.

С.: Ну, с познавательными процессами более или менее ясно: и восприятие, и память, и мышление совершенно очевидно принимают участие в решении различных задач ориентировки. А как быть с потребностями или чувствами?

А.: По Гальперину, они тоже представляют собой формы ориентировки в окружающей обстановке.

П. Я. Гальперин: Потребности означают не только побуждения к действию во внешней среде, они предопределяют избирательное отношение к ее объектам и намечают общее направление действий на то, чего субъекту недостает и в чем он испытывает потребность [25, c. 92].

А.: Вспомни в этой связи исследования в школе Левина: какую роль играли имеющиеся у субъекта квазипотребности, как они определяли «валентность» тех предметов, которые находились в психологическом поле человека, и, соответственно, его ориентировку в этом «поле».

П. Я. Гальперин: Чувства тоже представляют собой не просто субъективное отражение большей или меньшей физиологической взволнованности. Появление чувства означает резкое изменение оценки предмета, на котором сосредоточивается чувство, а в связи с этим изменение в оценке остальных предметов и, следовательно, ситуации в целом…

То же самое мы должны сказать о воле. И воля представляет собой особую форму ориентировки субъекта в таких положениях, где ни интеллектуальной, ни аффективной оценки уже недостаточно. Воля… представляет собой новый способ решения задач об общем направлении своего поведения в особых, своеобразных и специфически человеческих ситуациях [Там же, c. 92–93].

А.: Далее Гальперин ставит вопрос: зачем нужны субъекту такие формы деятельности? Для этого он рассматривает проблему двух типов отражения организмом мира и двух соответствующих типов поведения. Для их обозначения он использует термины «физиологическое» и «психическое», или, иначе, «автоматические» и «активные» действия.

С.: Что имеется в виду?

А.: Существуют ситуации, когда для обеспечения процесса жизнедеятельности вполне достаточно «готовых» врожденных механизмов, работа которых происходит, по Гальперину, совершенно автоматически. Такова, например, реакция птенцов грача, которые открывают клюв при подлете к гнезду родителей с кормом. Было обнаружено, что эту реакцию вызывают всего три строго определенных раздражителя (каждый по отдельности, а если они действуют вместе, то реакция усиливается). Этими раздражителями являются: звук «кра-кра», обдувание легким ветерком (вызываемое движением крыльев старших птиц), боковое покачивание гнезда. Для соответствующей реакции птенцов, таким образом, не нужно, согласно Гальперину, никакого психического фактора обследования ситуации, потому что в нормальных условиях все происходит совершенно автоматически и приводит к получению полезного результата. Подобных примеров можно найти множество в животном и растительном мире, где жизнедеятельность обеспечивается соответствующими врожденными механизмами, «запускаемыми» в ход каким-нибудь внешним или внутренним раздражителем. По сути дела, многие телесные функции человека являются таковыми (процесс дыхания, теплорегуляции и тому подобное). Здесь психическое «вмешательство» совершенно не требуется.

Однако в случае, когда в комнате, например, становится очень душно, одной уже «чисто физиологической» регуляцией дыхания не обойтись, поскольку соответствующее учащение дыхания через некоторое время уже не сможет обеспечить потребность в кислороде. Возникает ситуация, когда психическое вмешательство просто необходимо. Ведь чтобы выйти из этой ситуации, необходимо, обследовав ее, определить пути выхода: либо открыть окно и остаться, либо выйти из комнаты. Для «выхода» из данной ситуации, таким образом, одних готовых физиологических механизмов регуляции уже недостаточно – необходимо обследование ситуации. Таким образом, есть ситуации, в которых то, что субъекту необходимо в данный момент, отсутствует. При таком условии те организмы, которые пользуются первым способом регуляции жизнедеятельности, погибнут, другие же (к ним относится большинство животных, ведущих активный образ жизни), сориентировавшись в ситуации, направляются на поиски необходимого. Вот этим-то животным и нужны психические отражения ситуации. Отражение, как ты помнишь, развивается: сначала речь идет об отражении отдельных свойств предметов, затем о целостном их отражении, затем об отражении ситуаций, то есть отношений между предметами. Именно для получения такого отражения и необходима ориентировочная деятельность как особая форма деятельности субъекта.

С.: Насколько я понимаю, Гальперин не отождествляет психическое только с «явлениями», то есть «образной стороной» психического, но говорит о психическом как о деятельности?

А.: Верно. Но только здесь есть один тонкий момент, ставший предметом дискуссий уже внутри школы Леонтьева, о которых я давно обещал рассказать. И Леонтьев, и Гальперин считали деятельность исходной категорией психологии и постоянно подчеркивали деятельностную природу психического. Все представители данного варианта деятельностного подхода противопоставляли свою позицию широко распространенному (вплоть до настоящего времени) пониманию психических процессов «как процессов изначально внутренних, всегда существующих лишь в идеальной форме, не имеющих по природе ничего общего с внешней материальной деятельностью субъекта» [51, c. 62].

Вместе с тем при совпадении этого исходного пункта построения общепсихологической теории Леонтьев и Гальперин по-разному соотносили собственно психику с предметно-практической деятельностью. Если Гальперин чаще всего определял психическое как особую форму деятельности, являющуюся результатом интериоризации и преобразования изначально практических ее (деятельности) форм, то Леонтьев (надо отметить, впрочем, не везде и не всегда последовательно) считал психику функцией деятельности. Последняя точка зрения нашла свое отражение также в трудах Александра Владимировича Запорожца, Владимира Петровича Зинченко и в размышлениях Даниила Борисовича Эльконина, который особенно четко эксплицировал эту позицию в ранее упомянутой мною «домашней» дискуссии 1969 года.

С.: Не понимаю, в чем разница, кроме слов – форма или функция.

Психика как форма деятельности

А.: Ну тогда сначала изложу первую позицию: психика есть форма деятельности. Еще в 1952 году, в своем докладе на Совещании по психологии, Петр Яковлевич Гальперин совершенно отчетливо заявлял, что «все психические функции представляют собой конечные продукты… усвоения определенного рода действий с предметами при решении определенного рода задач. В своей исходной и основной форме эти действия суть практические, предметные действия» [52, c. 97]. В этом же докладе Гальперин утверждал, что «по своей специфической функции, которая и должна быть основой всякого психологического исследования, так возникшая психика является ориентировочной деятельностью человека – производной от его практической деятельности и обслуживающей ее» [Там же, с. 98].

В обобщающей статье в первом томе коллективного труда «Психологическая наука в СССР» психические функции также определялись Гальпериным как «формы конкретной предметной деятельности субъекта» [53, c. 446]. При этом Гальперин, как и Леонтьев, всегда подчеркивал, что психические процессы являются не отражением физического мира как такового, а отражением практических действий субъекта в его мире: так, например, умственные действия определялись как «психическое отражение внешних, материальных действий» [54, с. 28]. Это, в свою очередь, вызывало ожесточенную критику тех авторов, которые считали, что если «психические процессы считаются отражением материальных действий», то «тем самым из содержания психической деятельности исключаются объекты деятельности, исключается сама предметная действительность» [55, с. 264].

С.: А что, они считали, что в психике отражаются объекты так таковые? Разве это отражение, как ты мне все время доказываешь, не происходит в деятельности субъекта?

А.: Ты совершенно верно говоришь. Только я бы добавил, не столько в деятельности, сколько посредством деятельности. Именно поэтому я и говорил в прошлый раз, что мы с тобой еще подвергнем критике формулу единства сознания и деятельности, которую когда-то выдвинул Сергей Леонидович Рубинштейн и в рамках которой мы с тобой тогда рассуждали. Кстати говоря, именно Петр Яковлевич Гальперин и подверг эту формулу критике, считая, что и в школе Леонтьева зачастую рассуждают в ее контексте.

С.: Как мы с тобой это делали в прошлый раз.

А.: Именно так.

П. Я. Гальперин: Как ни горько признаться, но объективное положение заключается в том, что мы могли думать о себе все, что угодно, но мы не меняли старую психологию по существу… Вот и получается та самая ситуация, которую провозглашал Сергей Леонидович <Рубинштейн>: с одной стороны, сознание, с другой стороны – деятельность…Есть сознание, и есть деятельность, и есть… их единство как нечто желаемое. А, собственно, смысл-то этого заключался в том, что тут не единство [18, с. 161, 166].

С.: Ты опять говоришь – не единство. А что же?

А.: Я не буду давать тебе точный ответ до тех пор, пока мы не разберем поставленную мною проблему о психике как форме или как функции деятельности. Собственно говоря, в решении этой проблемы и заключен ответ на твой вопрос, который ты мне задаешь уже второй раз.

Обращусь для этого к другим высказывания Петра Яковлевича Гальперина, когда он раскрывает свое понимание сути процесса интериоризации, то есть в данном случае процесса превращения одних форм действий в другие. Гальперин часто называл этот переход превращением «непсихического явления» (или просто «непсихического») в психическое. Так, например, оценивая уже проделанную работу в области поэтапного формирования умственных действий, он писал, что эта работа имеет не столько прикладное, сколько фундаментальное теоретическое значение, особенно потому, что «впервые раскрывает значение “перехода извне внутрь” как условия (но только условия!) преобразования непсихического явления в психическое» [56, c. 29]. Подобные этому высказывания встречаются и в других работах.

П. Я. Гальперин: Предметное действие и мысль о нем составляют конечные звенья единого процесса и в своей генетической преемственности намечают картину некоего преобразования материального процесса в процесс психический [57, c. 16].

А.: Наконец, обобщающая формулировка, фиксирующая подобную точку зрения по отношению ко всем «познавательным функциям» (а именно к восприятию, мышлению, памяти, вниманию, воображению), дана Петром Яковлевичем в рукописи 1980 года, опубликованной только уже после ухода ученого из жизни.

П. Я. Гальперин: Все эти формы психической деятельности можно рассматривать как производные от внешней предметной деятельности [58, с. 7].

А.: При этом, добавлял Гальперин, психическое следует рассматривать как идеальное действие и/или как действие во внутреннем плане (хотя и уточнял, что «не всякий идеальный план является внутренним», каковым, например, является поле восприятия [59, с. 153]), выступающее регулирующим началом по отношению к исполнительной части действия.

С.: Ну и что здесь неправильного?

А.: При таком определении психического мне кажется совершенно справедливым недоуменный вопрос, который обычно задавали Гальперину его оппоненты (в частности, представители школы Рубинштейна), и здесь, я думаю, правы именно они, а не он: а разве до того, как осуществился данный процесс интериоризации внешне-практической деятельности, эта последняя была лишена психики? Я, кстати, уже об этом говорил в прошлый раз. Разве психика не существует в какой-то форме – другое дело, в какой! – уже во «внешней» деятельности?

С.: И в какой же форме?

А.: Слушай дальше. Продолжим цитирование работ Петра Яковлевича, в которых он определяет психическое через другие категории, например, через категорию образа. Говоря о психике как ориентировке, Гальперин часто подчеркивал, что это ориентировочная деятельность «на основе образа» [59, с. 36], на «основе поля образов» [Там же, с. 47] или «в плане образа» [25, с. 117, 118, 119 и др.].

П. Я. Гальперин: Образы, во-первых, открывают субъекту сами объекты (еще до последующих физических встреч с ними) и, во-вторых, позволяют субъекту ориентироваться в их свойствах и отношениях… Ориентировка в предметном поле, которое открывается субъекту благодаря образу, и осуществляется с помощью действий в плане этого образа [25, с. 33, 118].

А.: Здесь мне кажется вполне справедливой уже критика Алексеем Николаевичем Леонтьевым вышеприведенных и подобных им высказываний Гальперина, особенно четко представленных в его труде «Введение в психологию», который я чаще всего и цитировал. В рецензии на него Леонтьев заметил, что в книге сам процесс формирования образа в целом выносится за скобки и поэтому возникает справедливый вопрос: а что в основе образа? Приведя одно место из данного труда («Как процесс образования, так и успешное применение действий в обстановке, требующей их приспособления, возможны только… с помощью идеальных действий» [25, с. 74]), Леонтьев иронично замечает: «Откуда это “только”? ТОЛЬКО не из фактов!» [48, с. 261].

С.: И какие же это факты?

А.: Они были в большом количестве получены еще в харьковский период существования школы Леонтьева, в том числе самим Гальпериным. И эти факты говорили об обратном, а именно о том, что ориентировочно-исследовательская деятельность «может протекать и первоначально необходимо протекает во внешней форме, в практических процессах (контактах) с предметным миром» [Там же], а не только и не столько в «плане образа». Иначе говоря, первоначальные формы ориентировки, которые можно, не впадая в противоречие с «духом» школы Леонтьева, назвать психическими, происходят вовсе не в «поле образа», поскольку образ еще не построен. В этом отношении я полностью на стороне Леонтьева: ориентировка может иметь внешне-практическую форму и исходно осуществляется именно в этой форме, то есть, иначе говоря, практическое действие может одновременно с исполнительной функцией иметь и ориентировочную функцию.

Впрочем, и у самого Гальперина – в противоречии с вышеуказанными собственными его формулировками – встречалось аналогичное понимание психического как особой функции (а не формы) деятельности. Это произошло в той работе, которую мы уже проанализировали в прошлый раз.