Текст книги "13 диалогов о психологии"

«Коллективные представления» в концепции французской социологической школы

Л. Леви-Брюль: Факты, требующие объяснения, т. е. институты, верования, обряды, являются социальными фактами по преимуществу. Представления и сочетания представлений, предполагаемые этими фактами, должны иметь такой же характер. Они являются по необходимости «коллективными представлениями». Но в таком случае анимистическая гипотеза становится сомнительной и вместе с ней постулат, на котором она основана. Ибо и постулат, и основанная на нем гипотеза оперируют умственным механизмом индивидуального человеческого сознания… Социальные факты имеют свои собственные законы, законы, которые не в состоянии выявить анализ индивида в качестве такового. Следовательно, претендовать на «объяснение» коллективных представлений, исходя единственно из механизма умственных операций, наблюдаемых у индивида (из ассоциации идей, из наивного применения принципа причинности и т. д.), – значит совершать попытку, заранее обреченную на неудачу…

Ряды социальных фактов тесно связаны между собою и взаимно обусловливают друг друга. Следовательно, определенный тип общества, имеющий свои собственные учреждения и нравы, неизбежно будет иметь и свое собственное мышление. Различным социальным типам будут соответствовать различные формы мышления, тем более что самые учреждения и нравы в основе своей являются не чем иным, как известным аспектом или формой коллективных представлений, рассматриваемых, так сказать, объективно. Это приводит нас к сознанию, что сравнительное изучение разных типов человеческого общества неотделимо от сравнительного изучения коллективных представлений и их сочетаний, господствующих в этих обществах [1, с. 239–240].

С.: Но все-таки я не понял, как понимались коллективные представления во французской социологической школе. Нечто вроде архетипов Юнга?

А.: Не совсем. Но об этом – чуть позже. В психологии неоднократно отмечалось разными исследователями, что у человека имеется, как пишет Эмиль Дюркгейм, «известное число существенных понятий, которые управляют всей нашей умственной жизнью; философы со времени Аристотеля называют их категориями разума: это понятия времени, пространства, рода, числа, причины, субстанции, личности и т. д.» [5, с. 212]. Эти понятия отражают наиболее общие свойства вещей и одновременно являются как бы «рамками», в которых развертывается наше познание действительности. Многие психологи, придерживаясь идей Иммануила Канта, считали эти категории априорными, то есть данными человеку с момента рождения и, естественно, неизменяющимися. Другие считали эти категории результатом обобщения индивидуального опыта. Дюркгейм и другие представители французской социологической школы показали, что подобные категории есть продукты коллективной мысли, то есть они являются «коллективными представлениями» и поэтому меняются от культуры к культуре. При этом данные представления отражают «реальности коллективного характера», то есть определяются образом жизни того или иного племени или народа.

Э. Дюркгейм: Попытайтесь, например, представить себе время, не принимая в расчет приемов, посредством которых мы его делим, измеряем и выражаем известными знаками; время, которое не было бы последовательностью или рядом годов, месяцев, недель, дней и часов! Это нечто почти немыслимое. Мы можем понимать время только при условии различения в нем разнородных моментов… Как бы ни было важно это различение для нашего частного опыта, оно недостаточно, чтобы создать понятие или категорию времени. Эта последняя состоит не просто в… воспоминании нашей протекшей жизни. Она есть отвлеченная и безличная рамка, которая обрамляет не только наше индивидуальное существование, но и бытие всего человечества. Заключенное в эти пределы время не есть мое время; это есть время, которое объективно мыслится всеми людьми одинакового культурного уровня. Одного этого уже достаточно, чтобы понять, что определение времени есть дело коллективное. И действительно, наблюдение показывает, что порядок, в котором все явления располагаются во времени, заимствован из социальной жизни. Разделения на дни, месяцы, годы и т. д. соответствуют периодичности обрядов, праздников и публичных церемоний. Всякий календарь отражает ритм коллективной деятельности и служит для удовлетворения его правильности [5, с. 213].

А.: Еще более ярко иллюстрирует Дюркгейм эту закономерность в отношении представлений пространства.

Э. Дюркгейм: В Австралии и в Северной Америке существуют общества, где пространство рассматривается как необъятный круг, потому что само становище их имеет форму круга и пространство у них разделено точно так же, как и становище всего племени. Там столько же отдельных «стран света», сколько имеется кланов в племени. Каждая отдельная область обозначается через тотем того клана, которому она назначена. У зуни, например…народ состоит из семи частей… И пространство вообще состоит из тех же семи стран, причем каждая из них является тесно связанной с соответствующей частью… Каждая часть племени имеет свой характеристический цвет, который ее символизирует; подобно этому и каждая страна света имеет тот же цвет.

С течением времени число основных кланов колебалось; соответственно этому колебалось и число стран света. Таким образом, социальная организация служила образцом для пространственной организации, являющейся как бы отпечатком первой…

Аналогичные же доказательства можно найти и относительно понятий рода, силы, личности и действенности. Позволительно даже спросить, не зависит ли от социальных условий и понятие противоречия [5, с, 214–215].

А.: Люсьен Леви-Брюль как раз и собрал эмпирические доказательства этой гипотезы Дюркгейма: он показал, в частности, что «первобытное мышление» нечувствительно к противоречиям. Эта «нечувствительность» тесно связана с иными свойствами такого мышления, о которых нам сейчас поведает сам Леви-Брюль.

Особенности первобытного мышления в работах Л. Леви-Брюля

Л. Леви-Брюль: Первобытные люди смотрят теми же глазами, что и мы, но воспринимают они не тем же сознанием, что и мы… Мышление первобытных людей является в основе своей мистическим: причиной этого являются коллективные представления, мистические по своему существу, составляющие неотъемлемый элемент всякого восприятия первобытного человека. Наше мышление перестало быть мистическим по крайней мере в том, что касается большинства окружающих нас предметов [1, с. 240–241].

С.: А что означает «мистическое»?

А.: Леви-Брюль так отвечает на этот вопрос.

Л. Леви-Брюль: В подавляющем большинстве случаев восприятие первобытных людей не только не отбрасывает всего того, что уменьшает его объективность, но, наоборот, подчеркивает мистические свойства, таинственные силы и скрытые способности существ и явлений, ориентируясь, таким образом, на элементы, которые, на наш взгляд, имеют чисто субъективный характер, хотя в глазах первобытных людей они не менее реальны, чем все остальное…

То, что мы называем опытом и что в наших глазах имеет решающее значение для признания или непризнания чего-нибудь реальным, оказывается бессильным по отношению к коллективным представлениям. Первобытные люди не имеют нужды в этом опыте, для того чтобы удостовериться в мистических свойствах существ и предметов: по той же причине они с полным безразличием относятся к противопоказаниям опыта. Дело в том, что опыт, ограниченный тем, что является устойчивым, осязаемым, видимым, уловимым в физической реальности, упускает как раз то, что является наиболее важным для первобытного человека, а именно таинственные силы и духи. Таким образом, оказывается, что не было еще примера, чтобы неудача какого-нибудь магического обряда обескуражила тех, кто в него верит [1, с. 241].

С: Я не понимаю. Ведь английская антропологическая школа тоже говорила о духах и склонности к одушевлению природы, то есть об анимизме. И здесь то же самое, только здесь это называется мистицизмом. Как же тогда понять эту критику «гипотезы анимизма»?

А.: Давай возьмем, к примеру, часто встречающиеся в работах обеих школ описания склонности первобытных людей «соединять несоединимое» (с точки зрения современного человека).

Э. Б. Тайлор: Возьмем, например, способы, посредством которых будто бы можно на далеком расстоянии оказывать влияние на человека, действуя на какие-нибудь близкие к нему предметы, на его вещи, на платье, которое он носил, и особенно на обрезки его волос и ногтей. Не только высшие и низшие дикари, как австралийцы и полинезийцы, и варвары, как народы Гвинеи, живут в смертельном страхе перед этим зловредным искусством… Немецкий крестьянин в течение всего времени – от дня рождения своего ребенка до его крещения – не позволяет отдавать что-либо из дому, чтобы колдовство не подействовало через эти вещи на не окрещенного еще ребенка… Австралийцы наблюдают следы насекомого около могилы, чтобы знать, в каком направлении искать колдуна, от колдовства которого человек умер. Зулус жует кусок дерева, чтобы этим символическим действием смягчить сердце человека, у которого ему нужно купить быков, или сердце женщины, на которой он желает жениться. Оби Восточной Африки завязывает в узелок могильный прах, кровь и кости, чтобы этим свести врага в могилу [4, с. 94–95].

Л. Леви-Брюль: Почему, например, какое-нибудь изображение, портрет является для первобытных людей совсем иной вещью, чем для нас? Чем объясняется то, что они приписывают им… мистические свойства? Очевидно, дело в том, что всякое изображение, всякая репродукция «сопричастны» природе, свойствам, жизни оригинала. Это «сопричастие» не должно быть понимаемо в смысле какого-то дробления, как если бы, например, портрет заимствовал у оригинала некоторую часть той суммы свойств или жизни, которою он обладает. Первобытное мышление не видит никакой трудности в том, чтобы эта жизнь и эти свойства были присущи одновременно и оригиналу, и изображению. В силу мистической связи между оригиналом и изображением, связи, подчиненной «закону партиципации», изображение одновременно и оригинал… Значит, от изображения можно получить то же, что и от оригинала, на оригинал можно действовать через изображение. Точно так же если бы вожди манданов позволили… сфотографировать их, то они не смогли бы спать спокойно последним сном, когда они окажутся в могиле. Почему? Потому, что в силу неизбежного «сопричастия» все то, что произойдет с их изображением, отданным в руки чужеземцев, отразится на них самих после их смерти. А почему племя так беспокоится из-за того, что будет смущен покой их вождей? Очевидно, потому, что… благополучие племени, его процветание, даже самое его существование зависят, опять-таки в силу мистической «партиципации», от состояния живых или мертвых вождей [1, с. 243].

С.: Практически одни и те же факты!

А.: Но им дается совершенно разное объяснение.

Э. Б. Тайлор: Тайноведение зиждется на ассоциации идей – способности, которая лежит в самом основании человеческого разума, но в немалой степени также и человеческого неразумия. В этом ключ к пониманию магии. Человек еще в низшем умственном состоянии научился соединять в мысли те вещи, которые он находил связанными между собой в действительности. Однако в дальнейшем он ошибочно извратил эту связь, заключив, что ассоциация в мысли должна предполагать такую же связь и в действительности [4, с. 94].

А.: Таким образом, Тайлор настаивает на чисто рационалистическом объяснении магии. Леви-Брюль же предполагает, что познание первобытного человека носит не логический, а пралогический характер, то есть имеет особую – отличную от современной – логику. И эта особенность первобытного мышления обусловливается свойствами соответствующих «коллективных представлений».

Они образуются не как абстракции объективных свойств вещей, а как своего рода обобщения значимых для племени свойств событий. Вот, допустим, как объясняется Леви-Брюлем отождествление гуичолами трех совершенно разнородных для европейца вещей: пшеницы, оленя и гикули (священного растения).

Л. Леви-Брюль: Именно мистические свойства этих существ и предметов, столь разных, на наш взгляд, заставляют гуичолов соединять их в одно представление. Гикули является священным растением, на сбор которого мужчины, предназначенные для этого и подготовившие себя целым рядом весьма сложных обрядов, отправляются каждый год после торжественной церемонии. Сбор производится в отдаленном районе ценой крайних усилий и жестоких лишений: существование и благополучие гуичолов мистически связаны со сбором этого растения. В частности, урожай хлеба целиком зависит от этого… Но и олени в их отношении к племени наделены теми же мистическими чертами. Охота на оленей, которая имеет место в определенное время года, является актом, религиозным по своей сущности. Благополучие гуичолов зависит от числа оленей, убитых в этот момент, точно так же, как зависит оно от количества собранного гикули: эта охота сопровождается теми же церемониальными обрядами, ей сопутствуют те же коллективные эмоции, с которыми связан сбор священного растения… Таким образом, в этих коллективных представлениях гуичолов, представлениях, которые, как известно, неотделимы от сильных религиозных эмоций, таких же коллективных, гикули, олень и пшеница сопричастны, по-видимому, мистическим свойствам, имеющим величайшее значение для племени; в этом качестве они и рассматриваются как представляющие «одно и то же» [1, с. 245–246].

А.: Таким образом, «обобщения» происходят скорее не по объективным, а по субъективным признакам, значимым для племени в целом. Чем-то напоминает теорию обобщений на ранних стадиях развития, защищаемую Лейпцигской школой. Та же роль эмоций и значимости тех или иных событий для субъекта, которые дают основание обобщить их в «нечто одно». Да и сам Леви-Брюль позже тоже говорил об «эмоциональных обобщениях».

Л. Леви-Брюль: В том представлении, носящем всегда эмоциональный характер, которое первобытные люди вырабатывают себе о невидимых силах, ведущую роль играют не черты, которыми эти силы определяются, а страх, внушаемый ими, и потребность в защите против них [цит. по: 6, с. 261].

А.: И здесь я, пожалуй, могу ответить на твой вопрос о Юнге. Юнг, как ты помнишь, подчеркивал врожденность (априорность) архетипов, тогда как представители французской социологической школы, наоборот, считают формы познания каждого человека результатом прижизненного усвоения коллективных представлений. Кроме того, Юнг делает акцент на сходном в психике людей разных культур, тогда как французская социологическая школа – на различиях сознаний в условиях этих культур.

С.: Ты в самом начале сказал о такой особенности первобытного мышления, как нечувствительность к противоречиям. Ты что, забыл о ней? Приведи мне какой-нибудь пример.

А.: По сути, мы с тобой уже говорили об этом: когда представителя какого-то племени не убеждает неудача какого-либо колдовства, и он вновь и вновь повторяет его. Для современного человека здесь есть противоречие, а для первобытного нет.

Подобного рода «первобытные обобщения» Леви-Брюль называет также «предпонятиями» [см. 1. с. 249].

С.: А каков механизм смены предпонятий настоящими понятиями?

А.: В том-то и дело, что Леви-Брюль не считал, что одни сменяют другие, объясняя, что выбрал неудачное название «пралогическое» для обозначения мышления первобытного типа. И первобытное, и современное мышление содержат компоненты пралогического и логического мышления, только в разной степени.

С.: Откуда же берутся эти различные типы мышлений? Точнее, чем же объясняется появление логического мышления?

А.: Вот на этот-то вопрос Леви-Брюль не отвечает. Эта слабость его концепции сразу же была подмечена критиками. Удивительно, что Леви-Брюль, так критиковавший английских антропологов за метафизичность их воззрений, сам только констатирует различия мышления «первобытного» и мышления современного, которые действительно имеют место, но не объясняет соотношения между ними. Все-таки английская антропологическая школа пыталась выстроить имеющиеся культуры в один эволюционный ряд. Французская же социологическая школа, начав со стремления объяснить развитие, его же и потеряла. Констатируется лишь наличие двух типов мышления, одно из которых не есть результат развития другого. Апелляция к особенностям коллективных представлений только запутывает дело. Как именно формируются сами коллективные представления? Их наличие констатируется, рассматривается их императивное воздействие на индивидуальное сознание, но как они сами-то возникли? И критики Леви-Брюля, среди которых были и иные представители французской социологической школы, отмечали главную причину такого изъяна в концепции Леви-Брюля: он ограничился исследованием лишь религиозных представлений, не подвергнув анализу иные формы общественного сознания и, главное, его связь с практической трудовой деятельностью человека.

С.: Понятно-понятно, ты сейчас будешь говорить о том, что именно в марксизме эта проблема и нашла свое «достойное» разрешение.

А.: Ну, во-первых, надо говорить все-таки не о философской концепции марксизма, а опирающейся на нее психологии, которую мы еще будем рассматривать и которая, естественно, тоже далека от совершенства, а во-вторых, я имею сейчас в виду далеко не марксистские концепции, а теорию французского психолога, психиатра и невролога Пьера Жане. Проблема социальности человеческого сознания тесно связывалась Жане с проблемой человеческих действий.

С.: Как, и у него действие?

Акт запоминания как социальное действие (П. Жане)

А.: Да, категория «действие» занимает центральное место в психологической концепции Жане, правда, второго этапа его творчества. Вначале, когда Жане работал в психиатрической клинике и занимался главным образом патопсихологией, он находился под влиянием спиритуалистических, то есть идеалистических направлений в философии. Во второй же период своего творчества он обнаруживает склонность к явно материалистическому решению вопроса о природе психического и создает свою оригинальную концепцию «образа действия». Известный французский психолог-материалист Анри Валлон скажет про психологию Жане второго периода его творчества, что это не психология функций, а «психология деятельностей, в которых различные функции участвуют в различных соотношениях и различным образом в зависимости от обстоятельств» [цит. по: 7, с. 137]. И действительно, единицей анализа в психологии Жане является действие, в которое психическое включено в качестве необходимой составляющей.

Во-первых, психические явления есть «подготавливающая» часть действия. Например, желание есть уже «начало действия, которое осуществляется не полностью» [цит. по: 7, c. 135]; мышление же есть «способ подготовки действия. Это не полное действие, но проба действия, совершаемая специфическим образом» [Там же]. Восприятие тоже представляет собой акт, задержанный целиком на своих первых фазах. Здесь чувствуется явная перекличка с сеченовской концепцией психического.

Во-вторых, чувства суть регуляторы действия, обусловливающие темп протекания действия и способ его выполнения. В-третьих, само зарождение психики связано с появлением активных движений живого организма. Здесь уже явная перекличка с последующими работами по проблеме возникновения психики Алексея Николаевича Леонтьева. В-четвертых, умственная деятельность понимается Жане как производная от практических действий человека, результат их интериоризации. Эта идея также связывает Жане с отечественными концепциями интериоризации, о которых мы еще будем говорить. Наконец, в-пятых, Жане не ограничивается общими рассуждениями о происхождении психических процессов человека из социально значимых действий, а детально анализирует это применительно к человеческой памяти в известном своем исследовании 1928 года «Эволюция памяти и понятия времени».

П. Жане: Память представляется нам своеобразным действием, изобретенным людьми в ходе их исторического развития, а главное – действием, совершенно отличным от обычного, автоматического повторения, которое составляет основу привычек и навыков [8, с. 85].

А.: Таким образом, Жане отличает произвольную память, социальную по своему происхождению, и простые привычки или навыки, которые образуются непроизвольно в ходе жизни. Вот основная мысль Жане. В том тексте, который я сейчас цитирую, он произвольную память часто называет просто «памятью», считая, что это-то и есть настоящая память.

П. Жане: Память – это акт социальный. Здесь мы встречаемся с небольшой трудностью. Мы не привыкли считать память социальным актом. Прежние психологи описывали память непосредственно после ощущения и восприятия. Память считалась индивидуальным актом. Бергсон допускает, что отдельный человек обладает памятью. Я так не считаю. Один человек не обладает памятью и в ней не нуждается… Для изолированного человека воспоминание бесполезно, и Робинзону совсем ни к чему вести дневник на своем острове [8, с. 91].

С.: Ты говорил, что Жане не ограничивается «общими рассуждениями». А я только их и слышу. Где доказательства его тезисов?

А.: Сейчас Жане приведет их. Приготовься услышать довольно печальный рассказ об одном случае из клинической практики Жане, который он избрал в качестве иллюстрации для доказательства своего «общего положения».

П. Жане: Речь пойдет о девушке 23-х лет, которую я буду здесь называть Ирен, с явными признаками психопатии. У нее было ярко выраженное патогенное прошлое. Ее отец, омерзительный алкоголик, кончил тем, что умер от белой горячки. Мать, больная туберкулезом, страдала фобиями и навязчивыми идеями. Она умерла как раз в начале нашего наблюдения, и не что иное, как ее смерть, вызвала расстройства, о которых я собираюсь вам рассказать…

Мать была очень больна уже в течение долгого времени, и дочь ухаживала за ней с безумным рвением и усердием… Смерть матери наступила ночью при самых печальных обстоятельствах. Отец, как всегда, был совершенно пьян, он храпел где-то в углу. Его рвало. Девушка была возле умирающей матери одна.

Когда смерть наступила, она не захотела это понять и принять. До утра пыталась оживить труп… Девушка пыталась говорить со своей мертвой матерью, заставить ее отвечать. Так как мать молчала, девушка бранила ее. Ей хотелось во что бы то ни стало заставить мать пить, глотать лекарства; она пыталась вытереть ей рот, а он был полон крови и слизи. Она хотела его закрыть, а он открывался и оставался открытым, – и она начинала сердиться. Ей показалось, что ноги у матери лежат плохо, и она взобралась на кровать, чтобы поправить их. В результате всех этих маневров труп упал на пол, и ей не удалось его поднять. Она позвала пьяного вдребезги отца – он ничего не смог сделать. Наконец, с огромным трудом, ей удалось поднять тело, и она продолжала возиться с ним до утра.

Утром, отчаявшись, она пошла к своей тетке, на которую можно было положиться и которую ей следовало позвать с самого начала. Девушка не смогла сказать ей, что мать умерла. Тетка поняла, что произошло, только придя домой к этой девушке. Она попыталась привести все в порядок и стала готовить похороны. Девушка ничего не понимала в происходящем. Во время похорон она отказалась дальше идти и все время исступленно смеялась… [8, с. 86].

С.: Ну и ужасную историю рассказал он! Что же последовало дальше?

А.: А дальше было вот что.

П. Жане: Прошло несколько недель. Девушка не приходила в себя, и тетке пришлось отвести ее в больницу… Самым непонятным… симптомом было то, что эта смышленая девушка… совершенно ничего не помнила о смерти своей матери и не хотела поверить, что мать умерла.

…Когда с ней заговаривали о ее матери, она терялась и отвечала: «Если вы очень настаиваете, я скажу вам: “Моя мать умерла”. Мне это повторяют целыми днями, и я это говорю сейчас, чтобы не было никаких разговоров и расспросов. Но если хотите знать мое мнение, то я не могу этому поверить. На это есть серьезные причины. Если бы моя мать действительно умерла, то это произошло бы где-то в ее комнате, в определенный день, я бы обязательно это увидела – ведь я не отходила от нее и прилежно за ней ухаживала. Если бы она умерла, ее бы похоронили, и, наконец, меня тоже повели бы на похороны. А похорон никаких не было. С чего же вы взяли, что она умерла?» [Там же, с. 87].

А.: А вот еще одно ее «доказательство».

П. Жане: Она говорила: «Есть неопровержимое доказательство того, что моя мать не умерла: я любила мою мать, я ее обожала и никогда с ней не расставалась. Если бы она умерла, мне было бы очень грустно, я была бы в отчаянии, я чувствовала бы себя одинокой и покинутой. А я ведь ничего такого не чувствую; мне нисколько не грустно, я ее не оплакиваю. Значит, она не умерла» [Там же, с. 87].

А.: Лишь через полгода, после долгих бесед, отдыха и лечения больная, наконец, вспомнила о смерти своей матери и одновременно с этим воспоминанием вернулось и чувство – больная плакала при рассказе о смерти матери.

С.: Я не понимаю, при чем здесь вся эта история и рассуждения о социальной памяти.

А.: А дело в том, что я тебе не рассказал еще об одном симптоме болезни этой славной девушки, который Жане называет реминисценцией.

С.: Что-то знакомое слово. Кажется, оно тоже как-то связано с памятью?

А.: Самым непосредственным образом. Это, по Жане, совершенно иной тип памяти, об особенностях которого можно судить по его дальнейшему рассказу.

П. Жане: Время от времени, много раз за неделю, можно было наблюдать следующую сцену: оказавшись в определенной ситуации – стоя возле какой-нибудь кровати лицом к ней, в особенности же если эта кровать была пуста, – больная начинала вести себя странным образом. Она пристально, не отрывая глаз, смотрела на кровать, никого не слышала, не чувствовала прикосновений и начинала ухаживать за кем-то, кто находился в кровати…

Воспроизведение трагических событий длилось три-четыре часа.

Все это кончалось, как правило, более или менее странным бредом о самоубийстве, судорогами и сном [Там же].

А.: Итак, больная обнаружила два вида памяти: «настоящую память», по Жане, которая во время болезни отсутствовала, и так называемую реминисценцию, проявившуюся в действиях «сомнамбулического характера», как говорят психиатры… Последняя не есть собственно воспоминание. Она есть автоматическое повторение ранее совершенных действий, которое происходит при появлении какого-то обстоятельства, наличествовавшего в прошлом при совершении подобных действий. Реминисценция длится очень долго, совершенно не нужна, как пишет Жане, никому, беспокоит всех и мешает спать самой Ирен. При этом повторяется она каждый раз с точностью до малейшей детали. Она ни к кому не обращена, так как больная никого не слышала и никому не отвечала. Таким образом, Жане делает вывод, что это точное, автоматическое повторение действий, совершавшихся в ту ночь, не есть настоящая память как воспоминание о событиях.

Это результат работы примитивного, глубоко лежащего механизма, который отвечает за совершение всех привычных действий в повседневной жизни. Итак, это непроизвольное повторение произведенных ранее действий, а не собственно явление памяти, которая есть произвольное оперирование фактами прошлой жизни, необходимое для ощущения непрерывного течения жизни, при этом «сокращенное», возникающее и воспроизводящееся как социальный акт.

С.: Последнее мне не совсем понятно. Разве это следует из приведенной выше истории?

А.: Жане подчеркивает, что воспоминание как факт настоящей памяти появилось у девушки лишь при общении с психиатрами, которые задавали ей вопросы, то есть как ответ на вопрос.

П. Жане: Я заметил, что рассказ Ирен менялся в зависимости от того, был ли я с ней один или еще с кем-то… То есть существует адаптация рассказа к наличной ситуации.

…Полное воспоминание больной – это социальное поведение, имеющее место в присутствии врача, который задает ей вопросы. Она рассказывает о себе и в конечном счете просит о помощи, она просит поддержки, утешения и плачет… Такое поведение в высшей степени социально…

«Вопрос» означает действительно новый психологический феномен. Это не стимуляция и не просто какое-либо слово – это специфическое слово, вызывающее специфическую реакцию. У больной возникает совершенно своеобразный феномен – феномен памяти [Там же, с. 89–90].

А.: И здесь Жане делает чрезвычайно интересный вывод. Он предполагает, что именно так – как результат общения между людьми – появляется память как необходимый акт для жизни общества.

П. Жане: Чтобы представить себе происхождение самого простого акта памяти, вообразим племя дикарей, этих первобытных людей, описанных Леви-Брюлем, которые все же уже являются людьми. Это племя воюет с другими племенами, и, располагаясь лагерем, оно выработало привычку ставить часовых для защиты от врага. Тот факт, что они ставят часовых, не так уж нас удивляет: этот акт встречается уже у животных. Он существует у обезьян, сурков, серн и у многих других животных…

Когда серны или сурки ставят часового, они ставят его внутри лагеря, так, чтобы он присутствовал в лагере. Это значит, что члены группы видят часового и могут его слышать…

Но наши дикари поступили необычно: они поставили часового на расстоянии по крайней мере пятисот метров от лагеря… Пустяк, скажете вы? Напротив…это очень важно, так как люди племени теперь уже не видят часового… Они и не услышали бы его, даже если бы он звал на помощь.

Что же происходит при таких обстоятельствах?

Часовой, находящийся за пятьсот метров от лагеря, видит в нескольких шагах от себя неприятельские группы. При появлении первых врагов у часового наблюдается серия знакомых нам реакций, которые я называю реакциями восприятия: он защищается от этих первых врагов нападением и бегством… Но эта реакция восприятия длится очень недолго, так как сразу же в сознании часового возникает другой акт, другая мощная тенденция: позвать на помощь… Но он этого не делает, потому что, во-первых, это было бы бессмысленно, так как его товарищи находятся очень далеко и не могут его услышать; далее, это было бы опасно, так как шум привлек бы только врагов, а не друзей…

Он бежит по направлению к лагерю… И как только он приходит к вождю, он зовет на помощь, указывая в определенном направлении и говоря: «Враги там. Идти нужно туда».

Странное поведение!.. Он находится среди друзей, врагов больше нет. Почему он говорит о них? Это бессмысленно. Это уже не реакция восприятия, это действие, не связанное ни с какой стимуляцией, вернее, связанное с необычной стимуляцией, вопросительным поведением и вопросом вождя: «Почему ты вернулся? Что происходит?» Теперь часовой отвечает на вопрос, а не на обычную стимуляцию.