Текст книги "Русский Колокол. Журнал волевой идеи (сборник)"

Революция есть болезнь, которая поражает только нездоровые, расслабленные организмы и не прививается к здоровым и сильным.

Была ли Россия здоровым организмом? Да, была – двести лет тому назад. Чтобы убедиться в этом, достаточно взглянуть на ее рост в течение XVIII века и на главные составные элементы ее того времени.

Во главе страны стоял самодержавный царь и назначаемое им правительство. Правящим сословием, из которого пополнялась вся высшая и средняя администрация, а также вся военная иерархия, и которое составляло (совместно с духовенством) весь культурный слой страны – было поместное дворянство; это было сословие, хозяйственно обеспеченное землей и рабочими руками (крепостные крестьяне), сильное своею службою и своими традициями и находившееся само в крепостном подчинении государству (обязательная служба). Третью основу, на которой покоилось государство, составляли крестьяне, из коих около 54 % принадлежало помещикам, работая на них и тем обеспечивая им возможность службы.

Эти три элемента были связаны в одно целое крепким цементом – православной верой, в то время живой и непоколебимой во всех слоях русского народа.

Мы и не думаем идеализировать сословно-крепостной уклад XVIII века. История справедливо указывает и на фаворитизм двора, и на взяточничество приказных, на произвол администрации, на неправедный суд, на темноту народных масс, на тягости и отрицательные стороны крепостного уклада. И тем не менее государство росло; земля его благодаря подушной подати Петра Великого распахивались, как никогда прежде, Россия крепла, вела успешные войны и закреплялась в своих естественных рубежах.

Первый удар по русскому духовному организму был нанесен еще в начале XVIII века – подчинением Православной Церкви государству. При Екатерине II были изъяты церковные имущества (1764 г.), а при Павле I духовным лицам стали давать ордена, как чиновникам. Постепенно духовенство обратилось в чиновников духовного ведомства; а Церковь утратила свою самостоятельную, духовно-учительную и обличающую власть; но печальные плоды этого обнаружились не сразу, а много лет спустя.

От Петра III (1762 г., манифест о вольности дворянской) и Екатерины II (1785 г., жалованная грамота дворянству) началось и разложение дворянского сословия: оно было освобождено от обязательной службы и всяких податей, тогда как помещичьи крестьяне остались в прежнем бесправном положении с одними обязанностями.

От бездеятельной и сытой жизни дворянство начало разлагаться духовно и морально, но это обнаружилось также не сразу. Если мы проследим по русской литературе процесс упадка, то он становится ясным. Наши прадеды, люди начала XIX века – еще почти все крепкие и сильные; но наши деды тридцатых годов уже люди со странностями, хотя между ними и встречаются еще сильные характеры. Возьмите Онегина, Печорина, Собакевича, Манилова, Ноздрева, Чацкого и т. д. Наши отцы Обломов, Райский, Кирсановы, Рудин, Верховенский-отец и другие уже безусловно проявляют признаки вырождения. Про это поколение поэт Некрасов сказал: «Суждены нам благие порывы, но свершить ничего не дано». Что же касается до наших предреволюционных современников, героев Чехова и Арцыбашева, то это уже сплошь неврастения и безволие.

В прежнее время вся русская интеллигенция выходила из дворянства, но и до наших дней дворянство давало тон и вождей русской интеллигенции.

Наконец, манифест 19 февраля освободил крестьян от крепостной зависимости, но не превратил их в граждан, так как не сделал их полноправными собственниками, а прикрепил их к общине.

После освобождения крестьян малоземельное дворянство захирело экономически и ушло в города, постепенно выделяя из себя интеллигентный пролетариат; а крестьянство, ведя по старине экстенсивное хозяйство и страдая вследствие этого от аграрного перенаселения, медленно скупало помещичьи земли и, не удовлетворяясь ими, расслаивалось и выделяло из себя численно возрастающий рабочий пролетариат.

В то же время царь и правительство постепенно обособлялись от народа. Прежде дворянство, тесно связанное с крестьянами, служило посредником между правительством и народом; теперь же централизованная бюрократия стеной отделила низы от верхов. Еще император Николай I с грустью констатировал, что Россией правят столоначальники. Таким образом, мы видим, что все три основы, державшие Россию, и самый связывавший их цемент подверглись разложению, а новые формы не создавались. А между тем жизнь шла вперед и отжившие формы должны были бы безболезненно переходить в новые, согласно требованиям времени.

Из крепостных крестьян должны были выкристаллизоваться консервативные земельные собственники хлеборобы. Из поместных дворян в соединении с купечеством должна была сорганизоваться крепкая, национальная и патриотическая буржуазия, которая стала бы культурным и почвенным элементом в стране. Дворянство, как сословное органическое целое, после освобождения крестьян от крепостной зависимости, в значительной степени утратило прежний смысл своего государственного существования, хотя оно, конечно, сохраняло свое значение как культурный слой с традициями чести и государственного служения. Однако, крупные землевладельцы, независимо от сословия, сохраняли свое хозяйственное и государственное значение и притом именно постольку, поскольку они вели столь необходимое во всякой стране культурное интенсивное хозяйство.

Отсюда уже ясно, что при наличности эволюции государственный организм не потерял бы сил и здоровья; и революции не было бы. Всякая страна выделяет из себя нездоровые соки, но отравить они могут только больной организм, как это и было у нас. За последние пятьдесят лет перед революцией Россия была тяжким хроником, несмотря на кажущееся экономическое благополучие. Ибо болезнь гнездилась в душе народа.

У нас революцию сделал и захватил власть численно ничтожный пролетариат (конечно, при сочувствии и попущении крестьянства), но удалось это ему только потому, что он был хорошо организован. Если бы мы имели ко времени революции реорганизованным на новых началах хоть один из вышеуказанных элементов, то революция была бы подавлена в самом начале. Крестьяне-собственники не дали бы разыграться революции, как это было во Франции в 1870 году и в Венгрии и Финляндии в 1918 году. Организованная буржуазия подавила бы революцию, как это произошло в Германии; и, наконец, сильное правительство, органически связанное с народной толщей, несомненно, могло бы подавить петроградское восстание, если бы были приняты должные меры.

Таким образом, мы пришли к заключению, что революция произошла оттого, что Россия своевременно не успела преобразоваться из государства патриархально-бюрократического в буржуазно-крестьянское, согласно современным условиям жизни.

При таком хозяйственно-социологическом объяснении русской революции (намеченном здесь лишь вкратце) было бы наивно и несправедливо возлагать ответственность за происшедшее на каких-нибудь отдельных лиц или деятелей.

Так, винить в происшедшем русских царей невозможно; ибо, если даже допустить, что они не рождались гениями, провидящими судьбы своей страны на десятки лет вперед, то ни они сами, ни монархический образ правления не могут быть ответственны за это. Всегда и всюду бывает так, что если царь не гений, то он и его правительство идут по той дороге, по которой их направляет равнодействующая общественного мнения, конечно, при условии, что указуемый путь не будет гибельным или явно абсурдным. И этому «закону равнодействующей» самодержавный монарх подчиняется идейно и психологически нисколько не менее конституционного короля.

Винить в происшедшем народные массы (крестьян и рабочих) было бы также несправедливо уже в силу того, что при нормальном положении дела они не ведут, а всегда бывают ведомы.

Война не была причиной революции: она была лишь могучим фактором, проявившим отсутствие внутренней спайки и устойчивости в стране.

Другое дело – общественное мнение в России и вдохновлявшаяся им за последние десятилетия литература. Идеи «крестьянина собственника» и «патриотической буржуазии» были им совершенно чужды. Наша литература восхваляла идиллию крестьянской общины, а собственников называла кулаками и мироедами. Она клеймила буржуазию и восхищалась пролетариатом до босяков включительно, а более всего занималась разрушением веры, семьи и морали.

Интеллигенция, вдохновлявшая нашу литературу, и должна себя признать главной виновницей в происшедших печальных событиях, а все остальные подсобники ее и враги национальной России (внутренние и внешние) – только использовали создавшуюся обстановку в своих целях.

Правительство не могло идти по той дороге, куда звала его интеллигенция (демократическая республика и социализм), так как это было равносильно государственному и национальному самоубийству; а потому оно, не зная что делать, топталось на месте до самого своего свержения. Один Столыпин, чутьем большого государственного человека и патриота, понял верный путь и пошел по нему. Но разве один в поле воин? Революционная интеллигенция покушалась на Столыпина до тех пор, пока не убила его; а заместителя ему не нашлось.

И теперь, как и при Столыпине, можно утверждать, что Россия не выздоровеет, не успокоится и не начнет цвести до тех пор, пока в ней не образуется класс крепких крестьян-собственников, национальная патриотическая буржуазия и твердое правительство, возглавляемое монархом и поддерживающее живую связь с народом, через отвечающее народному духу представительство. Когда эти формы начнут намечаться, когда народ снова вернется к вере своих прадедов, тогда можно будет сказать: революция окончена и Россия спасена.

Д. В. Ненюков[187]187
  Ненюков Д. В. – не установлен.


[Закрыть]

Святитель Алексей, в миру Симеон-Елевферий, родился в Москве, в 90-х годах XIII столетия. Он был старшим сыном черниговского боярина Феодора Бяконта, переехавшего на службу к московскому князю Даниле Александровичу и занявшего в Москве видное положение.

Восприемником Елевферия при крещении был сын Данилин, тогда еще юный Иван Калита. С самого раннего детства будущий святитель жил вблизи семьи московского князя. Какие же впечатления детства и ранней юности должны были стать для него особенно яркими? – Кровавая борьба Москвы с Тверью, когда Юрий Данилович и твер ской князь Михаил Ярославич «сопростася о великом княжении», когда они ходили в Орду «в споре и в брани велице», когда «быть замятна в Суздальстей земле во всех градах». Эта борьба полна жестокости и заискиваний у хана. Убий ство Михаила Тверского в 1318 году татарами, убийство Юрия Московского в 1324 году Михайловым сыном, Дмитрием Грозные Очи. Ужас Русской Земли перед татарами – «вооружаются на люди твоя смиренные, святителю преблажене Петре, сыны агаряны», пелось в древнем каноне свт. Петру митрополиту.

Итак, страшные опасности для родной Москвы, а за нею для всей Земли Русской – вот с чем вступал в свою сознательную жизнь старший сын боярина Бяконта. Дальше – правление в Москве его крестного отца, Ивана Калиты, который сначала замещал своего брата Юрия, отвлеченного другими заботами, а затем после его смерти сам сделался князем Московским, а позднее и великим князем Владимирским; и была «тишина» при нем от татар для Московского удела и были лады с Ордою. Да разве не открывало все это глаза молодому Бяконтову сыну, москвичу, развитому и мыслящему, любящему свою Родину и стольный град ее, – на задачи ее князя и на обязанность помогать ему в его деле всеми силами, для князя и для «православного христианства», т. е. для народа?

На 20–21-м году Елевферий постригся в монахи с именем Алексея в московском Богоявленском монастыре; это совершилось еще при митрополите Петре. Целых 20 лет проводит Алексей в этом городском монастыре, в иноческом подвиге, в чтении книг и самоуглублении; «начало премудрости, еже себя разумети», учила русская книжность, повторяя глубокую мысль древнего греческого философа. Но Богоявленский монастырь не в «прекрасной пустыне». Он в самом городе Москве. Его иноки постоянно видят князя и знают об его заботах; «житейское море» шумит и плещет своими волнами у самых монастырских ворот. Иноки постоянно видят и кормчего корабля Русской Церкви, ее митрополита. Церковные и земские задачи и опасности всегда перед его глазами. А сам тогдашний митрополит, святитель Петр, отдавал свои силы не только Церкви; он советовал и князю Москвы, которая, после его кончины, молитвенно к нему взывала: «избави присный град свой Москву и князя победителя сотвори на враги». Образ свт. Петра, подвижника, пастыря, молитвенника за Русь и Москву, советника и «отца» ее князя, радетеля за «державу» его – должен был запечатлеться у инока Алексея на всю его жизнь и стать для него образцом.

Преемник свт. Петра на митрополичьей кафедре Феогност, родом грек, и князь Иван Калита – выделяют Алексея из рядов иноков московских монастырей. В 1340 году, сразу после смерти Калиты, при князе Семене, он был сделан наместником митрополита, с заведованием митрополичьим судом и имуществами кафедры. Постоянно при митрополите, Алексей в среде греческого окружения Феогноста усваивает греческий язык, читает греческие книги. В то же время он все больше и больше входит и в земские задачи митрополичьего престола той эпохи, подходя к ним не только как церковный деятель русской епархии греческого патриархата, но и как русский человек, москвич по рождению. Копится опыт жизни, опыт церковного и земского делания. Ум собирает наблюдения и знания, сердце делает свои горестные и радостные заметы. Недаром в русской письменности того времени читалось, что, сотворивши человека, Бог «вложи ему очи видети и уши слышати и ум световати». Жизнь подготовляла Алексея к тому исключительно высокому положению, которое он занял, ибо «на высоком месте сидеть – пространные надобно очи иметь», как говорилось в русском народе.

В декабре 1350 года Алексей уже епископ Владимира Клязьминского, намечен в преемники митрополита Феогноста, и московские послы отправлены в Константинополь за согласием на это патриарха. 11 марта 1353 года Феогност скончался. На той же неделе умерли два сына великого князя Семена. Прошло еще около шести недель, и, «минувшим сорочинам» митрополита Феогноста, «преставися» великий князь Семен Иванович. В Москве, как и вообще на Руси, свирепствовала чума, черная смерть – «тогда бяше мног плачь зело и лютое кричание, с горким рыданием: ктоже плакашеся своих мертвец, родители по чадех своих, а чада по родителех своих, и братья по своей братьи, и други по друзех, и жены по мужех своих и сердоболя вся по сродницех своих, прочий бо вси плакахуся о душах своих».

Из Царьграда между тем, с вернувшимися московскими послами, в Москву был прислан Алексею вызов приехать для поставления на митрополию всея Руси. Алексей отправился в путь, а новый московский князь Иван Иванович использовал эту его поездку, поручив ему заехать в Орду и исхлопотать там для него ярлык на великое княжение.

Почти два года продержали Алексея в Константинополе на испытании. Дары громадной стоимости были доставлены из Москвы в патриархию за поставление русского, а не грека, русским митрополитом. Их действие присоединилось к личным достоинствам Алексея, и он получил от патриарха настольную грамоту на митрополию Киевскую и всея Руси. Но патриархия не легко соглашалась на передачу ее в руки русского человека – она была слишком обширна, многолюдна и богата. Поставление Алексея было объявлено лишь исключением, которое на будущее время не может считаться прецедентом. Сверх того, новому русскому митрополиту было предписано приезжать в Константинополь каждые два года для получения непосредственных указаний патриарха или, по крайней мере, присылать за ними своего представителя. В Византии отчетливо понимали опасность для нее нового пути, по которому может пойти дальнейшее развитие Русской Церкви. «Священная христианская полития», «христианское общежитие», как его понимали в Византии, требовало, чтобы все епархии Константинопольского патриарха были объединены одним высшим руководительством, а национализация Русской Церкви шла вразрез с этим требованием. Она должна была вместе с тем и грозить выходом многолюдной и многодоходной русской митрополии из ряда епархий, на которые назначались греческие ставленники, а также уменьшением доходов самой патриархии. Наконец, вырастало опасение слияния задач и целей Русской Церкви и Русской Земли, или, по крайней мере, Московского княжества.

А последнее уже совершалось. Святитель Алексей становился политическим руководителем Москвы. Князь Семен Иванович в своей духовной наказывал своим братьям Ивану и Андрею: «слушали бы есте отца нашего, владыки Олексея, также старых бояр, – хто хотел отцю нашему добра и нам». А великий князь Иван Иванович, как говорят греческие акты, умирая в 1359 году, «не только передал на попечение митрополиту своего сына, но и вручил ему заведование всею властью, не доверяя никому другому».

Сын великого князя Ивана, Дмитрий, остался после смерти своего отца девятилетним ребенком. Вскоре умерла и его мать, княгиня Александра. Он был «един в области великого княжения». Ему, будущему победителю татар на Куликовом поле, заменил и отца и мать – митрополит Алексей. Охрана жизни князя-ребенка и его воспитание, сохранение его удела и отстаивание его прав – встали перед митрополитом Алексеем как его обязанность. А рядом с этим – управление Московским княжеством среди опасностей, его тогда окружавших. Первою из них была возможность утраты великого княжения. Между тем мысль о том, что великое княжение есть преем ственное, от Владимира Святого и Ярослава Мудрого, мысль о значении великого князя для Русской Земли, – жила прочно, несмотря на то, что фактически ее осуществление не удавалось из-за того, что враждебные друг другу княжества-уделы вели каждое свою особую политику. И митрополит Алексей, стоя во главе тогдашнего правительства Москвы и объединив около себя его боярство, отстоял великое княжение за малолетним своим питомцем-князем. Хлопоты в Орде об ярлыке на великое княжение, вооруженная борьба с соперником, Дмитрием Константиновичем Суздальским – все это было сделано и пережито, и в конце концов суздальский князь «отступися великого княжения князю великому Дмитрию Ивановичу» и последний «сиде на великом княжении, на столе отца и деда своего». После окончания этой длительной борьбы суздальский князь Дмитрий даже выдал свою дочь Евдокию замуж за шестнадцатилетнего Дмитрия Московского. Итак, первая задача была разрешена – великое княжение осталось за московским князем. Но за нею выступали другие. Вотчинно-удельный уклад, в котором жили тогдашние княжества, придавал им особые интересы, не слившиеся еще в единый интерес целой Русской Земли. Они приходили в столкновение и приводили князей к соперничеству и борьбе. А между тем идея великого княжения не умирала, как не умирало и чувство единства Русской Земли, хранимое и питаемое Русскою Церковью. Великое княжение, силою истории, стало уже закрепляться за Москвою фактически, хотя только Дмитрий Донской перед смертью, в своей духовной, впервые объявил его своею «отчиною». Но в дни св. Алексея это сознание не вылилось еще в окончательную формулировку, которая только подготовлялась. И митрополит Алексей служил ее утверждению и как иерарх, стоявший во главе единой Русской Церкви, и как политический деятель Москвы. В звании митрополита он выступает посредником в споре тверских князей, обратившихся к его авторитету, и дает тверскому владыке Василию благословение на переговоры с ними. В 1367 году юный московский князь, по совету святителя Алексея, заложил «город Москву камень», т. е. обратил московский Кремль в первоклассную крепость того времени. А в 1368 году «князь великий Дмитрий Иванович со отцем своим, преосвященным Алексеем митрополитом» пригласили «на Москву» тверского князя Михаила Александровича и учинили ему суд «на миру в правде», после которого «изымали» его и «поимали» бояр, с ним приехавших…

В Суздальской земле споры Дмитрия и Бориса Константиновичей из-за Нижегородского княжения, после смерти их брата Андрея, вызвали посредничество Москвы. После неудачных уговоров митрополит Алексей применил церковное оружие к утвердившемуся в Нижнем князю Борису. Он присоединил Нижний Новгород и Городец к своей собственной, митрополичьей епархии и послал преподобного Сергия звать Бориса на суд великого князя в Москву. Борис ответил отказом, и игумен Сергий, «по митрополичьему слову Алексееву и великого князя Дмитрия Ивановича», запер нижегородские церкви и воспретил в них богослужение. К этому церковному воздействию присоединился поход московской рати на Нижний, и Борис должен был смириться. Внутри самого Московского княжества стали ухудшаться отношения великого князя и его двоюродного брата Владимира Андреевича из-за «удельных» земель, и митрополит Алексей посредничал при заключении ими договоров. Так, в междукняжеских столкновениях того времени святитель Алексей стоял за московским князем, как его «отец», советник и руководитель, и весь свой громадный авторитет пастыря «православного христианства» и главы русского епископата влагал в дело установления внутреннего мира на Руси, залогом которого были: признание главенства великого князя и мощь Москвы, становившейся ее центром.

В то время центр политической и духовной жизни Северо-Восточной Руси действительно переносился в Москву. За московским князем закреплялось великокняжеское достоинство. Со всех концов Русской Земли в Москву давно уже съезжалось боярство, сливавшееся здесь в правящий класс и приносившее с собою не только свой наследственный, вековой опыт службы и свои силы, но и кровные связи с боярскими родами других княжеств. Это боярство постепенно проникалось интересом Москвы и ее князя. Недаром житие великого князя Дмитрия влагает в уста умиравшего князя такие слова его к своим боярам: «с вами царствовах, Землю Русскую держах… великое княжение свое велми укрепих, мир и тишину Земли Русской сотворих, отчину свою с вами соблюдох, еже ми предал Бог и родители мои». Лучшие и опытнейшие представители государственного делания собрались уже в Москве. Она становилась и создательницею основных кадров военной силы Русской Земли, а ее Кремль, обнесенный каменными стенами, сделался главною русскою крепостью.

В то же время росло и духовное значение Москвы. Престол митрополии «Киевской и всея Руси», фактически перенесенный в 1299 году митрополитом Максимом во Владимир-на-Клязьме из опустошенного татарами Киева, был закреплен там патриаршею грамотою 1354 года, хотя и с оставлением за Киевом титулярного значения митрополичьего престола. Но митрополиты со времени кончины святого Петра, канонизованного уже в 1339 году, имели свое постоянное пребывание в Москве. Она стала их резиденцией, и это было окончательно закреплено митрополитом Алексеем, занимавшим такое исключительное место в ее правительстве. Число каменных храмов и монастырей в Москве росло и росло. Уже при Иване Калите были построены каменные храмы во имя Спаса Преображения, Иоанна Лествичника («что под колоколами»), Михаила Архангела и Успения Богородицы. При князе Семене они были расписаны иконными фресками. До митрополита Алексея в Москве были уже четыре монастыря: Данилов, Спасский, Богоявленский и Петровский. Он построил еще четыре: Чудов, или Чудовской (по преданию – на месте ханской конюшни, подаренной ему исцеленной им ханшею Тайдулой), Спасский, Андроников, Алексеевский (первый женский монастырь в Москве) и Симонов. Продолжая дело свт. Петра, митрополит Алексей заботливо обращал Москву в город русской святыни, собирание которой, как и собирание Русской Земли, велось московскими князьями и русскими митрополитами.

Выраставшее значение Москвы как общерусского центра, конечно, должно было обратить против нее все центробежные силы, которые были тогда так велики еще на Руси. Они действовали и в отдельных княжествах. Они были заложены и в тогдашнем собирании Русской Земли около двух центров, Москвы и Литвы. Борьба Москвы с отдельными русскими княжествами и с Литвою была неизбежна. Особенно грозною являлась борьба с последнею, ибо государственное объединение ею русских земель около себя отзывалось и в отдельных княжествах, давая им опору в противодействии общерусскому делу Москвы. В княжение Дмитрия Ивановича начались вековые столкновения с Литвою за русские земли, отчину Владимира Святого и Ярослава Мудрого. На литовско-русском престоле сидел тогда один из наиболее выдающихся литовских князей, сын Гедимина Ольгерд. Он явно ставил своею задачею собрание всей Русской Земли, иными словами – разрушение дела Москвы и торжество над нею. Но походы Ольгерда на Москву, с осадою ее, сожжением московских посадов, с личною опасностью для митрополита Алексея, в «граде затворившегося», не обратили, однако, Москвы во владение Ольгерда. Она отстояла и себя, и свое дело.

Собирание русских земель в Литовско-Русском государстве и борьба его с Москвою не могли не отражаться и на Русской Церкви. Возможно ли было сохранение ее единства при том государственном значении, которое она имела? Князь Галича и Волыни, Юрий Львович, еще в начале XIV столетия добивался в Царьграде учреждения особой митрополии для своих владений. С захватом Галичины Польшею – вопрос о выделении ее из состава митрополии «всея Руси» становился еще более острым. Не могла мириться с подчинением жившему в Москве митрополиту и верховная власть Литовско-Русского государства, особенно при митрополите Алексее, руководителе московской политики, так определенно шедшей по пути создания на Руси единого великого княжения. Ольгерд официально обвинял святителя Алексея в том, что он «благословляет москвитян на пролитие крови» и не заботится о Западной Руси, его государстве. Жалуется патриарху и тверской князь Михаил Александрович на «посяганье» Москвы на Тверь и на отлучение его митрополитом от Церкви. Польский король Казимир грозит насильственным обращением своих русских подданных в латинскую веру, если они будут оставаться под церковною властью митрополита Алексея. Патриарх должен был напомнить последнему, чтобы он «назирал всю Землю Российскую и имел ко всем князьям любовь и отеческое расположение, чтобы любил не некоторых только из них… но имел всех их сынами своими и всех одинаково любил». Но последовать этому увещанию святитель Алексей не мог. Он не мог этого сделать не только как москвич по «возлюбленному ему земному отечеству», но и как пастырь «православного христианства», видевший в объединении Руси около Москвы спасение от кровавых войн между частями одного и того же русского народа, и незыблемую основу для развития и безопасности национальной Русской Церкви. Патриархия уступила требованиям Ольгерда. Сначала для нескольких литовско-русских епархий, а затем и для всей «Малой России», хотя и без Киева, был назначен особый митрополит в лице Романа. После его смерти в 1361 году временно митрополия «всея Руси» опять воссоединилась под церковною властью святителя Алексея. Но в 1371 году для Галичины был возведен в сан митрополита епископ Антоний, а в 1375 году на Киевскую и Литовскую митрополию был поставлен Киприан с оговоркою, однако, что он получит всю Русскую митрополию после приближающейся уже смерти митрополита Алексея.

Как настоятель Русской Церкви, святитель Алексей должен был находиться в сношениях и с Ордою. Уже со второй половины XIII века ханы выдавали свои ярлыки русским митрополитам, утверждая права Русской Церкви. В самой Орде жило так много христиан, что еще в середине XIII столетия в ней была создана Сарская епархия русской Церкви. В Сарае приходилось бывать митрополиту Алексею и по церковным делам, и по делам Московского княжения. В 1357 году он отправился в Орду по вызову хана Чанибека, для исцеления его ослепшей жены Тайдулы. Перед отъездом святитель Алексей отпел молебен в Успенском соборе, и во время богослужения у раки святого Петра «свеща сама о себе возгореся». Эту свечу митрополит, «раздробив», роздал «народу на благословение», а часть ее «воску» взял с собою в путь. Хан вместе со своими сыновьями, окруженный татарскими князьями и вельможами, встретил святителя «с великою честию», а ханша, уже видевшая его во сне, ожидала его с изготовленными для него «ризами святительскими». Совершив «архиерейское молебное пение» и возжегши свечу из взятого с собою воска от раки святого Петра, митрополит окропил святою водою ханшу, и слепая прозрела. Так описывают это исцеление летописные и отдельные жития святого Алексея. Житие дает и объяснение этой поездки святителя. Не только угрозу хана великому князю Ивану «землю» его «пленить» в случае неприезда митрополита в Орду оно упоминает, но говорит, что хан и Тайдула имели в святителя Алексея «веру, яко послушает его Бог молящася». Оно прибавляет и слова самого митрополита: «аще кто с верою просит, не презрит его Бог».

Но святой Алексей вместе с тем служил и родной Москве, закрепляя расположение к ней в Орде. Это не значило, конечно, что святитель примирился с «агарянскою» властью. Когда он умирал «в старости честне и в старости глубоце» 12 февраля 1378 года, он призвал к себе великого князя Дмитрия «и наказаше его словесы духовными», а князь «любезно приемлет в сердце наказание словес отца своего и учителя». Что же было первым крупным делом Дмитрия после преставления святого Алексея? – Поход на «окаянных» татар и поражение их на Воже 11 августа 1378 года, т. е. тот бой, который предварял Куликовскую битву 8 сентября 1380 года.

«Видев себе от старости изнемогша и к концу уж приближающася», святитель Алексей был озабочен мыслью о своем преемнике на митрополии, которому он передаст ее и свое церковное и русское дело. Кого же он им намечал? – Того, кто был самым святым, самым чистым человеком во всей Русской Земле, – преподобного Сергия, игумена Троицкого монастыря. Так часто бывает, что деятели боятся ставить около себя людей, равных им или более крупных, чем они, по своим достоинствам и дарованиям, боятся сравнения себя с ними. Святитель Алексей был чужд такой зависти, «мятеж души подающей». К содействию преподобного Сергия он постоянно обращался при своей жизни; его он, хотя и тщетно, убеждал, приближаясь к смерти, принять престол митрополита всея Руси. Не свою личность, а свое великое дело святителя и русского человека он всегда имел в своих заветных мыслях, и оно было сокровищем его жизни.