Текст книги "А. С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист. Т. 1"

М. И. Щербакова
Продолжение идей славянофилов в переписке И. С. Аксакова и Н. Н. Страхова

Переписка И. С. Аксакова и Н. Н. Страхова состоит из 38 писем И. С. Аксакова и 19 писем Н. Н. Страхова; всего 57. Полностью они никогда не публиковались. Первое письмо, отправленное Н. Н. Страховым И. С. Аксакову, датировано 7 июня 1863 года. Последнее было написано И. С. Аксаковым 15 декабря 1885 года, за несколько недель до смерти.

В переписке – отзвуки сильнейшего накала патриотической борьбы 1860–1880-х годов, борьбы духовной, за Россию, единение славянского мира, обсуждение насущных вопросов и отклики на главные события эпохи. Корреспонденты, сохраняя верность памяти славянофилов, – постоянные оппоненты революционно-демократических идей. Их литературный талант, энциклопедические познания, дар убеждения, искренность придают переписке ценность не только исторического документа, но факта национальной культуры.

И. С. Аксаков, видный славянофил, публицист и общественный деятель, после смерти старших, «ранних» славянофилов стал ревностным хранителем и продолжателем их традиций. Он любил повторять, что высказываться вполне умеет только на бумаге, и кто не знает его по письмам, тот очень мало его знает. Переписка с Н. Н. Страховым в значительной степени дополняет его портрет.

Философ, публицист и литературный критик Н. Н. Страхов занимал устойчиво консервативную позицию. В искусстве наиболее важным считал внимание к духовно-нравственным коллизиям общества и человеческой личности. Вокруг фигуры Страхова всегда бытовали противоречивые суждения и оценки, даже недоразумения, начиная с того, что его статья «Роковой вопрос» дала повод к закрытию журнала братьев Достоевских «Время». Причина – в печати «недоговоренности», по выражению В. В. Розанова, в незавершенности построений. Эпистолярное наследие Н. Н. Страхова, и в частности его письма к И. С. Аксакову, существенно дополняют его публицистические и литературно-критические работы.

Поводом к началу переписки послужила статья Н. Н. Страхова «Роковой вопрос», напечатанная в журнале «Время»[633]633
  Время. 1863. № 4. Отд. II. С. 152–163.


[Закрыть] под псевдонимом Русский, а также отклик на нее И. С. Аксакова в газете «День»[634]634
  День. 1863. № 22. 1 июня.


[Закрыть]. Статья, как известно, касалась серьезного для России вопроса о взаимных отношениях польской и русской цивилизации; она, по словам И. С. Аксакова, выносила «наружу те сомнения, которые втайне разъедают некоторую часть нашего русского общества»[635]635
  Там же.


[Закрыть].

Однако позиция Страхова по польскому вопросу была завуалирована неудачным публицистическим приемом.

Вы скажете, – упрекал его Аксаков, – что Ваше намерение было представить – как думают сами поляки о себе и своем призвании; Вы хотели стать на их точку зрения и посмотреть их глазами. Это прием верный; это сделать было и нужно и полезно; но Вы должны были тут же показать всю ложность этой польской точки зрения. Разумеется, с польской точки зрения, Россия представляется чем-то невыразимо малым, ничтожным и презренным, – и читатель из Вашей статьи выносит именно это убеждение. Конечно, Вы упоминаете о неуважении поляков к правам чужой народности, но из Вашей статьи не видать, почему и уважать их! Позвольте мне сказать Вам откровенно. Это происходит оттого, что Вы сами себе не уяснили внутренней сущности старой Западной и принадлежащей еще вполне будущему Славянской цивилизации. Вы признаете права русского народа, как признаете права чухны и мордвы, – но сами не верите в неминуемую будущность зародышей, о которых говорите; не видите внутренней победоносной силы начал. Христовы рыбаки действительно были невеждами в сравнении с цивилизованным миром евреев и римлян: у них не было даже организации, ничего выработанного, все в принципах, в идеалах, – но на их стороне была истина. Вы должны были после постановки вопроса о наружных, кажущихся взаимных отношениях польской цивилизации и русского невежества и неразвитости поставить другой вопрос – о внутреннем содержании польской цивилизации и русских стремлений.[636]636
  ИРЛИ ПД. Ф. 3. Оп. 2. Ед. хр. 55.


[Закрыть]

Действительно, статья «Роковой вопрос» породила многие сомнения и толки, имела странный резонанс: «радовала тех, против кого собственно шла, и печалила тех, за кого стояла»[637]637
  Страхов Н. Н. Борьба с Западом в нашей литературе: Исторические и критические очерки. 2-е изд. СПб., 1890. Кн. 2. С. 136.


[Закрыть]. «Великим наказанием мне было то, – писал позже Н. Н. Страхов, – что меня принимали часто за полонофила и по этой причине обращались со мною с особым уважением»[638]638
  Страхов Н. Н. Воспоминания о Ф. М. Достоевском // Биография, письма и заметки из записной книжки Ф. М. Достоевского. С портретом Ф. М. Достоевского и приложениями. СПб., 1883. С. 247.


[Закрыть].

К многочисленным упрекам в адрес автора «Рокового вопроса» И. С. Аксаков в редакторской заметке в газете «День» присоединил еще один: в недобросовестном цитировании статьи И. В. Киреевского «Обозрение современного состояния литературы» (1845), увидев попытку Н. Н. Страхова «прикрыть свое сомнительное направление авторитетом честного имени Киреевского, известного глубиной своих русских воззрений и искреннею любовью к русской народности»[639]639
  День. 1863. № 4. Отд. II.


[Закрыть]. Стремясь оградить имя Киреевского от несправедливого нарекания, И. С. Аксаков восстановил цитату в ее полном виде, в том числе и столь важные рассуждения о польской аристократической культуре:

Между этим искусственным просвещением и естественными элементами умственной жизни народа не было ничего общего. Оттого в целой образованности польской произошло раздвоение. Между тем как ученые паны писали толкования на Горация, переводили Тасса и неоспоримо сочувствовали всем явлениям современного им европейского просвещения, – это просвещение отражалось только на поверхности жизни, не вырастая из корня, и, таким образом, лишенная самобытного развития, вся отвлеченная умственная деятельность, эта ученость, этот блеск, эти таланты, эти славы, эти цветы, сорванные с чужих полей, вся эта богатая литература исчезла почти без следа для образованности польской и совершенно без следа для просвещения общечеловеческого, для той европейской образованности, которой она была слишком верным отражением.[640]640
  Киреевский И. В. Полн. собр. соч. М., 1861. Т. II. С. 30.


[Закрыть]

Н. Н. Страхов полностью согласился с этим замечанием И. С. Аксакова, ответив своему оппоненту так: «Вы защищали И. Киреевского в глазах тех, кто его не читал, как сами говорите. Если так, то ваша “Заметка” весьма нужна. Русская публика мало читает серьезные русские книги и, конечно, легко могла счесть даже И. Киреевского за приверженца поляков»[641]641
  Страхов Н. Н. Борьба с Западом в нашей литературе: Исторические и критические очерки. С. 141–142.


[Закрыть].

Бурная журнальная полемика начала 1860-х годов вокруг статьи «Роковой вопрос», процесс формирования почвенничества как общественного и литературного движения отразились в первых шести письмах переписки И. С. Аксакова и Н. Н. Страхова. Эти материалы значительно дополняют наши знания о событиях и ключевых фигурах политической и общественно-литературной жизни России.

Умерли «старшие» славянофилы: К. С. Аксаков, братья Киреевские, А. С. Хомяков… И только И. С. Аксаков почти в одиночестве все еще пытался соединить славянство перед предстоящими бедами. «Славянофилы могут все умереть до одного, – писал он, – но направление, данное ими, не умрет, – и я разумею направление во всей его строгости и неуступчивости, не прилаженное ко вкусу и потребностям петербургской канканирующей публики»[642]642
  ИРЛИ ПД. Ф. 3. Оп. 2. Ед. хр. 55.


[Закрыть].

Письма рубежа 1860–1870-х годов в основном посвящены подготовке к публикации сатиры И. С. Аксакова «Судебные сцены, или Присутственный день уголовной палаты», а также затеваемому в Петербурге новому русскому журналу «Заря», формированию его авторского состава.

«Неподдельная, искренняя любовь к Русской земле и ее народу, ревность о ее чести, славе и интересах, – писал И. С. Аксаков 6 сентября 1868 года, – участие в ее современной.истории, в ее современных жизненных, а не навязанных вопросах, раскрытие не одних отрицательных, но положительных сторон русской народности, – нравственная опрятность и чистоплотность, чего именно недостает обыкновенно петербургским изданиям, – вот те стороны журнала, которые могут снискать ему всеобщие симпатии. Вне их, этих сторон, нет действительной, здоровой силы. Русский человек, читая петербургские журналы, чувствует себя как бы depayse, – угнетенным, сконфуженным в своем непосредственном русском чувстве и русских инстинктах»[643]643
  Там же.


[Закрыть]. Переписка этого периода поучительна и важна для понимания смысла и сути общественно-политических боев и литературных столкновений «эпохи великих реформ».

C 1880 года И. С. Аксаков приступил к изданию «Руси», газеты, которую, по словам Н. Н. Страхова, было «освежительно читать» и «держишь в руках без брезгливости, с уважением!»[644]644
  ИРЛИ ПД. 11060/XVIIб17. Л. 24.


[Закрыть].

Письма 1880–1885 годов – документы значительного этапа русской истории. В них – присущий корреспондентам историзм мышления, четкий диалектический взгляд на события; в многочисленных и важных суждениях, оценках, характеристиках, описаниях – аналитическая, критическая основа.

Подробно обсуждаются актуальные проблемы нигилизма, мистицизма, отношение к террору; спор о дарвинизме, за которым стоит и более общий спор с материализмом вообще. В письмах отразилась общественная среда: солидарность идеям Н. Я. Данилевского о России как самобытном явлении и особом типе духовной жизни, полемические оценки выступлений Вл. С. Соловьева.

2 марта 1881 года, после убийства императора Александра II, Н. Н. Страхов обратился к И. С. Аксакову:

Что я напишу Вам, глубокоуважаемый Иван Сергеевич? Свои чувства? Как мне больно и грустно и стыдно, как мне все еще кажется, что земля колеблется под ногами? Так вот чем кончилось это двадцатипятилетие! Вот наш прогресс, единственные вполне спелые его ягодки… Но, право, в таких случаях нет охоты, у меня по крайней мере нет никакой охоты, говорить и ораторствовать. Да и ничего не хочется делать и думать… Сегодня я давал присягу в церкви Министерства народного просвещения… Потом были на улице. Город имел праздничный вид. Сегодня прекрасный светлый день, и множество народа бродило по улицам. Все тихо. Эта смерть, от которой содрогнулся мир, не нарушила ни на йоту заведенного порядка.

И все пойдет по-старому. И мы, вероятно, ничему не научимся, не поймем яснее своего положения, и классическая система по-прежнему все будет к нам прививаема и все не привьется. А рядом будут вырастать и зреть какие-нибудь ядовитые ягодки, самоубийства, политические преступления, что-нибудь чудовищное, неслыханное, так что немцы и французы будут с изумлением таращить глаза на своих учеников. О русская натура! Много в тебе сил, но ничего из тебя не выйдет. Да ведь тебе и не нужно ничего, а то бы ты уже добилась бы до цели, если бы цель у тебя была! Нигилизм есть одно из прямых твоих выражений, и тянет к нему всех, не одних недоучившихся гимназистов…[645]645
  ИРЛИ ПД. Ф. 3. Оп. 4. Ед. хр. 584.


[Закрыть]

В передовой статье газеты «Русь» 9 апреля 1881 года И. С. Аксаков писал:

Наш недуг, страшный, упорный недуг – утрата внутренней цельности и творчества жизни… Большая часть нашей интеллигенции, не исключая и правящей, живет в мире фальшивом, населенном призраками, фантасмагорией, мнимыми влечениями, мнимыми потребностями, мнимыми идеалами и немнимым невежеством родной земли, вместе с отрицательным отношением к русской истории, русской жизни, русскому народу и русской народности. Это уже не мнимая, а реальная сила, которая в последовательном логическом развитии выразилась в казенщине, бюрократизме, лжелиберализме и, наконец, в нигилизме. Нигилизм – это последнее слово нашего западничества, нашего прогрессивного отрицательного движения и пошлости, вооружившееся револьвером, ядом и динамитом, – и из пошлости мысли перешедшее прямо в область действия, конечно не пошлого, но какого? Разрушения и смерти.[646]646
  Русь. 1881. № 22. С. 1–4.


[Закрыть]

Передовая статья намечала проблему; ее подробное развитие следовало в авторских статьях. Одной из них была работа Н. Н. Страхова «Письма о нигилизме».

Тема «Писем» – «характеристика нравственного и умственного состояния нынешнего времени». Точка зрения – «самые элементарные требования нравственности, не высокий христианский идеал, а лишь первые его основания, простейшие исходные точки»[647]647
  ИРЛИ ПД. Ф. 3. Оп. 4. Ед. хр. 584.


[Закрыть].

Н. Н. Страхов подчеркивал:

Корень зла – нигилизм, а не политическая или национальная вражда. Эта вражда, как и всякое недовольство, всякая ненависть, составляет только пищу нигилизма, поддерживает его, но не она его создала, не она им управляет… Нигилизм есть движение, которое в сущности ничем не удовлетворится, кроме полного разрушения… Это – безумие, соблазнительное и глубокое, потому что под видом доблести дает простор всем страстям человека, позволяет ему быть зверем и считать себя святым. И это направление – не случайность, не помешательство; нет, в нем, как в фокусе, отразились все нынешние господствующие стремления, весь дух нашего времени…[648]648
  Русь. 1881. 18 апреля. № 23.


[Закрыть]

Не менее важными, тесно примыкающими к вопросам об историческом развитии страны были мысли о путях искусства, о культуре в целом. «Наша российская культура не имеет в своем прошлом ничего другого как ассамблеи, парики и т. п., – сказано 1 декабря 1883 года в письме И. С. Аксакова. – Вот ее origines, вот во что упирается воспоминание! На нашей заемной культуре действительно нет никакого религиозного помазания… Может быть, греко-славянско-латинская Академия и положила бы начало истинной высшей русской культуре, – но это только может быть, и если того не случилось, вероятно были внутренние причины. Но факт об источнике нашей культуры, современной, остается неизменным и – трагическим. Наша культура болтается ногами по воздуху и ищет себе почвы, чтоб осесть или стать»[649]649
  ИРЛИ ПД. Ф. 3. Оп. 2. Ед. хр. 55.


[Закрыть]. Через месяц в передовой статье № 1 газеты «Русь» (1 января 1884) И. С. Аксаков развил эту мысль.

Как ведущий литературный критик Н. Н. Страхов активно помогал И. С. Аксакову своими литературно-критическими статьями, в частности об И. С. Тургеневе, Л. Н. Толстом и др. Есть существенные дополнения к творческой истории первой биографии Ф. М. Достоевского. В письмах И. С. Аксакова, готовившего материалы для газеты «Русь», – ответные размышления и, нередко, споры с Н. Н. Страховым о Толстом-художнике и мыслителе, по поводу книг «Война и мир», «Анна Каренина», «В чем моя вера».

И. С. Аксаков дорожил сотрудничеством Н. Н. Страхова, шел навстречу, ратовал за творческую свободу автора. «Пишите о чем угодно, – обращался в письме 10 октября 1882 года – Есть две темы, две задачи: диагноз нашего общественного духовного недуга, снедающего молодежь, – и с другой стороны, указание этой молодежи новых горизонтов, куда мог бы воспарить юный дух, которому парить надо, нельзя не парить, но нужно, чтобы он испарился в парении, а набравшись сил, возвращался к родной земле для работы»[650]650
  Там же.


[Закрыть].

Письма последних месяцев 1885 года омрачены тяжелым состоянием И. С. Аксакова: «Я чувствую себя нравственно нехорошо, словно будто масла не хватает уж в моей лампе. Нет охоты ни писать, ни бороться; чувствуешь, что настоящий переживаемый нами период – долгий период и что его ничем не сократишь; что нужно бы слово поновее и посвежее и что пора бы бросить совсем газетное дело»[651]651
  Там же.


[Закрыть].

На это письмо Н. Н. Страхов ответил 8 декабря 1885 года: «Когда Вы, богатырь, уроните такое слово, то на меня нападает безмерная тоска; я почти теряю надежду на Россию. Шопенгауэр выводит патриотизм из эгоизма и глумится над ним. Как несправедливо! Патриотизм может быть совершенно чистым чувством – преданности тому, что выше, прекраснее, святее меня. Патриотизм – значит жить чужою жизнью и радоваться чужою радостию. А если это становится невозможным, то человек вдруг чувствует себя пустынным и одиноким»[652]652
  ИРЛИ ПД. Ф. 3. Оп. 4. Ед. хр. 584.


[Закрыть].

В последнем письме, адресованном Н. Н. Страхову 15 декабря 1885 года, И. С. Аксаков с готовностью развил эту мысль:

Конечно, патриотизм может явиться и эгоизмом, если понятие о личности, индивидуальности перенести на народы и на отношения их между собою, – но надо сказать, что это эгоизм уже несколько другого сорта! Это уже не личный или индивидуалистический, наипакостнейший изо всех, который, по устроению Божию, призван поглощаться любовью к жене, к семье, к родной земле. Вывод из всего этого один: что нравственное требование должно быть перенесено и на личности коллективные, с их между собою отношениями. Другими словами, что и для народов обязательна нравственность и преступен эгоизм. Так, например, английский патриотизм, проповедующий бездушие, тиранию относительно не-англичан, конечно есть проявление племенного или государственного эгоизма. Теперь у нас завелось, с легкой руки Бисмарка, проповедовать освобождение «политики» от всяких нравственных начал, рекомендовать «политику реальных интересов» и т. п. Все это решительный вздор, и всего неуместнее в такой стране, которая называет себя Святою Русью, – которой народ еще способен одушевляться идеей освобождения христиан от мусульманского ига и приносить для этого всевозможные жертвы. Русский народ никогда не будет «политических дел мастер», ибо у него есть живая совесть народная; никогда не должен как народ изменять требованиям высшей правды. Поэтому истинно русский патриотизм не может быть эгоистическим даже во втором значении этого слова, и этим отличается от патриотизма бисмарковского и английского. Нет эгоизма в русском патриотизме ни личного, ни народного. Право русского народа не есть зло, но благо.[653]653
  ИРЛИ ПД. Ф. 3. Оп. 2. Ед. хр. 55.


[Закрыть]

На этой высокой ноте любви к России оборвалась со смертью И. С. Аксакова переписка двух русских мыслителей. Их письма, как становится очевидно, устремлены в XXI век.

С. М. Сергеев
Славянофильское наследие в интерпретации Н. В. Устрялова

Николай Васильевич Устрялов (1890–1937) – один из наиболее выдающихся русских политических мыслителей, основатель и главный теоретик такого своеобразного течения русской общественной мысли, как национал-большевизм (или сменовеховство). Его творчество только сегодня стало достоянием широких читательских кругов[654]654
  Устрялов Н. В. Итальянский фашизм / Вступит. ст. и коммент. О. А. Воробьева. М., 1999; Он же. Германский национал-социализм / Вступит. ст. и коммент. О. А. Воробьева. М., 1999; Он же. Былое – революция 1917 г. / Вступит. ст. и коммент. С. П. Рыбакова. М., 2000; Он же. Национал-большевизм / Сост., вступит. ст., примеч. С. М. Сергеева. М., 2003.


[Закрыть], предметом научного исследования оно также сделалось сравнительно недавно[655]655
  Агурский М. Идеология национал-большевизма. Париж, 1980 (переизд. М., 2003); Быс-трянцева Л. В. Н. В. Устрялов // КЛИО. 1998. № 3 (6); Романовский В. К. Н. В. Устрялов // Отечественная история. 2002. № 4; Сергеев С. М. Страстотерпец великодержавия // Устрялов Н. Национал-большевизм.


[Закрыть]. В данной работе нет возможности дать даже самую общую характеристику его мировоззрения, поэтому отсылаем желающих ознакомиться с последним более подробно к указанным в примечаниях публикациям. Наша цель – узкая и прикладная – проследить эволюцию восприятия Н. В. Устряловым славянофильства в качестве а) исследователя и б) идеолога (хотя применительно к нему это разделение в значительной мере условно).

Первым специальным обращением будущего лидера национал-большевизма к теме славянофильства стал его доклад «Национальная проблема у первых славянофилов», прочитанный 25 марта 1916 года в заседании Московского религиозно-философского общества памяти Вл. Соловьева и вызвавший там бурное обсуждение. «Доклад этот не может не быть отмечен как ввиду значительности его собственного содержания, так и ввиду значительности тех прений, которые им были вызваны»[656]656
  Цит. по: Голлербах Е. К незримому граду. СПб., 2000. С. 158.


[Закрыть], – писал в газете «Утро России» правовед (а в скором времени соратник Устрялова по сменовеховству) Ю. В. Ключников. В том же году доклад был опубликован в журнале «Русская мысль» (редактор П. Б. Струве). В ту пору его автор был членом классически-западнической партии кадетов, но подошел к проблеме принципиально иначе, чем кадет первого призыва П. Н. Милюков в статье 1893 года с говорящим названием «Разложение славянофильства». Для него славянофильство – не реакционная утопия, а идейный фундамент национального самопознания, чья роль сравнима в этом смысле с аналогичной ролью Фихте и Гегеля в Германии: «<…> в раннем славянофильстве проблема национального русского самосознания впервые получила философскую формулировку (курсив и выделения в цитатах здесь и далее автора. – С. С). Пусть ответ, который дали славянофилы на вопрос о сущности и назначении России, неверен, ошибочен или, по крайней мере, спорен. Все же за ними остается непреходящая заслуга ясной постановки и серьезного обсуждения этого вопроса»[657]657
  Устрялов Н. Национальная проблема у ранних славянофилов // Русская мысль. 1916. № 10. Отд. 2. С. 1.


[Закрыть]. Совершенно очевидно влияние на молодого ученого работ его старших современников Н. А. Бердяева и М. О. Гершензона (на которые он неоднократно ссылается), но очевидна и его научная самостоятельность в разработке темы, вынесенной в заглавие статьи, являющейся, безусловно, новаторской в тогдашней немногочисленной литературе о славянофильстве. Цель ее – рассмотрение учения о нации А. С. Хомякова и И. В. Киреевского. Устрялов выделяет у них «три линии мысли»: 1) вопрос об отношении народности к человечеству; 2) вопрос качественного содержания национальных идей и их сравнения; 3) вопрос о средствах плодотворного взаимодействия национальных идей и их борьбы. По его мнению, позицию славянофилов в первом вопросе можно назвать «миссионизмом», т. е. национальное понимается ими как конкретное выражение общечеловеческого, у каждой нации есть своя собственная миссия, и потому все они равнозначны. Но трактовка Хомяковым и Киреевским второго вопроса, по сути, прямо противоположна этому их тезису – миссия России объявляется славянофилами более высокой и почетной, чем миссии других народов, русская идея должна осуществить все то положительное, что заключали в себе идеи ранее живших народов, она носит завершающий характер (впрочем, и сам Устрялов полагает, что «миссионизм» недостаточен для решения национальной проблемы, ибо удельный вес разных народов в общечеловеческой цивилизации далеко не равен). В третьем вопросе славянофильская мысль движется между формально несовместимыми утверждением Хомякова о том, что Россия обновит мир силой слова, и его же теорией «святой брани», которая религиозно и морально оправдывает применение оружия для достижения победы истинной национальной идеи над ложными (автор статьи также не отрицает необходимость насилия в истории – «история требует жертв»). Таким образом, резюмирует исследователь, «учение о принципиальном равенстве народов сочетается у славянофилов с учением об их внутреннем, существенном неравенстве, а провозглашение свободы мирного национального самоопределения и международного взаимодействия встречается с теорией единого избранного народа, побеждающего мир не только словом внушенной ему свыше правды, но и “Божьим мечом” на “святой брани”»[658]658
  Там же. С. 3.


[Закрыть]. Заканчивает свою работу Устрялов несколько туманным выводом о том, что все три указанные «линии» славянофильской мысли не должны считаться взаимно несовместимыми, но и не могут считаться взаимно неразрывными.

Следующее обращение Николая Васильевича к славянофильской теме носит уже не научный, а идеологический характер. В № 15 (от 15 октября 1916) журнала «Проблемы Великой России» он публикует статью «К вопросу о русском империализме», написанную в духе национал-либеральной концепции Струве и посвященную философско-политическому оправданию территориальной экспансии Российской империи. Славянофилы в ней выступают и как союзники автора (в подтверждение своей мысли о том, что только великие государства способны создать великую культуру, он цитирует схожее суждение Хомякова), и как его оппоненты, которых он осуждает за «недружелюбное» отношение к государству, полагая «глубоко ошибочной» их теорию, резко отделяющую «Государствo» от «Земли»: «Эти начала нераздельны и принципиально, и фактически. Государство есть познавшая себя в своем высшем синтезе, внутренно просветленная Земля. Земля без Государства – аморфная, косная масса, Государство без Земли – просто nonsens, голая форма, лишенная всякой реальности»[659]659
  Цит. по современной републикации в кн.: Нация и империя в русской мысли начала XX века / Сост., вступит. ст., примеч. С. М. Сергеева. М., 2004. С. 253.


[Закрыть]. Здесь же уточняется позитивное отношение мыслителя к «святой брани»: «Великие войны <…> являются как бы беспристрастным приговором исторического Разума по поводу тяжб между земными государствами. Совершается суд над народами, над их чаяниями, над их “идеями”. <…> Выясняется и устанавливается истинный удельный вес всех участников международного состязания перед верховным трибуналом исторического Промысла»[660]660
  Там же. С. 258.


[Закрыть]. Последнее рассуждение, правда, имеет своим источником скорее Гегеля, чем Хомякова.

В начале 1917 года Устрялов принял участие в печатном обсуждении работы о. Павла Флоренского «Около Хомякова», вызвавшей неоднозначную реакцию в религиозно-философских кругах и ставшей поводом для битвы за славянофильское наследие между традиционалистами и национал-либералами. В статье «Славянофильство и самодержавие» он одновременно с Бердяевым (хотя и в несравненно более корректной форме) выступил против критики Флоренского «либеральных» элементов хомяковского учения. Правда, в отличие от того же Бердяева, Николай Васильевич признал, что богословские замечания о. Павла (обвинившего экклезиологию славянофильского первоучителя в протестантском уклоне) «бесспорно, заслуживают серьезного и обстоятельного анализа», «их не должен и не может обойти ни один из будущих исследователей славянофильства»[661]661
  Утро России. 1917. 9 фев. № 40.


[Закрыть]. Зато он сосредоточился на претензиях Флоренского к политической теории Хомякова, который якобы под видом самодержавия проповедовал идею общественного договора. С этим утверждением Устрялов решительно не согласен, ибо, хотя Хомяков и «признавал верховную, политически изначальную власть народа, как некоего духовного единства», отношения царя к народу у него «не конструируются <…> никакими юридическими категориями, и обязанность царя повиноваться народному духу есть обязанность не правовая, а чисто нравственная, внутренняя»[662]662
  Там же.


[Закрыть].

(Последний вывод нам представляется совершенно справедливым.) Следует заметить, что данная дискуссия была далека от бесстрастного академизма и имела явный политический подтекст: либерал Устрялов упрекал консерватора Флоренского в реставрации религиозно и политически вредной, с его точки зрения, идеи Божественного происхождения царской власти. В статье «Ответ “Московским ведомостям”» он недвусмысленно предостерегал «неославянофилов», что «их идеи <…> могут быть с успехом использованы политическими “деятелями” известного направления, и, следовательно, <…> вопреки воле их творцов, могут принести некоторый вред родине»[663]663
  Там же. 15 фев. № 46.


[Закрыть].

Незадолго до и сразу после октябрьской революции 1917 года, которую кадет Устрялов решительно не принял, тема славянофильства в его публицистике обретает еще большую злободневность, причем в ее трактовке усиливаются критические ноты. В статье «Революционный фронт», написанной 7 сентября и появившейся в печати 16 октября, он с горечью пишет, что в ходе революции «русский народ почувствовал себя народом избранным, “особым”, далеко опередившим “гнилой Запад”»[664]664
  Народоправство. 1917. № 12. С. 16.


[Закрыть], т. е. большевистское отрицание буржуазно-демократического строя есть лишь новое издание славянофильского антиправового максимализма. В статье 1918 года «Судьба Петербурга» Устрялов саркастически изображает перенос большевиками столицы из Петрограда в Москву как пародию на славянофильские мечты: «В древнюю Москву переехало из обанкротившегося Петрограда русское “Государство” и в святом Кремле водворилось русское самодержавное Правительство. Ну, а “Земля” периодически представляется своеобразным “Земским Собором”, “всероссийским волостным сходом” в Благородном собрании – съездом советов. К миру всего мира призывает преображенная Русь народы гнилого Запада, увлеченные смертоубийственной распрей, и проливается с Востока “новый свет”, ex Orient lux… <…> Трудно придумать злейшее издевательство над славянофильскою идеологией, нежели то, которое придумала жизнь… Нет, без петербургского “государства” недалеко ушла московская “земля”»[665]665
  Накануне. 1918. № 1. Цит. по современной републикации в кн.: Москва – Петербург: pro et contra. СПб., 2000. С. 399.


[Закрыть].

С приходом Устрялова в эмиграции к национал-большевизму, сутью которого была идея о неизбежности перерождения советской власти в национальную русскую государственность, тезис о том, что в революции очевиден «причудливо преломленный и осложненный дух славянофильства», понимается им уже позитивно (при этом отмечается и «западническая» ее составляющая). Да, нынешнее состояние России похоже на бред, но «все же это бред великого народа, в тысячу раз более содержательный и плодотворный, нежели здравое житие всякого рода дутых карликовых ничтожеств, высыпавших, подобно грибам, на нездоровом стволе современного человечества» (из статьи 1920 года «Два страха»); «духовная роль России в мире становится исключительной, как никогда»[666]666
  Устрялов Н. Национал-большевизм. С. 92–93, 472.


[Закрыть] (из статьи 1922 года «Пророческий бред»). То, что раньше казалось Николаю Васильевичу позорным крахом Отечества, теперь представляется ему исполнением великой всемирной миссии, прелюдией новой эпохи мировой истории, смысл которой – «в ниспровержении устоев формально-демократической государственности 19 века»[667]667
  Там же. С. 398.


[Закрыть] (из статьи 1923 года «Шестой октябрь»). Будучи внешне (марксизм) «последним продуктом западной культуры», революция «по внутреннему и наиболее интимному существу своему есть величайший бунт против нее. Этот бунт в плоскости официальной идеологии нынешней Москвы выражается в лозунгах – “Долой парламентаризм!”, “Долой формальную демократию!”, “Долой политическое реформаторство!”. Но конечный, предельный пафос всех этих лозунгов, скрытый от официального штампа, есть, несомненно, протест (пусть опасный по существу и уродливый по форме) против того, что славянофилы называли “внешней правдой”, “рационализмом западной культуры”»[668]668
  Там же. С. 544–545.


[Закрыть] (из записной книжки 1920 года). Устрялов солидаризируется со славянофильским диагнозом (подтверждаемым западными авторами типа Шпенглера) причин кризиса европейской культуры: «Корень болезни – там, в ее душе. В душе человека, теряющего бесценный дар веры и стоящего перед необходимостью заменить веру рассудком, расчетом, самостоятельным решением»[669]669
  Там же. С. 505.


[Закрыть] (из статьи 1924 года «Судьба Европы»). Революция, надеется мыслитель, через отрицание придет к утверждению положительных национальных ценностей, окончательно, во всей полноте, откроет «духовный лик России». Неоднократны его прямые ссылки на тексты классиков славянофильства: «Более, чем когда-либо кажутся проникновенными бредовые слова Конст Аксакова о русской истории: – “Русская история имеет значение Всемирной Исповеди. Она может читаться, как жития святых”» (из статьи 1922 года «Вперед от Вех»); русский народ «превращает Россию подлинно в радугу нового мира <…>, словно оправдывая старые слова ее поэта, обращенные к ней:

 
О, недостойная избранья.
Ты – избрана!..»[670]670
  Там же. С. 195, 393.


[Закрыть]
 

(из статьи 1922 года «Народ в революции»; цитата из стихотворения Хомякова «России»). Часто ссылается теоретик национал-большевизма и на авторов, формально не принадлежащих к славянофильскому кругу, но разделяющих веру последнего в особый исторический и духовный путь России: В. Ф. Одоевского, А. И. Герцена, К. Н. Леонтьева. В то же время Устрялов не прекращает полемику со славянофильским «бунтом против Петра»: «Петр не убил (и не хотел, и не мог убить) русского духа, а лишь создал более совершенные, приспособленные внешние формы его проявления. Хомяков понимал это лучше своей школы, называя петровский переворот “страшной, но благодетельной грозой”. Русская культура не погасла, а расцвела с “петербургским периодом”. Само славянофильство есть его продукт» (из записных книжек 1920 года); «конечно, не правы те, кто, следуя славянофилам, упрекают Петра в “денационализации” России. <…> Петр – великое звено в русской истории, от московской самозамкнутости к всемирно-историческим задачам» (из статьи 1925 года «Медный всадник»)[671]671
  Там же. С. 542, 511–512.


[Закрыть].