Текст книги "13 диалогов о психологии"

Опыт как источник познания в трудах Р. Бэкона

А.: Естественно, что в новых исторических условиях, когда начинает развиваться промышленность, торговля и тому подобное, растет стремление к получению новых знаний из опыта. Впервые в истории философии понятие «опытная наука» употреблено, вероятно, английским мыслителем XIII века Роджером Бэконом.

Его называли «удивительным доктором», потому что он фактически создал для своего времени энциклопедию наук: математики, физики, этики, знал несколько иностранных языков. Математику, кстати, он считал царицей наук.

Вот что он сам говорил об опыте как источнике познания: «Без опыта ничего нельзя понять в достаточной мере», «опытная наука – владычица умозрительных наук» [цит. по: 1, с. 330]. Правда, речь еще не идет об опытном познании души.

Р. Бэкон: Но опыт бывает двоякий. Один – приобретаемый с помощью внешних чувств. Так мы исследуем небесные явления с помощью изготовленных для этого инструментов, и земные вещи мы испытываем с помощью зрения. А о том, что отсутствует в тех местах, где мы находимся, мы узнаем от других сведущих людей, знавших это по опыту… Но этого опыта недостаточно человеку, ибо он не вполне удостоверяет нас относительно телесных вещей из-за трудностей познания и совсем не касается духовных вещей. Поэтому необходимо, чтобы ум человека поспешествовал и по-иному, и поэтому святые отцы и пророки, которые первыми дали миру науку, обрели внутреннее озарение, а не ограничились ощущениями [11, с. 874].

А.: Однако встречаются у Бэкона и противоречащие этому суждения, например, когда он высказывается в том смысле, что духовные предметы тоже познаются через «телесные следствия» [см. 1, с. 331]. Если Бэкон стремился к рационализации образов Священного писания, то гораздо более традиционно решал проблему сознания и веры крупнейший теолог XIII века Фома Аквинский. В концепции Фомы, который был равнодушен к изучению природы, теология опять ставится выше философии, хотя и он пытался приспособить теологию к запросам практики, используя при этом учение Аристотеля. Но для нас с тобой это не столь интересно. Далее я упомяну мыслителей, которые сыграли большую роль в последующем переходе к эмпирическому изучению явлений сознания. К таковым относится неоднократно дискутировавший в своих трудах с Фомой Аквинским английский мыслитель Уильям Оккам.

«Бритва Оккама» и ее роль в последующем эмпирическом изучении сознания

С.: Это он, кажется, придумал «бритву Оккама»? Только не помню, что он ею разрезал.

А.: Мы с тобой говорили, что в схоластике было очень много псевдообобщений, «споров о словах». Ну вот, например, один из схоластических споров относительно различия «сущности» и «существования». Томисты – то есть сторонники Фомы Аквинского – отделяли сущность от существования, считали, что существование – это особый объект. Оккам полагал, что в реальности этого различия нет, что ошибка томистов – в сползании в «дурную бесконечность». В самом деле, получается, что существованию как особому объекту можно приписать «свою» сущность и высказываться тогда о следующих абстрактных понятиях: 1) «сущность существования»; 2) «существование сущности существования»; 3) «сущность существования сущности существования» и так до бесконечности [см. 12, с. 91].

Вот на отсечение таких «псевдосущностей» и была направлена «бритва Оккама». Чаще всего она формулируется следующим образом: «Без необходимости не следует утверждать многое» или «То, что можно объяснить посредством меньшего, не следует выражать посредством большего» [см. 1, с. 412]. Сейчас философы больше склонны формулировать этот принцип Оккама более кратко: «Сущностей не следует умножать без необходимости».

Итак, «бритва Оккама» становится лозунгом эмпиризма. Объективно она сыграла весьма существенную роль в отсечении понятия «душа» в последующей эмпирической психологии. В самом деле, то, что за психическими явлениями, знакомыми каждому из нас, стоит некая «душа» как особая сущность, не только не помогало их объяснению, но, наоборот, порождало лишь новые вопросы. К тому же, как мы видели раньше, под душой понимались совершенно различные вещи: совокупность атомов в атомистическом материализме, бестелесная особая сущность в платоновском идеализме, совокупность функций тела, некоторые из которых почему-то, в отличие от других, не умирают вместе с телом. Изучавшие психологические вопросы мыслители позже говорили о необходимости «отсечь» от эмпирических исследований все метафизические понятия, в том числе понятие «душа».

С.: А кто же первый высказался о необходимости такого отсечения?

А.: Это был английский же мыслитель Фрэнсис Бэкон.

Разработка методологических проблем эмпирического познания психики в работах Ф. Бэкона

С.: Родственник Роджера Бэкона?

А.: Нет, его однофамилец. Правда, ты немного забежал вперед: мне хотелось хотя бы лишь упомянуть других мыслителей, кроме Оккама, сыгравших свою роль в критике схоластического типа философствования. Это и знаменитые Данте и Петрарка, и Эразм Роттердамский, и Мишель Монтень и другие. Но ты прав: все эти фигуры очень интересны сами по себе – и для практического психолога несомненный интерес представляет произведение Мишеля Монтеня «Опыты», но рассмотрение их жизни и творчества уведет нас сейчас далеко в сторону. Поэтому обратимся к работам Фрэнсиса Бэкона.

Фрэнсис Бэкон жил уже много позже Роджера – на рубеже XVI и XVII веков. Он воспел целый гимн эмпирической науке и заложил основы эмпирического изучения явлений сознания.

С.: А о нем как о человеке?

А.: Я думаю, что многое в его биографии может вызвать у тебя внутренний протест: и это философ, который должен как бы парить над жизнью, так сказать, относиться к ней философски и не опускаться от бытийного до бытового уровня?

С.: А что, Бэкон опускался?

А.: Суди сам. Бэкон родился в семье одного из высших сановников елизаветинского двора. Его отец был хранителем большой печати Англии. Может быть, атмосфера в доме наложила свой отпечаток на ценности Бэкона, и он всю жизнь стремился к занятию высоких должностей при дворе. Бэкон получил блестящее образование, учился в Кембридже, причем к этому времени образование приобретает все более и более светский характер. Один из современников этих перемен писал с восторгом, что Кембридж «стал совсем другим… Аристотель и Платон читаются даже мальчиками… Софокл и Эврипид теперь авторы более знакомые, чем в наше время Плавт» [цит. по: 13, с. 15]. Однако на всю жизнь Бэкон сохранил неприязнь к Аристотелю. Догадываешься, почему?

С.: Нет.

А.: Аристотель ведь был взят схоластами в качестве одного из непререкаемых авторитетов; конечно, при этом его тексты определенным образом истолковали. И Аристотель для Бэкона олицетворял стиль схоластического мышления. В 16 лет Бэкон уже был в Париже, в английском посольстве. Однако смерть отца вынудила его заняться юридической практикой. В юридической корпорации он основательно изучил философию, и у него возникла идея универсальной реформы науки. Однако, «царедворец по природе» [см. 13, с. 18–19], он мечтал о занятии высоких должностей при дворе. В 32 года он уже заседает в палате общин, одно время даже возглавляет оппозицию. Однако королева лишь консультировалась с Бэконом по поводу тех или иных правовых и государственных вопросов, а он хотел штатной должности королевского адвоката. Наконец, новый правитель Яков I Стюарт дает ему эту должность, затем он становится хранителем большой печати, а в 1618 году – пэром Англии. Естественно, Бэкон втянулся и в придворные интриги и махинации. Он был обвинен в коррупции, признал это обвинение и отказался от защиты, заявив, что разделял злоупотребления своего времени, был заключен в Тауэр и приговорен к крупному штрафу. Впрочем, чуть позже он добился помилования, хотя политическая карьера его была уже кончена. Ему оставалась только философия и задуманная им реформа наук.

С.: Весьма неприятная личность.

А.: Это лишь «дворцовая биография» Бэкона. В философских произведениях перед нами предстает другой человек, который не преклоняется ни перед чьим авторитетом. Прошло время. И что мы помним сейчас о придворных интригах ловкого царедворца Фрэнсиса Бэкона? А философия его живет до сих пор.

С.: Ну уж и до сих пор!

А.: Я не преувеличиваю. Приведу тебе сначала знаменитое высказывание Фрэнсиса Бэкона, сыгравшее весьма существенную роль в психологии.

Ф. Бэкон: Ни голая рука, ни предоставленный самому себе разум не имеют большой силы. Дело совершается орудиями и вспоможениями, которые нужны разуму не меньше, чем руке. И как орудия дают или направляют движение, так и умственные орудия дают разуму указания или предостерегают его [14, с. 12].

А.: Пройдет несколько веков, и эта идея об опосредствованности разума специальными орудиями будет разработана нашим выдающимся соотечественником Львом Семеновичем Выготским в культурно-исторической теории происхождения и развития высших психических функций. А это уже современная нам психология.

С.: А как насчет гимна эмпирической науке, о котором ты говорил?

А.: Давай послушаем самого Бэкона.

Ф. Бэкон: Человек, слуга и истолкователь природы, столько совершает и понимает, сколько постиг в ее порядке делом или размышлением, и свыше этого он не знает и не может… Пусть люди на время прикажут себе отречься от своих понятий и пусть начнут свыкаться с самими вещами [Там же, с. 17].

А.: Очевидно, Бэкон критикует схоластический способ мышления, полностью отрицающий опыт, тогда как «самое лучшее из доказательств есть опыт, если он коренится в эксперименте» [14, с. 34]. Теологи по причине своего невежества закрыли, по Бэкону, вообще доступ к истинной философии, а строптивую и колючую философию Аристотеля больше, чем надо, смешали с религией. Теологи, с иронией пишет Бэкон, боятся использовать истинную философию, как будто они не уверены в прочности религии.

Однако «после слова Бога естественная философия есть вернейшее средство против суеверия и тем самым достойнейшая пища для веры» [Там же, с. 52].

С.: Ага, значит, все-таки слово Бога?

А.: Да, но Бэкон, в отличие от схоластов, считает, что вера не выше знания, наоборот, она подкрепляется знанием, то есть в известном смысле зависит от него. Но слушай дальше.

Ф. Бэкон: Те, кто занимался науками, были или эмпириками, или догматиками. Эмпирики, подобно муравью, только собирают и довольствуются собранным. Рационалисты, подобно пауку, производят ткань из самих себя. Пчела же избирает средний способ: она извлекает материал из садовых и полевых цветов, но располагает и изменяет его по своему умению. Не отличается от этого и подлинное дело философии. Ибо она не основывается только или преимущественно на силах ума и не откладывает в сознании нетронутым материал, извлекаемый из естественной истории и из механических опытов, но изменяет его и перерабатывает в разуме. Итак, следует возложить добрую надежду на более тесный и нерушимый (чего до сих пор не было) союз этих способностей – опыта и рассудка [Там же, с. 56–57].

А.: Тебе это ничего не напоминает?

С.: Нет.

А.: Да ведь это же наш разговор при первой встрече о теоретических и эмпирических исследованиях. Схоластические словопрения не удовлетворяют Бэкона, но не могут его удовлетворить и несистематические эмпирические наблюдения и сборы «фактов» без знания целого искусства этого сбора. Здесь у Бэкона опять-таки идет перекличка с Выготским, когда они оба говорят о необходимости своего «языка», своих понятий и категорий для конкретной науки, занимающейся изучением какого-либо аспекта реальности. Бэкон называет эти понятия, принципы, категории, которые свои для каждой конкретной науки, «средними аксиомами», Выготский говорит о необходимости «посредствующих» понятий между философскими категориями и эмпирическими фактами, об особой системе собственной методологии психологии.

Ф. Бэкон: Не меньшее зло состоит и в том, что в философии и в размышлениях своих они направляют усилия на исследование начал вещей и последних оснований природы, в то время как вся польза и практическая действенность заключается в средних аксиомах. Отсюда и получается, что люди продолжают абстрагироваться от природы до тех пор, пока не приходят к потенциальной, бесформенной материи; и не перестают рассекать природу до тех пор, пока не дойдут до атома. И если бы даже это было истинно, то немногим могло бы содействовать благосостоянию людей [Там же, с. 32].

А.: Так что же мешает человеку идти в поисках истины правильным путем?

С.: Кажется, Бэкон говорил о ложных авторитетах.

А.: Не только. То, что мешает человеку отыскивать истину, Бэкон называл очень своеобразно: призраками, или идолами. Они словно уводят человека в тупики лабиринта познания, и очень трудно оттуда выбраться. Бэкон различает четыре вида таких призраков.

Ф. Бэкон: Идолы рода находят свое основание в самой природе человека, в племени или самом роде людей, ибо ложно утверждать, что чувства человека есть мера вещей. Наоборот, все восприятия как чувства, так и ума покоятся на аналогии человека, а не на аналогии мира. Ум человека уподобляется неровному зеркалу, которое, примешивая к природе вещей свою природу, отражает вещи в искривленном и обезображенном виде [Там же, с. 18].

А.: Бэкон имеет в виду здесь, например, часто свойственное человеку вмешательство «страстей» в познание, когда человек отвергает нечто, потому что у него нет терпения исследовать его; или еще: ум склонен обращать внимание на то, что его привлекает, он склонен к порядку и единообразию, и это тоже вносит искажающий момент в истину.

Ф. Бэкон: Идолы пещеры суть заблуждения отдельного человека. Ведь у каждого помимо ошибок, свойственных роду человеческому, есть своя особая пещера, которая ослабляет и искажает свет природы. Происходит это или от особых прирожденных свойств каждого, или от воспитания и бесед с другими, или от чтения книг и от авторитетов, перед какими кто преклоняется, или вследствие разницы во впечатлениях, зависящей от того, получают ли их души предвзятые или предрасположенные или же души хладнокровные и спокойные [Там же, с. 19].

А.: Бэкон имеет в виду здесь, например, то, что люди любят теории, которые они считают своими или к которым они привыкли, одним приятна новизна, других привлекает древность. «Истину же, – говорит Бэкон, – надо искать не в удачливости какого-либо времени, которая непостоянна, а в свете опыта природы, который вечен» [Там же, с. 24].

Ф. Бэкон: Существуют еще идолы, которые происходят как бы в силу взаимной связанности и сообщества людей. Эти идолы мы называем… идолами площади. Люди объединяются речью. Слова же устанавливаются сообразно разумению толпы. Поэтому плохое и нелепое установление слов удивительным образом осаждает разум. Определения и разъяснения, которыми привыкли вооружаться и охранять себя ученые люди, никоим образом не помогают делу. Слова прямо насилуют разум и ведут людей к пустым и бесчисленным спорам и толкованиям [Там же, с. 19].

А.: Бэкон подчеркивает, что громкие и торжественные диспуты ученых часто превращаются в споры о словах.

Ф. Бэкон: Существуют, наконец, идолы, которые вселились в души людей из разных догматов философии, а также из превратных законов доказательств. Их мы называем идолами театра, ибо мы считаем, что сколько есть принятых или изобретенных философских систем, столько поставлено и сыграно комедий, представляющих вымышленные и искусственные миры… Вымыслам этого театра свойственно то же, что бывает и в театрах поэтов, где рассказы, придуманные для сцены, более слажены и красивы и скорее способны удовлетворить желания каждого, нежели правдивые рассказы из истории [Там же, с. 19, 27].

А.: Итак, все теории – лишь пьесы, которые только в той или иной степени отражают истину.

С.: Как же все-таки уберечься от этих призраков?

А.: Бэкон считает, что это можно сделать, вооружив разум орудиями познания, одно из которых – индуктивную логику – философ превратил в стройную систему правил и законов.

С.: А что собственно нового внес Бэкон в психологию?

А.: Можно сказать, что Бэкон своим творчеством завершает этап «психология как наука о душе» и начинает им новый – «психология как наука о сознании». Давай кратко вспомним, что было в предшествующий этап. Душа была неким объяснительным понятием для множества разнообразных явлений человеческой психики и поведения, то есть выступала как особая сущность, лежащая «за» явлениями и объясняющая их. На самом деле объяснение это было в общем мнимым. Скажем, на вопрос: «Почему восприятие происходит так, а не иначе?» следовал ответ: «Такова природа души». Причем сама природа понималась по-разному. Одни считали душу состоящей из мелких, подвижных атомов, и такое понимание природы души как-то позволяло объяснять естественными причинами элементарные психические процессы (восприятие, механическую память), сновидения и тому подобное. Однако в атомистическом материализме необъяснимыми оставались общие понятия (универсалии) и морально-этические категории, которые явно не сводимы к движению атомов, но каким-то образом определяют человеческое поведение. В идеалистической трактовке души Сократа и Платона подчинение поведения человека ценностям, целям, смыслам и прочему объяснялось особой природой души – нетелесной, божественной и так далее. Казалось, крайности обоих подходов снял Аристотель, когда определил душу как форму живого тела, то есть совокупность наиболее существенных функций этого тела. Однако высшие психические функции – разум и воля – не находили себе объяснения с естественных позиций, они вообще как бы выпадали из стройной системы Аристотеля и назывались по своему происхождению «божественными». Так что понятие «природа души» уже в древности было чрезвычайно многозначным. В Средние века, как мы убедились, материалистическое учение о душе вообще практически не существует, развиваются в основном идеалистические идеи Платона и Аристотеля. «Развиваются» – это вообще сильно сказано, потому что мы убедились, что развитие это было, по сути, истолкованием имеющихся текстов о душе, а не получением нового знания о психических функциях.

Естественно, с ростом городов и развитием промышленности схоластические словопрения отходят на второй план и перед философами практикой жизни буквально ставится вопрос: что же дальше? А дальше возникают идеи эмпирического изучения вещей «как они есть», невзирая на то, что написано в тех или иных авторитетных текстах. По отношению к изучению души происходят два важнейших события: во-первых, если древние понимали душу очень широко, отождествляли фактически душу и жизнь, то впервые у Фрэнсиса Бэкона «жизненность» и «душевность» отделяются друг от друга; правда, критерия их отличия Бэкон не дает. Во-вторых, Бэкон призывает отказаться от пустых изучений «метафизических» вопросов о сущности, бессмертии, частях души, а перейти к непосредственному эмпирическому изучению психических процессов и явлений как таковых. Вот в этом заслуга Бэкона перед психологией [см. 6, с. 72–73]. Все остальные подробности психологического учения Бэкона ты узнаешь из курса истории психологии.

С.: А кого мы будем рассматривать дальше?

А.: Того философа, кто впервые дал критерий отличия психических процессов от «жизненных», или физиологических, как бы мы сейчас сказали, которые обеспечивают организму поддержание его существования и которые Аристотель называл «растительной душой». Это философ XVII века Рене Декарт.

Метод универсального сомнения Р. Декарта и его путь к понятию сознания

С.: Мыслю, следовательно, существую?

А.: Да. Он, несомненно, это сказал, но нам надо понять, почему он это сказал. Иначе мы не поймем правду его понимания сознания, которое потом стало признаваться многими психологами несостоятельным. Но это произойдет намного позже, а пока давай перенесемся в коллегию французского городка Ля Флеш.

С.: Куда?

А.: В учебное заведение, где Декарт получал образование. Основанное орденом иезуитов, оно находилось под особым покровительством французского короля Генриха IV; все профессора и сотрудники этого учебного заведения были монахами, членами иезуитского ордена, а целью обучения в коллегии было подготовить подрастающее поколение для «дружины Иисуса». Вот каковы были порядки в этом учреждении, по сообщению одного из биографов Декарта.

Я. А. Ляткер: В Ля Флеши строгая дисциплина поддерживалась неукоснительным распорядком жизни. Спали воспитанники в общих спальнях (дортуарах). Подъем происходил по сигналу и был обязателен для всех, причем вставали очень рано, вне зависимости от времени года. Общим строем на молитву, на учебу, на обед, на прогулки – воспитание единомыслия будущих сержантов духа начиналось со «строевой подготовки» [15, с. 21–22].

А.: Так что Декарт был буквально вскормлен схоластикой и схоластами – даже распорядок дня был направлен на воспитание в учениках единомыслия.

С.: Но, насколько я понимаю, учение это не пошло Декарту впрок? В том смысле, что Декарт отличался своеобразным отношением к схоластике?

А.: Ты верно говоришь. Я думаю, немаловажную роль в таком направлении мыслей Декарта сыграли, как ни странно, весьма печальные обстоятельства его жизни.

С.: Какие?

А.: Врачи с детства предрекали Декарту смерть от туберкулеза. От него умерла мать Декарта, когда маленькому Рене едва исполнился год. Над ним всегда висел дамоклов меч «близкой смерти», а это, как писал еще Сенека, зачастую приводит к тому, что человек живет намного дольше, чем предполагают окружающие. Из-за этой постоянной угрозы руководство коллегии предоставило Декарту ряд поблажек: одной из них было то, что он мог оставаться после подъема в постели до 10–11 часов утра (впоследствии Декарт писал, что именно эти утренние часы были особенно продуктивны для его размышлений). Во-вторых, ему разрешили пользоваться по своему усмотрению любой имеющейся в библиотеке литературой. А библиотека коллегии была весьма богата не только каноническими произведениями, но и сочинениями еретиков (для того чтобы будущие служители Христа могли лучше бороться с ересями). Известно, что многие из авторов, признанных в коллегии «еретиками», сыграли большую роль в становлении Декарта как мыслителя, например Мишель Монтень, автор знаменитых «Опытов» [см. 15, с. 24].

Большую роль сыграл, что весьма неожиданно, и особый способ обучения в данном учебном заведении. Известно, какое значение придавали схоласты оттачиванию логического аппарата мышления своих воспитанников. Вот как это происходило.

Я. А. Ляткер: Идет урок философии. Преподаватель (в коллегии он именовался профессором философии) только что прочел текст, который служит материалом для обсуждения. Обсуждается текст в ряде извлеченных из него вопросов. Поставленный вопрос тщательно, скрупулезно отделяется от других вопросов. Профессор разделяет его на множество различных частей, в отношении которых путем так называемого определения терминов постепенно исключается всякий намек на двусмысленность. Теперь следует изложение нескольких ясных и неопровержимых принципов («начал»). После рассмотрения («обговаривания») этих принципов и на их основании разворачивается последовательность доказательств, суть которых резюмируется в сжатой словесной «формуле» – силлогизме. По нашим понятиям, работа здесь заканчивается, и дальше идти уже некуда. Ан нет! По канону приемов схоластической логики пройдена лишь половина пути к истине. Получен, как бы мы теперь сказали, только положительный результат, его «да».

Вторая часть пути состоит в последовательном возведении цепочки возражений. Каждое последующее возражение посредством процедуры «градации требований» становится все более сильным, пока требования не достигают наивысшей степени трудности. Возведение полновесного «нет» закончено.

Наступает кульминация: «да» и «нет» сталкиваются лицом к лицу. И тогда на основе силлогизма несколькими точными ударами руки мастера «нет» повергается в прах: возражения разбиваются, как бы сильны они ни были. «Да» торжествует, и это нам понятно. Непонятным, странным представляется то, что торжество это невозможно без «нет» – последнее полностью его разделяет: истина постигнута лишь в триумфе «да – нет»!

…Профессор учил превращать любой текст в объект дискуссии, и на репетициях эта техника доводилась до совершенства, до степени искусства… По свидетельству одного из соучеников по коллегии, Декарт… блестяще овладел этим искусством [15, с. 26–28].

А.: Оно, безусловно, сыграло свою роль в последующих рассуждениях Декарта о сомнительности многих «логических доказательств»: если об одном и том же предмете можно утверждать одно и тут же – нечто другое, противоположное ему, стало быть, сомнение в истинности подобного рода доказательств неизбежно. Кстати, подобные диспуты идут от Абеляра – у него есть работа «Да и нет», которая когда-то воспринималась как чуть ли не еретическая, а потом была положена в основу преподавания в различных схоластических школах. Это была своего рода хрестоматия из отрывков произведений различных христианских авторов, которые давали иногда взаимоисключающие ответы на одни и те же вопросы. Поэтому именно в творчестве Абеляра схоластика становится стройной, логически обоснованной системой. Немудрено поэтому, что мятежный монах, несмотря на все злоключения своей жизни, все-таки не был физически уничтожен – он был нужен церкви.

С.: Что же дальше происходит с Декартом?

А.: Несмотря на широту образования, даваемого в коллегии (а там изучались древние языки, литература, риторика, логика, этика, физика и математика; кстати, именно в коллегии Декарт заинтересовался математикой и обнаружил большие математические способности), у Декарта растет неудовлетворенность им. Во время обучения у него все время возникает сомнение по поводу достоверности доводов и доказательств практически всех изучаемых в коллегии наук. Кстати, Декарт не только блестяще овладел искусством «доказывать противоположное», как я уже говорил, но изобрел свой собственный способ ведения дискуссии, что вызывало большое неудовольствие преподавателей: он, сталкиваясь с открытиями в науках, стремился к тому, чтобы, не читая автора (!), самому прийти к этим открытиям [см. 15, с. 28]. Естественно, что это тоже приводило его к размышлениям о путях поиска истины. И он приходит к выводу о недостоверности оснований, на которых покоятся многие науки.

Р. Декарт: Особенно нравилась мне математика из-за достоверности и очевидности своих доводов, но я еще не видел ее истинного применения, а полагал, что она служит только ремеслам, и дивился тому, что на столь прочном и крепком фундаменте не воздвигнуто чего-либо более возвышенного. Наоборот, сочинения древних язычников, трактующие о нравственности, я сравниваю с пышными и величественными дворцами, построенными на песке и грязи. Они превозносят добродетели и побуждают дорожить ими превыше всего на свете, но недостаточно научают распознавать их, и часто то, что они называют этим прекрасным именем, оказывается не чем иным, как бесчувственностью, или гордостью, или отчаянием, или отцеубийством.

Я почитал наше богословие и не менее, чем кто-либо, надеялся обрести путь на небеса. Но, узнав как вещь вполне достоверную, что путь этот открыт одинаково как для несведущих, так и для ученейших и что полученные путем откровения истины, которые туда ведут, выше нашего разумения, я не осмеливался подвергать их моему слабому рассуждению и полагал, что для их успешного исследования надо получить особую помощь свыше и быть более, чем человеком.

О философии скажу одно: видя, что в течение многих веков она разрабатывается превосходнейшими умами и несмотря на это в ней доныне нет положения, которое не служило бы предметом споров и, следовательно, не было бы сомнительным, я не нашел в себе такой самонадеянности, чтобы рассчитывать на больший успех, чем другие. И, принимая во внимание, сколько относительно одного и того же предмета может быть разных мнений, поддерживаемых учеными людьми, тогда как истинным среди этих мнений может быть только одно, я стал считать ложным почти все, что было не более чем правдоподобным.

Далее, что касается других наук, то, поскольку они заимствуют свои принципы из философии, я полагал, что на столь слабых основаниях нельзя построить ничего прочного… Наконец, что касается ложных учений, то я достаточно знал им цену, чтобы не быть обманутым ни обещаниями какого-нибудь алхимика, ни предсказаниями астролога, ни проделками мага, ни всякими хитростями или хвастовством тех, что выдают себя за людей, знающих более того, что им действительно известно.

Вот почему, как только возраст позволил мне выйти из подчинения моим наставникам, я совсем оставил книжные занятия и решил искать только ту науку, которую мог обрести в самом себе или же в великой книге мира, и употребил остаток моей юности на то, чтобы путешествовать, видеть дворы и армии, встречаться с людьми разных нравов и положений и собрать разнообразный опыт, испытав себя во встречах, которые пошлет судьба, и всюду размышлять над встречающимися предметами так, чтобы извлечь какую-нибудь пользу из таких занятий [16, с. 254–255].

С.: А что, Декарт много путешествовал?

А.: Достаточно. В Голландии у него было много встреч с разными учеными, и одна из них – с голландским физиком и математиком Исааком Бекманом – переросла в тесное сотрудничество. Под влиянием Бекмана Декарт стал задумываться о создании новой науки – «всеобщей математики». Вообще, если ты поговоришь с математиками, то узнаешь, что Декарт внес существенный вклад в эту науку: он ввел буквенные символы, обозначил буквами x, y, z переменные величины, ввел систему прямолинейных координат и еще многое другое. Но интересно то, что Декарт в этих путешествиях, как он сам говорил, обратил особое внимание на собственный внутренний мир, на собственное Я.

С.: А чем же это можно объяснить?

А.: Многие биографы Декарта отмечают, что Декарт, видимо, из-за своей болезни и постоянной угрозы смертного приговора стремился «построить свою жизнь» сам.

Р. Декарт: Моим правилом было всегда стремиться побеждать скорее себя, чем судьбу, изменять свои желания, а не порядок мира и вообще привыкнуть к мысли, что в полной нашей власти находятся только наши мысли и что после того, как мы сделали все возможное с окружающими нас предметами, то, что нам не удалось, следует рассматривать как нечто абсолютно невозможное. Этого одного казалось мне достаточно, чтобы не желать в будущем чего-либо сверх уже достигнутого и таким образом находить удовлетворение… В этом, я думаю, главным образом состояла тайна тех философов, которые некогда умели поставить себя вне власти судьбы и, несмотря на страдания и бедность, соперничать в блаженстве со своими богами. Постоянно рассматривая пределы, предписанные им природой, они пришли к полнейшему убеждению, что в их власти находятся только собственные мысли, и одного этого было достаточно, чтобы помешать им стремиться к чему-то другому; над мыслями же они владычествовали так неограниченно, что имели основание почитать себя богаче, могущественнее, свободнее и счастливее, чем люди, не имеющие такой философии и никогда не обладающие всем, чего они желают, несмотря на то что им благоприятствуют и природа и счастье [Там же, с. 264–265].