Текст книги "Русский Колокол. Журнал волевой идеи (сборник)"

Тяжелые, долгие годы, прожитые в томительном ожидании, – не прошли без внутренней пользы для русской эмиграции, и постоянные разочарования, после неоднократных надежд на избавление России от большевизма при помощи иностранного оружия, открыли ей глаза на самую сущность и на глубокое значение происходящего в России процесса. Эмиграция все более и более отдает себе отчет в том, что лишь великая духовная сила, духовное возрождение самого русского народа в состоянии обеспечить исцеление России и восстановить ее национальную мощь…

Зарубежная Россия ежегодно празднует день русской культуры; это ее светлый праздник на чужбине. Она хорошо знает, что в этой области ей необходимо духовное единение, необходима связь с Россией прошлого и Россией будущего, с вечной Россией. И во всех странах своего временного пребывания русская эмиграция связала этот день духовного сосредоточения, день, когда обновляется клятва верности России, – с именем великого русского поэта; ибо в творениях Пушкина она находит ту спасительную силу, которую она всей душою ищет: гордый, созидательный, верующий патриотизм. Под сень его утешительной и бодрящей силы приходит вся зарубежная Русь – без различия ее политических программ и разделений. Здесь выше поднимаются сердца, ярче горит надежда. Злоба дня отходит от нас, и мы восходим на должную высоту.

На тот же самый путь веры в созидательную силу гения русского народа нам следует вступить и в области политической. Русская эмиграция должна спокойно и уверенно повернуться лицом к России, и «платформа» ее должна стать выше всяких партийных комбинаций. Наше политическое умонастроение должно всецело исходить из веры в гений Русского народа (Пушкинский патриотизм); из непоколебимой веры в то, что под ударами судьбы и в итоге испытаний в сердце и в уме великого народа происходит эволюция чувства и понимания, ведущая к национальному подъему, к свержению большевицкого ига усилием самого народа и к рождению Нации в полном смысле этого слова. Верна лишь одна ставка: на свой собственный народ, на Россию!

Мы уже в состоянии проследить, как борется и побеждает Гений русского народа, пока в оборонительной борьбе. Наступление большевиков на религию отбито; хотя борьба с вершиною церковной организации еще продолжается. Но вера уже углубилась, стала более правдивой, непосредственной, прямой. Поход против семьи также окончился поражением. И здесь восторжествовала охранительная сила… В области народного хозяйства крестьянин после многих весьма ощутительных предметных уроков понял, что простое владение землей само по себе не предрешает вопроса его благополучия; что для этого необходимо наличие известных общих благоприятных условий. На живом опыте он постиг смысл права собственности, необходимость твердых законов и сильной национальной власти, которая была бы в состоянии всесторонне обеспечить ему этот основной порядок вещей, значение и необходимость которого он уразумел на пути переживания последних лет. Но вопросы религии, семьи и собственности суть лишь разные стороны единого жизненного опыта, который действует на все извилины народной души и постепенно объединяет все народные элементы России в общей ненависти к нынешним ее поработителям.

Даже рабочий класс, бывшая «гвардия октябрьской революции», начинает отдавать себе отчет в безвыходности нынешнего положения вещей, в духовной скудости революционных вождей и в невозможности для советского правительства обеспечить рабочим достаточный заработок или хотя бы простую возможность работы. В армии с каждым приходом новобранцев усиливается идейная связь с деревней, все сгущается и все ярче отражается неприязнь к советской власти. С другой стороны, память героических усилий, проявленных при защите родной земли от иностранного нашествия, это чувство патриотической гордости, которым большевицкая власть так долго и успешно пользовалась для того, чтобы самой укрепиться в седле, – теперь уже наполняет армию драгоценным сознанием ответственности за судьбу России. Это уже идея служения Родине, национальная идея; и тот факт, что армия пока еще служит под красными знаменами, не меняет существа дела. В ней с каждым днем усиливается жажда увидеть во главе России более достойное правительство, – в ней растет требование качественности. Каждое поражение советской власти в области иностранной политики – ощущается в армии особенно болезненно, как национальное оскорбление, ответственность за которое естественно и всецело возлагается на советское правительство. С каждым новым ударом по этому чувствительному месту крепнут в армии элементы решимости, действенности и качественности, и мы с уверенностью можем предвидеть, что в решительный момент вооруженная сила страны будет стоять на стороне народа против его угнетателей, и притом не только из чувства презрения и ненависти к врагу религии, семьи и собственности, но и благодаря окрепшему в ней здоровому национальному самочувствию.

Захватчикам в Кремле все это, в общем, хорошо известно, но они также сознают свое бессилие изменить это настроение в массе, а затем и ход событий – в свою пользу. Они пришли к концу комбинационных возможностей. Их внутренняя творческая слабость перед всеми вскрыта, так же как и безнадежность их принципиальных и личных споров между собою. Страх перед грядущей расплатой и неразборчивость в средствах борьбы спаивает их еще, но агония их владычества близится; и всем в стране это ясно. Масса народа знает, что будущее принадлежит ей, – будущее обеспеченности и прогрессирующего благополучия. В советской власти она видит единственное препятствие на пути к настоящей «обетованной» земле, ко всем тем великим, манящим возможностям, которые открылись перед ее глазами и к которым она теперь тянется всеми своими фибрами. Страшное землетрясение, прошедшее по России, расшевелило ее до самой глубины, пробудило и раскачало русский народ. Жизнь, несмотря на лишения и тяжелые испытания, стала для него захватывающе интересною; и нет тех фокусов и обещаний, нет той силы, которая могла бы теперь еще затемнить его сознание или парализовать его неорганизованный, правда, и медленный напор. Он чувствует и видит, как его силы растут и как нажим врага слабеет. Он уверен в своей победе.

В этой великой борьбе Россия может рассчитывать только на свои собственные духовные и физические возможности. Европа ныне не располагает теми духовными силами, которые, безусловно, необходимы для волевого и активного вмешательства иностранного мира в процесс внутренних переживаний и событий в России. Поддавшись соблазну наживы, приветствуя в близоруком расчете политическое ослабление России, большинство европейских стран и правительств капитулировало перед большевизмом. Правительства и народы, вступив по собственному выбору на путь «признания большевиков» и советской власти, тем самым отказались от основных принципов, на которых покоится и выросла вся истинная культура, все человеческое достоинство. Отсюда происходит общий недуг нашего времени, наблюдаемый в большинстве европейских стран, а именно – состояние расслабленности и растерянности, духовное оскудение и несостоятельность. Такое патологическое явление в области народной нравственности парализует и даже исключает всякую последовательную, сознательную государственную деятельность. И даже в тех случаях, когда правительства, убедившись на горьком опыте в том, что признание советской власти приносит им лишь ущерб и потери всякого рода вместо ожидаемых выгод, порывают формальные узы признания, – такой шаг сам по себе еще не может помочь. Путаница в основных понятиях уже слишком далеко распространилась. Позднее стремление к исправлению допущенного промаха, конечно, не в состоянии пополнить нравственное оскудение – без глубокого раскаяния, без нового духовно-обновляющего течения.

В противоположность такому состоянию расслабления в России, благодаря тягчайшим испытаниям, медленно, но неуклонно начало слагаться и будет крепнуть обратное явление: состояние повышенного самочувствия у перестрадавшего и одолевшего народа, процесс духовного обогащения и чувство духовной состоятельности. В нем верный залог будущей духовной последовательности, созидательной силы и предстоящего государственного возрождения России усилиями самого русского народа. В последнем итоге – это предметный урок космических размеров, который учит первенству духовного начала и обещает ему победу над материализмом. В этом смысле великий русский вопрос лежит в корне всех главнейших мировых сплетений переживаемого времени…

Русская эмиграция должна понять всю глубину, все значение и все необходимые последствия этого противопоставления и найти в себе абсолютную веру в творческий гений русского народа и в предстоящее воскресение России. Только на этом пути она соединится духовно и даже органически с внутренней Россией в одно неразрывное целое, несмотря на временные условия географической отдаленности. Только так зарубежная Россия безошибочно сольется душою с настроениями борющегося русского народа, сможет действительно участвовать в его переживаниях и разделять его стремления. Тогда возникнет уверенность в благоприятном и единственно достойном разрешении важнейшего вопроса: чтобы в час освобождения Россия внутренняя и Россия зарубежная понимали друг друга, говорили на одном языке, были духовно объединены. Историческая задача зарубежной России – быть готовой к этому моменту; иначе она окажется, несмотря на все свои ценные качества, частью, отпавшей от своего живого организма[88]88
  Каноническое объединение Русской Православной Церкви Московского патриархата и Русской Зарубежной Церкви произошло 17 мая 2007 г. в праздник Вознесения Господня. Тем самым жизнь подтвердила верность этих предвидений и предсказаний.


[Закрыть]. И именно элемент качественности, которым так богата эмиграция, должен облегчить ей понимание внутренней русской динамики и предостеречь ее от всякого малодушия и колебания, за которое ей в будущем может стать стыдно перед лицом русской истории.

На этом основном идейном лозунге, – раз живая вера стала главной движущей силой, – должна открыто объединиться вся национально и патриотически чувствующая зарубежная Россия, несмотря на политическое разномыслие в ее среде. Только так она приобретет действительное значение и ценность в своей совокупности – и по отношению к внутренней России, и в глазах иностранного мира.

Программы политические, более узкие, партийные, – непригодны при данных условиях, ибо они все в той или другой мере предрешают извне такие вопросы, разрешение которых будет зависеть от пожеланий самой освободившейся и воссоединившейся России, сбросившей большевицкое иго собственными духовными и физическими усилиями. Россия со дня своего воскресения будет сознавать за собою неоспоримые право и неотъемлемую возможность установления у себя таких условий, которые для нее явятся вернейшим залогом наиболее надежного ограждения ее духовных ценностей, которые она познала и приобрела путем долгих страданий и испытаний под большевицким засилием.

Все имеющиеся между зарубежной и внутренней Россией связи должно всемерно развивать и использовать к тому, чтобы внутри России знали, что патриотическая эмиграция живет со своими страдающими в России братьями единой мыслью, единым порывом и главное – единой, абсолютной верой в грядущее воскресение и величие Родины; чтобы в России знали, что несмотря на все наше нетерпение и всю горечь пережитого мы на чужбине поняли, что основная динамическая сила, необходимая для освобождения России от большевицкого ига, набирается в самой России русским народом для непреходящей его славы, и что мы, всемерно усиливаясь помочь ему в его борьбе, сами не переоцениваем ни нашей роли, ни наших заслуг.

Мы уверены в том, что именно такова в общем и целом основа грядущего всероссийского единения и воссоединения; что, дострадавшись до него, русский народ впредь будет вдумчиво и бережно обращаться с национальными ценностями своего духовного и материального достояния; и что на органическом фундаменте своего великого прошлого он будет строить свое великое будущее совместною дружною работою всех верных сынов России, где бы они теперь ни находились.

Г. Г. Бах[89]89
  Бах Генрих Генрихович (1881–?) – чиновник российского МИДа, делегат на Зарубежном съезде от бывших служащих МИДа, проживавших во Франции.


[Закрыть]

Постойте! Наперед узнайте, чем душа У вас исполнена – прямым ли вдохновеньем, Иль необузданным одним поползновеньем…

А. С. Пушкин

Мечты людей, как сны больного, дики.

Ф. И. Тютчев

Современное искусство переживает глубокий и длительный кризис. Разложились его подпочвенные основы; замутились его источники; оскудел его дух. Оно перестало быть источником жизненного воздуха и света. Оно не может уже ни строить душу, ни вести ее. Оно уже не призвано к духовной власти; и если оно проявляет еще какую-нибудь силу, то это есть сила падения и распадения, сила бродящего гниения и обсыпания, сила темной магии и погибели. Поколению, ищущему духовного подъема, расцвета и созидания – это искусство не может ничего сказать, ибо это искусство движется вниз, по линии наименьшего сопротивления, в бездну. Творческое поколение отвергнет его, и найдет себе, и создаст себе иное искусство, магическое по благодати, строящее дух и ведущее душу.

Есть в человеке безмолвная, темная глубина – таинственное жилище его инстинкта и его страстей. Там нет слов и мыслей; и произвол дневного сознания там не властен. Именно там укрываются первоначальные, стихийные силы человека, жаждущие простора, но непризванные к власти; и именно там зарождаются и отстаиваются основные содержания человеческой жизни в виде бесформенных глыб и неопределимых, безгранных помыслов. Беспомощно терпя, томясь и страдая, носит человек в своем бессознательном эти силы и вынашивает эти содержания, смутно ощущая в себе их присутствие, но не зная, как к ним подступиться и что с ними начать, не умея их очистить, оформить, взрастить и одухотворить… – и именно поэтому слишком часто сам становясь их слепым орудием и жертвою. Безвластный и неумелый перед ними, человек сам подпадает их власти и вовлекается ими в их самовольные вихри и бури. И только искусство может помочь ему в этой беде, ибо оно создает творческий исход для этих содержаний, рождая их из глубины, прожигая их зрелым духом и облекая их в верную форму; и только религия может окончательно вывести человека из этой беспомощности и этого рабства, вручая ему через молитву подлинную и благодатную власть над этими силами.

В последнем и глубоком измерении искусство и религия делают единое и главное дело: дело одухотворения бессознательного, дело его обращения к Божественному, дело его преображения. Но религия не останавливается подобно искусству на извлечении и одухотворении отдельных, бременящих душу содержаний; и воплощение их в звуке, в слове, в жесте и в материи не составляет ее высшей задачи; нет, религия ищет завладеть самыми истоками бессознательной жизни, ее первоначальнейшими силами и им придать благодатную одухотворенность; она прямо и непосредственно взывает к духовному естеству человеческого инстинкта и стремится увести его на новые пути жизни. И если религии это не удается, если инстинкт и его страстные порывы перестают отзываться на религиозные зовы, образы и знаки (молитвы, догматы и обряды), если бессознательное упорно утверждает себя в безбожии и противодуховности, – тогда наступает религиозный кризис в истории человечества; тогда жизнь людей постепенно, но неизбежно вырождается вся, сверху донизу, и в этом процессе всегда, рано или поздно, обнаруживается бессилие одинокого безрелигиозного искусства: вслед за религиозностью и оно вступает в период кризиса и разложения. Ибо из религиозно мертвенных и безбожных недр бессознательного никогда еще не возникало и никогда не возникнет истинное, художественное искусство.

Именно в такой период вступило европейское искусство во второй половине девятнадцатого века и атмосфера этого кризиса и разложения захватила и русское искусство (преимущественно поэзию и музыку) четверть века тому назад.

Может ли и могло ли быть иначе, если давно уже скудеет, мутится и разлагается бессознательная духовность в современном человеке?… – Напрасно думать, что духовность есть нечто сознательное; нет, глубочайшие и драгоценнейшие истоки духовности лежат глубоко в бессознательном; и горе человеку, в котором воспитатель не сумел оживить эти источники, очистить их и укрепить! Живая духовность есть чувство священного и любовь к Божественному. И если это чувство и эта любовь мертвенно молчат в иррациональной глубине души, то человек никогда не испытает ни веры, ни молитвы, ни очевидности, ни убеждения, ни совести, ни чести, ни патриотизма, ни дух захватывающей радости от восприятия художественной красоты… Он останется за пределами художественного, мимоидущим слепцом; он не воспримет его и не создаст его сам. А то, что он создаст, будет жалкой и растленной пародией на искусство…

Искусство родится в глубине бессознательного, там, где сам человек теряет грани своей личности, уходя в темень первозданного инстинкта, в таинственное жилище своих страстей. И если это жилище не прожжено молнией духа; и если поток инстинкта течет одними черными, духовно не сверкающими водами, – тогда родится не художественное, а больное искусство. Ибо страсти без духа не зиждительны, а разрушительны; и содержания их, по самому их естеству, враждебны всем началам художественности.

Бездуховная страсть болеет своею собственной несытостью; она своекорыстна, необузданна, чувственна и извращенна. Она ищет наслаждения и бежит от напряжения, труда и муки творчества. Она не желает восходить к зрелой художественности по линии наибольшего сопротивления, но самодовольно и шумливо течет вниз, по линии наименьшего сопротивления. И в этом разнузданном и разнуздывающем потоке своем она смывает и уносит из самого сознания – волю к художественности, дисциплинирующую энергию, героическую силу отбора и самокритики.

И вот, ее безгранные содержания перестают стремиться к зрелой форме и начинают чуждаться ее; ее страстные, бесформенные помыслы уже не желают знать ни меры, ни зиждущего ритма, ни цельности; закон им отвратителен; к органичности их не влечет; к строительству они не способны; завершенность им недоступна. Дети хаоса, они тянут к вечному брожению и хаотическому распылению, – в бездну…

То «искусство», которое слагается на этом пути и выбрасывается из недр бездуховной души, – есть ничтожное, пошлое, мнимое искусство: это – пестрые и безвкусные, праздные обрывки несостоявшегося творения; это больные выкрики, несущиеся из разлагающегося бессознательного; это нечистые следы нечистого опьянения, – явные знаки духовного безволия, немощи и распущенности… И сквозь всю эту, обычно напыщенную и самодовольную, претенциозную смуту – лишь там и сям всплывают безо бразные обломки безо бразных замыслов: какие-то безначальные чудовища, бесстыдные уроды, неестественные выверты и противоестественные химеры, еще не родившиеся или полураздавленные слизняки…

Искусство это или скверный бред? Художественное творчество или растление духа? Культура или гниение?

Не душевная ли болезнь?!

Вслушивались ли вы в то, о чем вопит и вскрикивает музыка Рихарда Штрауса, Скрябина и заразившихся от них «новаторов», куда она вас тянет и чем она вас заражает? Следили ли вы за тем, в какую духовную смуту, в какое религиозное растление вели нас русские предреволюционные поэты, начиная от Блока, Белого, Вяч. Иванова и кончая постыдными именами современной советчины? Вдумывались ли вы в то мучительное разложение живописного образа, которое началось лет пятьдесят тому назад во Франции, которое достигло своего апогея в бреде Пикассо и медленно отравляло молодое поколение русских живописцев? Всматривались ли вы в современные танцы, где человек выплясывает в ритмах негритянской оргии безвольную растленность своего бессознательного? Что это все – искусство или гниение? Что делается в бессознательном у людей, которые этому предаются и этим наслаждаются? Какие судорожные и отвратительные, кощунственные и сатанинские гримасы вызывают они этим в себе? Не духовный ли это недуг и не душевная ли болезнь?

И то и другое…

Может быть, люди, творящие «современное» искусство, характерное для нашей эпохи, специфически дразнящее и пленяющее «современного» человека с его религиозной мертвостью, с его духовным худосочием, с его нервною развинченностью и чувственной возбужденностью, – может быть, люди, творящие это искусство («модернизм»), сами по себе, в обыденной жизни и не помешаны: и, может быть, их, как обывателей, и нет оснований лечить в доме умалишенных. Но как «творцы» «искусства», – они усвоили себе установку и уклад духовно недугующих и душевно больных людей: и «искусство», создаваемое ими, есть именно душевно больное искусство; и именно потому оно беспомощно бредит на языке больных страстей и бесцензурно извергает сырой материал бессознательного, самочинно поднявшийся кверху. Это есть искусство помешанное, художественно сумасшедшее, но выдающее себя за нормальное и терпимое проявление культуры; более того – за высшее и «пророческое» достижение. Но сумасшествие заразительно: больной или вывихнутый душевный механизм передается от человека к человеку на путях незаметного воспроизведения и непроизвольного подражания (напр., «нервные» подергивания, пляска св. Витта, или всенародное плясовое бешенство в средние века); и если сумасшедший обезвреживается именно диагнозом и изоляцией, – «это болезнь, это опасно, этого не надо воспроизводить!» – то наивно-доверчивое воспринимание сумасшедшего искусства, как «замечательного» и «высшего» «художественного» «достижения», делало и делает его истинным орудием духовного разложения. Это искусство духовно растленное и потому растлевающее…

Выветрилась религиозность и оскудела духовность в бессознательной глубине современного человека. И потому в творчестве его обессилело и исчезло вдохновение. Но люди продолжают нуждаться в искусстве и «делать» его. А вдохновения нет; и вот место его занимается или нечистым опьянением, создающим помешанное «искусство», или рассудочною выдумкою, создающею мертвое, трупное «искусство». Вот почему, когда «современное» «искусство» насыщено, то оно насыщено больною нечистью, тою самою нечистью, которая в политике создала большевизм; а когда оно пусто – то эта пустота проникнута запахом тления и гнили, явным свидетельством того творческого бессилия, над которым так легко торжествует мировая смута. Это уже не язык озарения и богов, но или язык не стыдящейся животности, или язык произвольно изобретающего и безвдохновенно выдумывающего рассудка; или вопли и судороги больных страстей, или пустой треск изощренной и сознательно, нарочно бьющей на эффект выдумки.

«Современное» «искусство» перестало быть служением и притом священно-служением; оно стало забавою, созданною для возбуждения и раздражения, – не то развратною потехою, не то беспринципным промыслом. Оно творится и расцветает в атмосфере художественной бессовестности и духовной безответственности: здесь все позволено, что тешит несытую страстность или извращенный каприз автора; здесь все допускается, что может ослепить, раздражить, развлечь пресыщенную публику…

В этой атмосфере беспредметного «дерзания» и беспринципной вседозволенности (подлинная стихия мировой смуты!) – слабеет и угасает великое начало художественного Вкуса. Не того «вкуса», который присущ каждому обывателю, когда он для себя безапелляционно решает вопрос о том, что ему сегодня, сейчас и здесь нравится, и что ему вдруг почему-то разонравилось… Но того Вкуса, который равносилен в искусстве голосу совести; который ответственно ищет совершенного, и именно потому властно отметает случайное и несовершенное, как бы «приятно», льстиво и эффектно оно ни было; того Вкуса, который ищет во что бы то ни стало точного и прекрасного воплощения для духовно значительной темы; который есть сам по себе явление живой религиозности в человеке; который, как властелин, стоит на страже поднимающихся снизу воспарений, отдаваясь одним и отсылая другие назад в темную глубину…

Этот Вкус есть сам по себе и трибунал бессознательной духовности, и религиозное вдохновение, и напряженно-требовательная воля, и творчески выбирающая цензура, и понуждающая сила, и художественная прозорливость, и чувство прекрасного. И если он есть воля, – то воля к духовной значительности создаваемого творения, к его органическому единству, к его естественности и художественной законченности. И если трибунал – то это тот самый трибунал, перед лицом которого чувствовал себя двадцатичетырехлетний Пушкин, когда он, негодующе отвергая грубую поправку цензора, восклицал: так «я не властен сказать, я не должен сказать, я не смею сказать!»…

Где эта совесть у современных «искусителей» и «искусников»? Где эта верность художественному долгу, это острое чувство своей художественной власти и ее пределов, это сознание того, что эстетически-несовершенное – преступно перед голосом некоего судии?! Так, художественный гений – есть сразу подсудимый и судия, «всех строже» умеющий ценить свой труд… И его творчество есть служение; а его служение есть «священная жертва» зовущему Богу… И именно поэтому его искусство не знает ни личной похоти, ни холодно кощунственной выдумки… Где это все в «искусстве» модернизма?..

Кризис «современного» «искусства» состоит в том, что оно утратило доступ к главным, священным содержаниям жизни и погасило в себе художественную совесть. О главном, о священном, о мудром – современному искусству нечего сказать; ибо те, кто его «творят», – не испытывают, не воспринимают, не видят этого Главного. Но именно поэтому «современное» «искусство» – или просто удовлетворяется ничтожным и пошлым (модернистическая живопись, французские романы, поэзия Северянина, беллетристика Белого, новая архитектура южногерманских городов, подавляющее большинство кинематографических пьес, музыка Стравинского и Прокофьева), или же пытается выдать свои создания за какие-то высшие «пророческие» прозрения и достижения, по-хлыстовски смешивая блуд и религию (поэзия Блока и Иванова, «экстазы» и «мистерии» Скрябина и другое). Читая это, слушая это, видя это – нельзя не испытывать чувства стыда и тоски: мучительно стыдно, что они не стыдятся «творить» так и такое, что они сознательно и открыто не постеснялись погасить в искусстве тот священный трибунал Духа и Вкуса, который в душе помешанного угасает невольно, катастрофически, вследствие напора безвыходно кипящих страстей…

Поистине большевицкая революция осуществила в имущественных, государственных и общекультурных отношениях именно то самое упоение вседозволенностью, именно тот самый бред страстей и похоти, именно ту самую идеализацию греха, именно то самое разнуздание инстинкта, которое в искусстве осуществляло у нас это предреволюционное поколение «модернистов». И большевицкое искусство, начиная от Мейерхольда и кончая Шершеневичем и Маяковским, – только довершило по-своему все это разложение и проявило этот кризис с вызывающим бесстыдством сущего помешательства.

Быть может, весь этот разлив предреволюционного модернизма, действительно «пророчески» предвосхищавшего грядущее всеобщее революционное разложение страны, не достиг бы такого размера и глубины, если бы у нас стояла на высоте художественная критика. Но художественная критика или отсутствовала, или страдала тою же духовною слепотою и тем же извращением вкуса: не было мужественных прозорливцев, не было сильных и глубоких судей, которые вскрыли бы этот недуг, разоблачили бы его опасную и гибельную сущность, пригвоздили бы всю нецензурность и соблазнительность этого мнимого, этого помешанного «искусства». И понятно, что слепота или потакание профессиональной критики оставляла в беспомощности или повергала в прямой соблазн читающего и слушающего обывателя. В искусстве царил своего рода психоз безвкусия, извращения и претенциозности; и этот психоз, предвыявляя ближайшие судьбы России, распространялся беспрепятственно, постепенно приучая людей не поддерживать своего духовного хребта и не дорожить им, предаваться всем соблазнам, принимать всерьез все свои капризы и выверты и, осыпаясь в бездну по линии наименьшего сопротивления, наслаждаться этой «художественной» психостенией, т. е. душевным расслаблением…

Всякое произведение искусства – указывает людям известный путь; оно ведет и учит. Так обстоит всегда, независимо от того, хотел сам художник кого-то «вести» и чему-то «учить» или не хотел; и это «учение» и «водительство» обычно осуществляется тем вернее и проникает тем глубже, чем меньше оно входило в намерения художника, чем меньше нарочитости и тенденциозности, чем больше самозабвенности и непосредственности отразилось в самом произведении. Изобразил ли автор прозрачность и покой или тревогу и смятение; пропел ли он о целомудрии и любви или об утрате и скорби – он вдвинул этим в душу зрителя и слушателя, в его воображение, в его чувство, в его внутренний опыт вместе со словами, о бразами и звуками – и самый предмет свой (покой, или смятение, или целомудрие, или скорбь). Он как бы влил их в его душу, приобщил ее к ним, заставил ее зажить ими; он как бы научил душу стать прозрачной или смятенной, он как бы повел ее к утрате и скорби. Чем художественнее произведение, тем больше его покоряющая и заражающая, его ведущая и учительная власть. И понятно, что духовно значительное искусство воспитывает человека и строит его дух, а духовно ничтожное и растленное искусство – развращает человека и разлагает его дух, и притом тем более, чем угодливее и льстивее, чем эффектнее и «опьянительнее» его проявления…

По сказанию древних греков, музыка Орфея была так прекрасна и гармонична, она обладала такою магическою и зиждущею силою, что от звуков ее сами собою сложились стены его города. Истинное искусство всегда подобно музыке Орфея: ибо ему присуща магическая и благодатная сила, строящая дух, а не разлагающая его. Художественное искусство, заслуживающее своего имени, есть нечто от духа и для духа: а дух имеет свой лик, свои грани и стены, свои законы и ритмы, свои требования, свою силу и свою мудрость. Пока человек будет скитаться по земле, любить и страдать, трудиться и бороться, он будет закреплять в искусстве тайные мечты и прозрения своего сердца и искать в художественных образах – радости, целения и умудрения. Но только духовная мечта будет давать ему радость и целение, и только духовное прозрение будет его целить и умудрять. Ибо бездуховное и противодуховное искусство сеет лишь соблазн, расслабление и заразу. И когда мы видим ныне, как пали на наших глазах градские стены русского духа, как исказился лик России, как извратились законы и ритмы ее жизни, – мы должны видеть и разуметь, что произошло это от разложения и расслабления в нас бессознательной духовности.