Текст книги "Русский Колокол. Журнал волевой идеи (сборник)"

Всех людей по тому, как они относятся к собственности, можно разделить на 5 групп: 4 активных и одну пассивную.

Первая группа – хозяева в душе, работящие, бережливые, деловитые. Они – организаторы труда, созидатели ценностей, накопители мировых богатств.

Вторая группа – святые, бескорыстные, неприхотливые, невзыскательные. Для них житейские блага не имеют никакого значения.

Третья группа – завистники, люди озлобленные и бесплодные, тип, дальнейшего пояснения не требующий.

Четвертая группа – бесхозяйственные люди, безалаберные, лишенные делового чутья и понимания, бездарные, бестолковые, ленивые, расточительные. Сюда же нужно отнести фантазеров, далеких от жизни теоретиков и наивных мечтателей. Назовем эту группу, условно, неудачниками.

Означенные 4 основных типа в чистом виде редко встречаются, и обыкновенно в жизни приходится иметь дело с людьми сложной психики, являющейся смешением этих типов в разных сочетаниях и в разных пропорциях. Возьмем, для примера, социалистическое настроение. Оно получается из соединения зависти и бесхозяйственности; преобладание первой дает социал-демократов, преобладание второй – социалистов-революционеров.

Очень редко, но очень ценно, слияние святого и хозяина в одном лице. Образцом такого сочетания являются первые игумены старых северно-русских монастырей.

Пятая группа – это пассивное большинство, не имеющее ни определенных мнений, ни определенных убеждений, совершенно неустойчивое в своих настроениях. Эта бесформенная масса способна примкнуть к любой из вышеупомянутых активных групп, – сегодня к одной, завтра к другой.

В Америке сейчас господствует идея «хозяина»; в России – идея «завистника и неудачника». Отчасти это вызвано тем, что русский бесхозяйственный человек чрезвычайно самодоволен и самовлюблен, поэтому часто напорист в жизни и энергичен в споре. Талант у нас в России скромнее, чем бездарность. У европейцев – скорее наоборот. Западный завистник тоже менее самоуверен, агрессивен и нахрапист, чем русский. Кто, например, не знает у нас одну из разновидностей – «обличителя», искателя чужих ошибок и проступков, вздорного, мелочного, придирчивого, пристрастного и всегда бестолкового. За границей этот тип менее известен. Зато у нас, как бы в противовес ему, еще сохранилось понимание хозяйственной святости и память о ней. Все это так же, как и представление о хозяйственном грехе, почти пропало на Западе.

Значение таких воспоминаний очень важно; мы увидим это из дальнейшего, а пока перейдем к сравнению русского типа хозяина с современным западным. Последний стал возникать в Европе после Реформации, сильно изменившей всю психику западных людей.

Известный немецкий социолог Макс Вебер одним из первых обратил внимание на ту связь, которая существует между духом западного капитализма и протестантизмом. Он указывает на следующее. Протестанты, а особенно кальвинисты и пуритане, отличались большой строгостью жизни. Светские удовольствия презирались, роскошь изгонялась. Этот мирской аскетизм выражался хозяйственно в бережливости, доходящей до скаредности, в неприхотливости и в трудолюбии. Одновременно наблюдалась необычайная преданность тому делу, которым человек занимался. Религиозная подкладка такой добросовестности заключалась в покорности Воле Божией, указывающей каждому тот жизненный путь, по которому он должен идти. Вера в предопределение у очень многих соединялась с уверенностью в принадлежности к числу избранных и с вынесенным из одностороннего чтения Библии убеждением, что материальное благополучие есть признак праведности и угодности Богу. В результате создалось настроение, которое постепенно превратилось в неудержимое стремление к наживе, в желание непременно разбогатеть. Достижение этой цели облегчалось все увеличивавшимся размахом экономической жизни. И здесь протестантизм сыграл большую роль, устранив главное препятствие на пути развития важнейшего фактора современного хозяйственного строя – кредита.

Дело в том, что средневековая католическая церковь считала большим грехом и запрещала давать деньги в рост. Правило это постоянно нарушалось, но организация кредита все-таки тормозилась. Кальвин и многие другие протестантские богословы стали на другую точку зрения и открыто разрешили брать проценты. Снятие клейма неблаговидности с банковской деятельности повело к значительному ее расширению, и вопрос о кредите стал на твердую и законную почву в протестантских государствах. Оттуда дух капитализма (в связи с отходом Римской церкви от ее прежней непримиримости по отношению к процентам) распространился по всему Западу, но с течением времени стал сильно меняться. Еще в XVII, а в Америке даже в XVIII веке и в начале XIX столетия западный «хозяин» чувствовал себя не абсолютным распорядителем своего богатства, а Божиим управителем. Очень мало от всего этого осталось в половине XIX века: оболочка еще кое-где сохранилась, но сердцевина истлела. Аскетизм заменился жаждой наслаждений; чувство ответственности перед Богом пропало; зато еще возросло преклонение перед богатством, и в таком виде, рука об руку с материализмом, дух капитализма проник в Россию. Там он встретил не пустое место, а исторический, веками складывавшийся тип «русского хозяина».

Хозяин-православный во многом отличается от кальвиниста. Мирской аскетизм есть и у нас, но он не постоянный, а периодический, связанный с постами. Отношение к богатству тоже другое. Оно не считается греховным, но на бедность не смотрят как на доказательство неугодности Богу. Поэтому в России нет того сухого, презрительного отношения к беднякам, которое появилось на Западе после Реформации. Протестанты, конечно, предписывают благотворительность, но, организовав ее очень хорошо формально, они вынули из нее душу, осудив личную милостыню, столь дорогую и близкую русскому человеку.

Что же касается до сознания своего положения, лишь как Божьего доверенного по управлению собственностью, то оно было внедрено в православного еще прочнее, чем в пуританина.

По отношению к больному вопросу о процентах Восточная Церковь держалась следующей практики: осуждая их принципиально, она фактически боролась лишь с ростовщичеством, не налагая огульных кар на всех взимателей процентов и не прибегая к помощи мирской власти, как Католическая Церковь.

Условия русской экономики особенно требовали такого отношения, ибо вся колонизация Севера шла на кредит. В связи с этим банкирский класс Северной Руси, Новгородское боярство, пользовался почетом и большим политическим влиянием; и Церковь отнюдь не причисляла его к числу отверженных.

Однако, по-видимому, в народной душе остался какой-то осадок против торговли деньгами. Еще на моей памяти, в восьмидесятых и девяностых годах прошлого столетия в московском купеческом кругу держалась своеобразная расценка различных видов хозяйственной деятельности. Более всего уважалось занятие промышленностью: фабриканты и заводчики стояли на первом месте; за ними шли купцы; а к лицам, занимавшимся коммерческим учетом, даже без всякого оттенка ростовщичества, и из самых дешевых процентов – отношение было неискреннее: в глаза уважали, а за глаза пренебрежительно говорили «процентщики».

Может быть, здесь и нужно искать объяснения, почему у нас в XIX веке совсем не существовало старых и крупных, чисто русских, банкирских домов, а таких же промышленных и торговых фирм было очень много.

Возвращаясь к старине, следует отметить, что смягчающее влияние Православия на характер деловых отношений хотя и было большим в те времена, но осуществлялось оно не легко, а лишь путем упорной борьбы с человеческими слабостями. Сложна и полна противоречий природа русского человека, и «хозяин» не составляет в этом исключения. Классический его тип до сих пор сохраняется в лице хозяйственного великорусского мужика. Кто знает этого упорного стяжателя, прижимистого, твердого, настойчивого В труде, смекалистого, ловкого, часто очень одаренного, но одновременно обуянного большой духовной гордостью, тот поймет, что не всегда ему легко склонять свою умную, но упрямую и обуреваемую соблазнами голову перед заповедями Христа.

Такими были и наши предки.

Несмотря на постоянные нелады, ссоры и взаимное недоброжелательство между верхами и низами старого русского торгово-промышленного класса, чувствовалось все-таки что-то общее во всех, от именитых людей Строгановых и до мелких торгашей.

Оттеснение, после Петра Великого, занятия торгово-промышленной деятельностью на низшую ступень социальной лестницы в империи – было ошибкой с государственной точки зрения; но зато оно сохранило чистоту и единство типа.

Так продолжалось до тех пор, пока приход капитализма и вторжение новых, социалистических идей не поставили русских людей перед лицом изменившихся отношений и новых фактов.

Завистники получили наконец то, чего они так долго добивались и от чего Церковь их удерживала, а именно: теоретическое обоснование права на зависть, ее оправдание.

Бесхозяйственность, вместо разбойничьих атаманов и самозванцев, нашла новых вождей в лице социалистических пророков и слилась с завистью.

Идея святости и идея хозяина, такие различные по заданию и по осуществлению, обе стали подвергаться яростным нападкам.

Началась борьба за массу безразличных. Положение «хозяев» сразу стало очень тяжелым, так как большая часть «безразличной» интеллигенции быстро примкнула к союзу завистников и неудачников. К этому присоединился еще раскол в группе хозяев, и народная стихия сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее стала уходить из-под влияния их идеологии. Смысл раскола заключался в том, что верхи хозяйского класса духовно оторвались от его низов и, перестав ими идейно руководить, отдали хозяйчиков во власть чуждым и враждебным влияниям.

Но если во всякой социальной группе верхушка является местом, где идеология класса разрабатывается и оформляется, то низы остаются хранителями преданий и духа; разрыв духовной связи с ними лишает верхи притока жизненных соков и обрекает их на увядание. Картину такого увядания дает история почти каждого Московского большого купеческого рода. Обыкновенно она протекала так.

Основатель фирмы, выйдя из народной толщи, сохранял до самой смерти тот уклад жизни, в котором он вырос, несмотря на то, что он уже являлся обладателем значительного состояния. Конечно, в его быту все было лучше и обильнее, чем раньше, но, в сущности, то же самое. Хозяин не чувствовал себя ни в бытовом отношении, ни духовно иным, чем рабочие его фабрики. Но очень гордился тем, что вокруг него «кормится много народа». В таком понимании своего положения бывший крепостной, а теперь первостатейный купец, совершенно не расходился со средой, из которой вышел. Все окружающие, бедные и богатые, окрестные мужики и его же фабричные, уважали старика именно за то, что он фабрикант, дающий заработок сотням и тысячам рабочих. Вот почему ему и в голову не приходило считать себя за свое богатство в чем-то виноватым перед людьми. Другое дело Бог: перед Ним было сознание вины в том, что из посланных средств недостаточно уделяется бедным.

Два обстоятельства являются характерными для старых русских купеческих фамилий. Во-первых, их крестьянское происхождение, во-вторых, глубокая религиозность их основателей. Действительно, если нет купеческих родов из духовного звания, мещан, чиновников, дворян, однодворцев, а все именитые купцы у нас из мужиков, то, равным образом, все данные свидетельствуют о том, что родоначальники принадлежали как раз к тем деревенским семьям, которые отличались особенной ревностью к вере; немало среди них и старообрядцев.

Такое настроение сохранялось и во втором поколении. Сын основателя дела обыкновенно во многом походил на отца, часто превосходя его, однако, талантливостью, размахом и умом; он-то и выводил фирму на широкую дорогу, делая ее известной на всю Россию. При нем жизненный обиход становился, конечно, иным; простота исчезала и заводилась роскошь, но зато очень развивалась благотворительная деятельность: строились церкви, школы, клиники, богадельни; тратились деньги и на поддержку славянофильских изданий. Одновременно сохранялась во всей полноте профессиональная гордость; и сын был таким же сознательным и властным хозяином, как отец; но старой близости с народом и с мелким хозяйчиком уже не было: начинало сказываться различие в образе жизни и, что еще существеннее, в психологии. Две причины способствовали изменению последней.

С одной стороны, смерть старика-отца совпадала с тем моментом, когда дух капитализма начинал прочно утверждаться в России; может быть, этот дух увеличивал деловую дисциплину и порядок, но зато подсушивал отношения, изгоняя патриархальность из амбаров и фабрик. Верхи видели преимущества нового духа для дела; низы жалели о старой простоте.

С другой стороны, увеличивавшееся значение в государстве крупной промышленности и торговли стало приближать больших хозяев к правящему классу дворян и чиновников, а маленькие хозяева даже у себя на местах по-прежнему испытывали самое пренебрежительное к себе отношение со стороны не только представителей власти, но и интеллигенции, которая начинала играть большую роль в России.

Такое нарушение единства в хозяйской среде, как уже было сказано, постепенно привело к полному расхождению верхов и низов. Этот гибельный не только для идеи, но впоследствии и для самого существования собственности в России разрыв завершился при внуке основателя рода.

С него и с его сверстников началось духовное оскудение хозяйской аристократии.

Люди двух предшествовавших поколений учились на медные гроши, но много читали и думали, особенно сын. Внук кончает университет, говорит на трех иностранных языках, изъездил весь мир, умен и талантлив, но душа у него раздвоена. Старый идеал «благочестивого богача» – кажется ему наивным; быть богачом неблагочестивым, сухим, жестким, как учит Запад, – душа не принимает; остановиться всецело на мирской «святости» гуманизма и социализма – мешает знание жизни; а все-таки начинает казаться, что другого выхода нет. В результате – горькое разочарование, ибо унаследованный от предков беспощадный и острый мужичий ум, несмотря на весь гипноз окружающей интеллигентской среды, не может не видеть того, что в светской «святости» социализма – мудрости змия совсем нет, а от голубиной кротости остались одни жалкие отребья.

Печален бывал иногда конец кающегося купца.

Сын его, правнук родоначальника, за отцом не идет и проникается всецело трезвым миросозерцанием западного капиталиста конца XIX века. Рассуждает он так: «Я реалист, а не мечтатель, как бедный отец; да, чего греха таить, и покойный дед был со странностями. Штрафами, неумолимым увольнением неспособных рабочих – он добился того, что наш товар стал почти беспорочным, выше всех по качеству. Это было очень разумно, совсем по-европейски, а он, чудак, часами у себя в моленной поклоны бил, каялся, плакал, у Бога прощения за свою строгость просил; деньги нищим (тем же прогнанным пьяницам) раздавал; ясли, санатории для рабочих строил. Непонятно! Чего там заниматься метафизикой: почему я богат, для чего я богат? Богат, и дело с концом; мое счастье. Теперь нужно только наиболее рационально использовать деньги всецело и исключительно для себя. Конечно, есть недовольные, бедные, социалисты, анархисты; но буржуазный строй прочен; мне самому и защищаться не нужно, на то есть полиция и войска…»

Трезвый ум обманул реалиста: пришли большевики, и его «счастье» превратилось в миф; это часто бывает с трезвыми умами.

Нельзя сказать, чтобы в начале ХХ столетия верхи хозяйского класса состояли только из циников и кающихся купцов; как раз в последние годы стали выступать и заставили себя выслушивать люди, почерпнувшие в идеалах дедов – веру в идею «хозяина»; но эти люди опоздали… или пришли слишком рано: удержать лавину они, конечно, не смогли – и старый русский купец хозяйственно погиб в революции так же, как погиб в ней и старый русский барин.

Что же касается до хозяйчика, то он еще задолго до воцарения коммунизма, оплеванный и часто оклеветанный, был лишен всякого общественного сочувствия. Всеми фибрами своей души этот трудолюбивый чувствовал свою полезность, а ему твердили, что он – «паразит». Немудрено, что во время большевицкого переворота и непосредственно после него так называемый кулак соблазнился и лукавил.

Разорением, трупами, неслыханным унижением, голодом и холодом заплатил хозяйственный мужик за временную измену идее хозяина; но все-таки выжил…

После нэпа, как известно, в России стала возникать новая буржуазия. Она имеет двоякий характер. Городской нэпман, очень пестрый по своему племенному и классовому происхождению: еврей, русский, бывший приказчик, бывший барин, купец, лавочник, адвокат – наживает, главным образом, рвачеством, обходом большевицких законов, умением давать взятки, пронырством. В сравнении с коммунистами и эти люди, конечно, очень ценны, но объективно – их общественная польза как класса невелика, и выделяемая ими группа так называемых скоробогачей (нуворишей) не имеет деловой и социальной устойчивости. Практика Западной Европы показала, что большинство из них при возвращении нормальных деловых условий разоряется. Вот почему можно думать, что из городских нэпманов лишь немногие уцелеют после большевиков.

Другой тип буржуазии возникает в деревне. Источник ее обогащения – здоровая, творческая, действительно полезная хозяйственная деятельность. Эта группа очень однородна по составу: ее пополняет, главным образом, крестьянство; за ней будущее. Из того же корня, из которого в свое время вырос верхний слой старого русского торгово-промышленного класса, вырастает и новое настоящее русское купечество.

На двух фронтах бьется оно против коммунистов: на деловом и на церковном, ибо и сейчас, как и встарь, хозяйственный мужик – ревнитель благочестия. На религиозном фронте победа уже обеспечена, хотя частичные поражения еще будут. На экономическом фронте борьба, вероятно, затянется, но ее исход тоже предрешен: хозяин теснит и доконает коммуниста.

Намечается еще одно, чрезвычайно большое достижение: в России возрождается не только инстинктивная хозяйская сознательность, но в умах, несомненно, созревает и основательная «теория хозяина» и «оправдание собственности». Происходит это при содействии большевиков. Любители словопрений, они, в сущности говоря, превратили всю Россию в громадный экономический семинарий, в практические занятия, посвященные доказательству правильности идей Маркса и Ленина. Не вина советских властей, что работа этого семинария, несмотря на все ухищрения руководителей, послужила против них, воочию доказав несостоятельность социализма и коммунизма, значение частной собственности и пользу хозяев.

Особенно поразительным оказался полный провал принципа планомерности. Кризисы не только не пропали, но еще усугубились. Выяснилось, к великому удивлению коммунистических теоретиков, что «анархический» хозяйский режим в смысле предвидения событий, парирования неожиданностей, смягчения экономических толчков был куда более совершенным, чем пресловутая социалистическая планомерность. В частности, оказалось, что размеры потребления при старой форме единоличного хозяйствования регулировались гораздо лучше, в большем соответствии с действительными возможностями и в то же время много эластичнее и гибче, чем при большевиках.

Экономическое просвещение русского народа – единственное, чего достигли большевики, вопреки их собственным намерениям; и это просвещение может оказаться много более значительным, чем мы думаем.

Судя по тому, что западная, а особенно англосаксонская интеллигенция сейчас вступает в полосу переживаний, напоминающих наши шестидесятые годы, есть основание опасаться, что русские события со временем повторятся в Англии и в Америке. Появление там богатых купчиков, барчуков и барынь, балующихся социализмом, вроде сына Болдуина и дочери маркиза Керзона, признак очень плохой.

Если когда-нибудь коммунистический шквал налетит на Великобританию и Соединенные Штаты, то, может быть, потрясется весь мир, но и тогда не заколеблется освобожденная от большевиков Россия. Дорогую цену платим мы за проверку экономических аксиом, но усваиваем их теперь твердо: выстраданную идею собственности русский народ никогда больше не отдаст.

В. П. Рябушинский[127]127
  Рябушинский Владимир Павлович (1873–1955) – до революции 1917 г. промышленник и банкир, в эмиграции друг Ильина.


[Закрыть]