Текст книги "13 диалогов о психологии"

Дискуссия Гельвеция и Дидро о соотношении «внутренней организации» и «внешних условий» психического развития

Гельвеций: Видя огромное умственное неравенство людей, приходится прежде всего признать, что умы столь же различны, как и тела… Но это рассуждение основывается только на аналогии [26, c. 626].

Очевидное неравенство между умами различных людей нельзя считать доказательством их неравной способности к умственному развитию… Что такое ум сам по себе? Способность подмечать сходства и различия, соответствия и несоответствия между различными предметами [25, c. 354, 394].

Дидро: Но прирожденна ли эта способность, или же она приобретена?

Гельвеций: Прирожденна.

Дидро: И что же, она одинакова у всех людей?

Гельвеций: У всех нормально организованных людей.

Дидро: А что лежит в основе ее?

Гельвеций: Физическая чувствительность.

Дидро: А что можно сказать о чувствительности?

Гельвеций: Это способность, действие которой меняется лишь под влиянием воспитания, случайностей и интереса [25, c. 394].

А.: Итак, здесь Гельвеций (точнее, излагающий его взгляды Дидро) указывает на три фактора, которые приводят к неравенству умов при исходном равенстве природных способностей человека. Далее мы рассмотрим их подробнее.

Дидро: А разве организация, если только она не чудовищно извращена, не играет здесь никакой роли?

Гельвеций: Никакой.

Дидро: В чем же вы видите разницу между человеком и животным?

Гельвеций: В организации…

Дидро: И вы не замечаете всей вашей непоследовательности?

Гельвеций: Какой еще непоследовательности?

Дидро: Вы сводите различие между двумя крайними звеньями животной цепи – человеком и животным – к различию организации и пользуетесь той же причиной, чтобы объяснить разницу между собаками, но отвергаете ее, когда речь заходит о различии между людьми по таким признакам, как интеллект, проницательность и ум… [25, c. 394–395].

А.: Итак, даже чисто логически, если различие между двумя животными по их психическим функциям объясняется разницей их нервной организации, то почему не предположить это по отношению к людям, которые есть звено в цепи живых организмов?

Гельвеций: Я рассматривал ум, дарование и добродетель как продукт воспитания [25, c. 343].

Дидро: Представьте себе пятьсот новорожденных младенцев; вам доверяют воспитывать их по вашему усмотрению. Скажите же, скольких из них вы сделаете гениями? Отчего бы не все пятьсот? Подумайте хорошенько над своими ответами, и вы убедитесь, что в конечном счете они приведут вас к различию организации, этому первичному источнику лености, легкомыслия, упрямства и прочих пороков или страстей… У князя Голицына двое детей: добрый, кроткий и простодушный мальчик и лукавая, хитрая девочка, всегда добивающаяся своего окольными путями. Их мать в отчаянии от этого. Чего только она не делала, чтобы приучить свою дочь к откровенности, и все безуспешно. Откуда это различие между двумя детьми, едва достигшими четырехлетнего возраста, которых одинаково воспитывали и опекали их родители? Исправится Мими или не исправится, никогда ее брат Дмитрий не сумеет лавировать среди придворных интриг, как она. Урок воспитателя никогда не сравнится с уроком природы [25, c. 345, 375].

Гельвеций: Никто не получает одинакового воспитания, ибо наставниками каждого являются… и форма правления, при которой он живет, и его друзья, и его любовницы, и окружающие его люди, и прочитанные им книги, и, наконец, случай, то есть бесконечное множество событий, причину и сцепления которых мы не можем указать вследствие незнания их [26, c. 626].

С.: И кто же из них прав?

А.: Как неоднократно было в истории научной мысли, оба мнения отражают лишь разные стороны единого процесса. Позже Сергей Леонидович Рубинштейн выразит эту закономерность в классической формуле: «Внешние причины действуют через внутренние условия». Конечно, прав Дидро, говоря о различиях во врожденной предрасположенности, задатках. Но прав и Гельвеций, который подчеркивает роль внешних условий, в том числе «образа правления» в государстве, в развитии способностей людей.

Гельвеций: Народы, стонущие под игом неограниченной власти, могут иметь лишь кратковременные успехи, только вспышки славы; рано или поздно они подпадут под власть народа свободного и предприимчивого. Но если даже предположить, что они будут избавлены от этой опасности в силу исключительных обстоятельств и положения, то достаточно уже плохого управления для того, чтобы их разрушить, обезлюдить и превратить в пустыню [Там же, с. 632].

А.: Гельвеций прав и в том, что даже при якобы «одинаковом» воспитании двух близнецов все равно это воспитание неодинаково: и это доказано последующими эмпирическими исследованиями психологии воспитания и развития близнецов.

Гельвеций: Случай играет важнейшую роль в формировании характера… Гений есть продукт случайностей… Именно случай ставит перед нашими глазами известные предметы, следовательно, вызывает у нас особенно удачные идеи и приводит нас иногда к великим открытиям [25, c. 348–349; 26, c. 626].

Случай – господин всех изобретателей [25, c. 413].

Дидро: Господин? Скажите лучше «слуга», ибо он служит им, а не наоборот. Полагаете ли вы, что случай вел Ньютона от падающей груши к движению Луны, а от движения Луны – к системе вселенной? Значит, случай привел бы к тому же открытию и всякого другого? Сам Ньютон думал об этом иначе. Когда его спрашивали, как он пришел к своему открытию, он отвечал: «Посредством размышления» [Там же].

А.: И опять истина лежит где-то посередине. И случай играет немаловажную роль в кажущемся внезапном «озарении» ученого, но только при том условии, если предварительно он долго размышлял об этом. Это показывают современные исследования психологии мышления.

Гельвеций: Соревнование создает гениев, а желание прославиться создает таланты… Неравенство умов происходит не столько от слишком неравного распределения даров случая, сколько от безразличия, с которым их принимают [25, c. 347, 433].

Дидро: Мой дорогой философ, не говорите этого; скажите лучше, что эти причины дают им возможность проявить себя, и никто не станет спорить с вами.

Соревнование и желание не создают гениальности там, где ее нет.

Есть тысячи вещей, которые представляются мне настолько превосходящими мои силы, что ни надежда получить трон, ни даже желание спасти свою жизнь не побудили бы меня добиваться их, и не было во всей моей жизни минуты, когда мои чувства и мысли поколебали бы меня в этом убеждении [25, c. 347].

А.: И опять-таки правы оба: страсть играет чрезвычайно большую роль в развитии способностей; очень часто человек настолько влюблен в собственное дело, что усваивает необходимые знания и умения как бы играючи и быстро развивает свои способности; но бывает и обратная картина, когда ребенка заставляют заниматься вначале силком, и несмотря на это появляются гении; классический пример – Паганини, которого отец в детстве буквально заставлял играть на скрипке.

Не буду лукавить: несмотря на то, что в данных диалогах предстают крайние позиции обоих авторов, оба они в своих работах часто высказываются в упомянутом компромиссном смысле, и поэтому их взгляды следует рассматривать лишь как некие тенденции в понимании той или иной проблемы…

Ну вот, мы и пробежались по основным проблемам французской эмпирической психологии сознания XVIII века, которая разрабатывала проблему опытного происхождения психических функций, подчеркивала роль внутренних условий (потребностей, активности субъекта, способностей и так далее) при функционировании сознания. Это отличало ее от английской ассоциативной психологии, которую мы с тобой рассматривали раньше.

С.: А в Германии что происходит?

А.: А вот о немецкой эмпирической психологии мы поговорим чуть позже, когда затронем проблему бессознательных психических процессов, потому что эта проблема разрабатывалась главным образом немецкоязычными авторами.

Литература

1. Локк Дж. Опыт о человеческом разумении // Дж. Локк. Соч.: в 3 т. Т. 1. М.: Мысль, 1985. С. 78–582.

2. Быховский Б. Э. Джордж Беркли. М.: Мысль, 1970.

3. Беркли Дж. Опыт новой теории зрения // Дж. Беркли. Сочинения. М.: Мысль, 1978. С. 49–136.

4. Юм Д. Трактат о человеческой природе, или попытка применить основанный на опыте метод рассуждения к моральным предметам // Д. Юм. Соч.: в 2 т. Т. 1. М.: Мысль, 1966. С. 77–788.

5. Нарский И. С. Давид Юм. М.: Мысль, 1973.

6. Юм Д. Сокращенное изложение «Трактата о человеческой природе» // Д. Юм. Соч.: в 2 т. Т. 1. М.: Мысль, 1966. С. 789–810.

7. Юм Д. Исследование о человеческом познании // Д. Юм. Соч.: в 2 т. Т. 2. М.: Мысль, 1966. С. 5–169.

8. Гартли Д. Размышления о человеке, его строении, его долге и упованиях // Английские материалисты XVIII в. Собр. произв.: в 3 т. Т. 2. М.: Мысль, 1967. С. 193–371.

9. Ждан А. Н. История психологии от античности до наших дней. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1990.

10. Зенгер С. Дж. Ст. Милль, его жизнь и произведения. СПб.: Изд. ред. журн. «Образование», 1903.

11. Милль Дж. Ст. Система логики. М.: Изд. Г. А. Лемана, 1914.

12. Ярошевский М. Г. История психологии. М.: Мысль, 1985.

13. Кёниг Э. Вильгельм Вундт. Его философия и психология. СПб.: Изд. ред. журн. «Образование», 1902.

14. Эббингауз Г. Основы психологии. СПб.: Типогр. «Общественная польза», 1912.

15. Wertheimer Michael. Max Wertheimer; Gestalt Prophet // Gestalt Theory. 1980. Vol. 2. № 1. P. 3–17.

16. Рубинштейн С. Л. Несколько замечаний в связи со статьей А. А. Ветрова «Продуктивное мышление и ассоциация» // Вопр. психол. 1960. № 1. C. 156.

17. Богуславский В. М. Ламетри. М.: Мысль, 1977.

18. Богуславский В. М. Ученый, мыслитель, борец // Ж. О. Ламетри. Сочинения. М.: Мысль, 1983. С. 3–57.

19. Ламетри Ж. О. Трактат о душе: Естественная история души // Сочинения. М.: Мысль, 1983. С. 58–143.

20. Ламетри Ж. О. Человек-машина // Сочинения. М.: Мысль, 1983. С. 169–226.

21. Ламетри Ж. О. Человек-растение // Сочинения. М.: Мысль, 1983. С. 227–240.

22. Ламетри Ж. О. Краткое изложение философских систем для облегчения понимания трактата о душе // Сочинения. М.: Мысль, 1983. С. 144–168.

23. Богуславский В. М. Этьенн Бонно де Кондильяк. М.: Мысль, 1984.

24. Кондильяк Э. Б. Трактат об ощущениях // Соч.: в 3 т. Т. 2. М.: Мысль, 1982. С. 189–399.

25. Дидро Д. Последовательное опровержение книги Гельвеция «О человеке» // Соч.: в 2 т. Т. 2. М.: Мысль, 1991. С. 342–506.

26. Гельвеций К. А. Об уме // Антология мировой философии: в 4 т. Т. 2. М.: Мысль, 1970. С. 621–635.

27. Бэн А. Психология // Основные направления психологии в классических трудах. Ассоциативная психология. Г. Эббингауз. Очерк психологии. А. Бэн. Психология. М.: АСТ, 1998. С. 209–511.

28. Спенсер Г. Основания психологии // Основные направления психологии в классических трудах. Ассоциативная психология. Г. Спенсер. Основания психологии. Т. Циген. Физиологическая психология в 14 лекциях. М.: АСТ, 1998. С. 11–309.

Диалог 5
Познай самого себя
(Об интроспекции, интроспективной психологии и самонаблюдении)

А.: Что это ты так увлеченно читаешь?

С.: Извини, я взял эту книгу у тебя на полке… Это учебник психологии для гимназий и самообразования какого-то профессора Челпанова [1].

А.: Георгия Ивановича Челпанова. Этот учебник в дореволюционной России переиздавался неоднократно: видишь, у меня уже его 15-е издание; обрати внимание на год: 1918… Кстати, мы ведь с тобой уже говорили о Челпанове, когда обсуждали проблему теории и практики в психологии, или ты забыл? Ведь именно Челпанов на деньги мецената, купца Сергея Ивановича Щукина, основал при Московском университете первый в России институт психологии, где все было организовано лучше, чем в это время где-либо в мире.

С целью знакомства с различными методиками, аппаратурным обеспечением экспериментов и так далее Челпанов совершает поездки в Германию и США, близко знакомится с работой девяти психологических лабораторий. Особенно близок оказался Челпанову вариант экспериментальной психологии, который разрабатывался в Корнельском университете известнейшим в то время психологом Титченером (о нем у нас еще будет разговор). Поразительно, как быстро строили в то время: здание Психологического института было построено всего за 10 месяцев 1911 года, а в 1912 году работа в нем уже началась, хотя официальное открытие института состоялось в 1914 году. Сергей Иванович Щукин хотел увековечить память своей горячо любимой жены Лидии Григорьевны Щукиной, и институт был назван ее именем. Однако после 1917 года это имя было забыто, а мемориальная доска с соответствующими надписями на ней исчезла. Долгое время и имя Челпанова практически не упоминалось в литературе по психологии…

С.: Эх, золотое было времечко! Четкие определения предмета, методов, задач психологии, все данные по психическим процессам. Тоненькая книжечка – а все есть. И главное: одна точка зрения, очень удобно для запоминания. Не нужно мучиться, как нам, и читать гору монографий, из которых почти ничего не запоминаешь, да еще и сопоставлять их друг с другом! Вот бы такой учебничек нам! Прочел, запомнил, пересказал на экзамене – и дело в шляпе!

А.: Ты опять о том же? Мы ведь вроде бы уже пришли к выводу, что для того, чтобы понять психологию, нужно знать множество точек зрения на ее предмет и методы, на ее задачи и так далее.

С.: Да-а-а, одно дело – мы с тобой ведем беседы, а другое – сдача экзамена… Это разные вещи.

А.: Ну что же, разделяй их, если хочешь. Только увидишь, наши беседы наверняка помогут тебе спокойно сдать этот страшный экзамен. Я надеюсь, ты ощутишь логику развития самой психологической науки! Кстати, ты не прав, когда говоришь о «золотом времечке» психологии! И тогда точек зрения на ее предмет и методологию было не меньше, хотя, конечно же, во множестве этих точек зрения можно было бы увидеть некий объединяющий их принцип…

С.: Что ты имеешь в виду?

Предварительное определение понятия «интроспективная психология». Обоснования метода интроспекции в трудах его сторонников

А.: Я имею в виду так называемую интроспективную психологию, которая во времена Челпанова и немного раньше была, хотя и не единственным, но, безусловно, господствующим направлением в психологии. Точнее, это даже не собственно направление – это широко распространенная парадигма исследований в психологии.

С.: В чем же она заключалась?

А.: Если ты помнишь, мы с тобой начали уже о ней говорить, когда разбирали обстоятельства смены предмета психологии с «души» на «сознание». Джон Локк утверждал тогда, что ум может одновременно заниматься «приобретенными идеями» и наблюдать за этой своей деятельностью. Из этого наблюдения за деятельностью ума, или рефлексии, человек получает знания о своем внутреннем мире, то есть о мире собственного сознания…

С.: Что же, линия интроспективной психологии тоже идет от Локка?

А.: От Локка и Декарта. Итак, формально говоря, интроспекция (от латинского introspecto – смотрю внутрь) – это особый способ самонаблюдения, наблюдения собственного сознания, восприятия своих переживаний…

С.: Так это что, просто самонаблюдение, а интроспективная психология – психология, основанная на самонаблюдении? Что же тогда в ней такого особенного? Разве в психологии можно обойтись без самонаблюдения? Разве можно иначе познать свой собственный внутренний мир? Да и переживания другого человека мы можем познать только благодаря тому, что сами испытывали нечто подобное и наблюдали эти переживания в себе. Кто не любил, никогда не поймет, что такое любовь; кто не был на войне, не поймет переживания ее участников. Я это по себе знаю. Пашка, мой сосед по лестничной площадке, всего-то на несколько лет старше, а как из горячей точки вернулся – так словно чужой стал, непонятный, как будто на другом языке разговаривает. Рассуждаем вроде бы на нейтральные темы, а он вдруг взорвется ни с того ни с сего или вдруг замолчит – и глаза такие невидящие… Разве кто-нибудь сможет в его душу проникнуть в это время? Только он сам и может это сделать. Вот бы впрыгнуть маленьким человечком в его сознание, посмотреть, что там происходит, а потом выпрыгнуть – и книгу об этом написать… Да и другой человек – разве он чувствует, что я, например, переживаю?

А.: Ты, между прочим, не оригинален: повторяешь многие доводы защитников метода интроспекции, которые считали его основным методом изучения сознания. Давай послушаем классиков интроспекционизма на этот счет. Вот один из них – русский философ и психолог Лев Михайлович Лопатин. Кстати, и про него можно долго рассказывать. Он тоже, как подчеркивает его биограф Огнев, «всегда внутренне оставался философом и смотрел на жизнь с высоты» [2, c. 12]. Его сравнивали с Сократом и Платоном: столь умел он «давать разговору идеальное направление и настраивать всех на философский лад» [Там же, с. 13]. А ведь это время, по многим оценкам, не благоприятствовало философствованиям…

С.: Почему?

А.: В России в этот период – я имею в виду конец XIX – начало XX века – интерес к философии, как правило, был довольно направленным: философия рассматривалась с точки зрения изменения общественного устройства, уничтожения неправды жизни. Это понимание философии, кстати, было характерно не только для признанных русских философов-материалистов и революционеров-демократов, а затем и философствующих социал-демократов; этот этап пережил и Владимир Соловьев [см. 3, c. 5–6]. Для русской интеллигенции того времени было характерно искание «правды-справедливости», а не «правды-истины», как характеризовал это философствование Николай Александрович Бердяев [см. 4, c. 30]. Лопатин, который еще в гимназии читал Гегеля в подлиннике, осмелился пойти «против течения» и, как пишет его биограф, «начал свою работу непонятым, встречавшим насмешку и в лучшем случае снисходительное отношение к себе как к добродушному и странному чудаку, занимающемуся никому не нужными и, пожалуй, даже вредными головоломными хитросплетениями» [2, c. 17]. В его психологии это означало «назад к душе», поскольку Лопатин считал, что единство психических функций можно объяснить только при наличии субъективного их носителя, то есть души.

С.: Что, опять душа как некая непознаваемая сущность, отличная от явлений и от которой уже давно отказалась эмпирическая психология?

А.: Да, в каком-то смысле это был шаг назад, но в каком-то и вперед…

С.: Где же здесь «вперед»?

А.: Ты не учитываешь, что психология к этому времени прошла уже определенный путь своего развития в рамках эмпирической традиции. И для многих авторов, пишущих на психологические темы, стало очевидным, что на этом пути психология кое-что и порастеряла, поскольку это «кое-что» не могло быть объяснено в схемах классической эмпирической психологии сознания. Этим «кое-что» были, например, человеческие ценности, установки, диспозиции, которые могут актуально и не осознаваться, но определяют собой протекание сознательных психических процессов. Да и проблема способностей, о которой мы начали говорить в прошлый раз, не вписывалась в классические схемы эмпирической психологии сознания. Как бы то ни было, Лопатин – несмотря на определенные разногласия с другими психологами относительно предмета психологии – тоже в целом разделял позиции интроспекционизма. Стоит ли за явлениями сознания душа или не стоит, в любом случае никакого доступа в душевный мир, кроме интроспекции, не существует.

Л. М. Лопатин: Мы все познаем сквозь призму нашего духа, но то, что совершается в самом духе, мы познаем без всякой посредствующей призмы. В противоположность явлениям физической природы, явления сознательной душевной жизни (а, как увидим, только они являются прямым предметом психологического изучения) сознаются нами, как они есть. Это положение настолько очевидно, что едва ли нуждается в доказательствах [5, c. 9–10].

А.: Перебью уважаемого классика. «Очевидность» – понятие очень растяжимое, безумцу тоже очевиден его бред, как говорил Модсли…

С.: А это кто?

А.: Один английский психиатр конца XIX – начала XX века, ярый противник метода интроспекции. Но о нем поговорим позже. Послушаем дальше.

Л. М. Лопатин: Ведь состояние сознания настолько лишь и есть состояние сознания, насколько оно сознается. Что я ощущаю и как ощущаю, то и есть мое ощущение, а чего я не ощущаю, то, очевидно, и не принадлежит к ощущению как таковому. Чего я действительно желаю, то только и есть мое желание; что я в самом себе чувствую, то и есть мое чувство. Это истины тождественные; предполагать здесь какие-нибудь посредствующие призмы совсем не имеет смысла. А между тем из этого вытекает чрезвычайно <важный> вывод: свою душевную жизнь мы знаем в ее настоящей, прямой действительности, без всяких посредств; в нашем непосредственном, внутреннем переживании нам открывается как бы клочок некоторой действительности, как она есть сама в себе, а не только в кажущемся и подлежащем сомнению явлении чего-то другого, как является нам сплошь вся внешняя действительность. В сфере непосредственных данных сознания нет уже различия между объективным и субъективным, реальным и кажущимся, здесь все есть, как кажется, и даже именно потому, что оно кажется: ведь когда что-нибудь кажется, это и есть вполне реальный факт нашей внутренней душевной жизни. Таким образом, наш внутренний мир есть единственная точка, в которой бесспорно подлинная действительность раскрыта для нашего прямого усмотрения [5, c. 10–11].

А.: Посмотри, Лопатин чуть ли не дословно повторяет Декарта…

С.: По-моему, вполне разумно.

А.: Послушаем теперь Челпанова.

Г. И. Челпанов: Исследование того, что воспринимается при помощи органов чувств, есть предмет естествознания в широком смысле этого слова, а исследование того, что мы не можем воспринять при помощи внешних органов чувств и тем не менее, однако, воспринимаем, есть предмет психологии. Таким образом, для нашего познания существуют два мира: мир психический и мир физический. Для познания мира психического существует метод самонаблюдения, или так называемый внутренний опыт, для познания мира физического существует метод внешнего наблюдения, или так называемый внешний опыт. Метод самонаблюдения иначе называется методом субъективным. Метод наблюдения над физическим миром называется методом объективным [6, c. 87].

С.: А здесь Челпанов во многом повторяет Джона Локка…

А.: Молодец! Да, Локк определял психологию как науку о внутреннем опыте. Потом Вильгельм Вундт скажет, что все науки имеют дело с одним опытом, и изменит определение предмета психологии.

В. Вундт: Выражения «внешний» и «внутренний опыт» указывают не на различие в объектах исследования, а на различие в точках зрения, из которых мы исходим, выясняя и подвергая научной обработке данный нам опыт, сам по себе единый. В самом деле, всякий опыт непосредственно распадается на следующие два фактора: данное нам содержание и наше восприятие этого содержания. Первый из этих факторов мы называем объектом познания, второй – познающим субъектом. Отсюда вытекают два направления в обработке нашего опыта. Естествознание изучает объекты познания, причем оно считает их свойства независящими от субъекта. Психология изучает все содержание нашего опыта в его отношениях к субъекту и в свойствах, непосредственно вносимых в этот опыт последним. Так как естественнонаучная точка зрения предполагает отвлечение от субъективного фактора, содержащегося во всяком реальном опыте, то ее можно назвать исходной точкой посредственного опыта; напротив того, психологическая точка зрения, намеренно устраняющая это отвлечение и вытекающие из него следствия, соответствует опыту непосредственному [7, c. 2].

А.: Таким образом, Вундт определял психологию как науку о непосредственном опыте.

С.: Но, насколько я понимаю, речь по-прежнему идет об изучении моих собственных внутренних переживаний.

А.: В общем, да. Вундту принадлежит одно из самых классических интроспективных определений сознания: «Сознание представляет собою сумму сознаваемых нами состояний» [8, c. 8].

C.: По-моему, иначе определить сознание нельзя.

А.: Будем слушать дальше.

Г. И. Челпанов: Восприятие психических явлений доступно только для того индивидуума, который переживает их. Положим, что в данный момент, когда я нахожусь перед вами, я испытываю какое-нибудь чувство, например чувство боли. Никто из присутствующих этого чувства ни познать, ни видеть не может… В тех случаях, когда мы знаем о чувствах и мыслях других индивидуумов, мы знаем о них только потому, что мы о них умозаключаем… Положим, перед нами стоит человек и плачет, потому что он испытывает чувство печали. Мне могут сказать: «Как же вы говорите, что будто нельзя видеть чувств. Видим же мы чувство печали у этого человека; мы можем это чувство наблюдать». На это я мог бы ответить: «Вы ошибаетесь, чувств вы не видите, страдания вы не видите, вы воспринимаете только ряд физических явлений, из которых вы умозаключаете, что человек страдает». В самом деле, что вы воспринимаете, когда видите перед собою плачущего человека? Вы посредством органа слуха воспринимаете ряд звуков, который называется плачем; посредством органа зрения вы воспринимаете, как из его глаз текут капли прозрачной жидкости, которые называются слезами; вы видите изменившиеся черты его лица, опустившиеся углы рта, и из всего этого вы умозаключаете, что человек страдает. Этот процесс есть процесс умозаключения, а не непосредственного наблюдения. Такого рода умозаключения я могу делать потому, что знаю, что, когда я страдаю, я издаю тоже прерывистые звуки, из глаз моих тоже течет прозрачная жидкость и т. д., и т. д., и потому, когда я воспринимаю эти явления у другого человека, я заключаю, что он страдает совершенно так же, как и я. Следовательно, необходимо мне самому пережить хоть раз то, что переживает другой человек, для того чтобы судить о его душевном состоянии. Психология не была бы возможна, если бы не было самонаблюдения [6, c. 88–89, 97].

С.: А я что говорил! Пережить – вот главное для понимания сознания!

А.: Не спеши. Что ты скажешь на доводы противоположной стороны?