Текст книги "Русский Колокол. Журнал волевой идеи (сборник)"

Мы возвращались домой. Высокие и суровые горы вполне гармонировали с теми высокими мыслями, которые развивал Петр Иваныч. Все и в природе, и в разговоре было красиво и интересно.

– Что же, – сказал я, – по-вашему, нужно делать? Что главное в жизни?

– Вот, – ответил Петр Иваныч, – мы с вами и дошли до самого существенного. Человек в начале жизни живет, не задумываясь над ее сущностью. Затем неясные и случайные мысли об этом все чаще и чаще приходят ему в голову. И, наконец, наступает возраст (у разных людей он приходит в разное время), когда человек ставит себе окончательный вопрос: что же главное в моей жизни? что мне прежде всего остального нужно делать?

Видите ли, человек не создан для того, чтобы жить скотом. На то имеются настоящие скоты.

Но что же у нас есть, кроме тела? Разум. Это великий дар, и им люди могут многого достичь. Он может, при правильном направлении, привести в порядок нашу внешнюю жизнь, – и он же, взявши неправильный курс, может ее совершенно разрушить. Он может побудить нас делать добрые или злые поступки. Он может разработать и увеличить наши земные знания. Он же может и заглушить и упрочить в нашей жизни божественные впечатления, не рожденные им, но полученные им откуда-то. Но откуда?

Вам никогда не случалось, – продолжал он, – разумом обдумывать положение, или, скорее, предстоящее вам действие? Рассуждения ума были правильны. Заключения – последовательны. Вы взвесили все «за» и «против». И ясно вышло, что вам надо пойти налево. Вы уже готовы идти туда. Но какой-то внутренний голос настойчиво требует, чтобы вы шли прямо. И заметьте, – этот внутренний голос обыкновенно бывает прав. Паскаль сказал: «Le coeur a des raisons, que la raison ne connait pas»[190]190
  Сердце имеет разумные основания, которых разум не знает (фр.).


[Закрыть]. Что это за сердце, о котором говорит Паскаль? А что такое совесть, о которой он же писал, что она есть «закон законов»? Что в нас способно любить, хранить верность, или толкать на благородное самопожертвование для спасения слабых? Все это – одно. Это духовная часть человека, которая выше тех двух частей, умственной и телесной.

В книге Бытия очень образно описано, как Господь вдунул в человека «дыхание жизни». Этот наш дух жизни может почувствовать Бога так, как никогда наш ум не будет в состоянии Его понять. Что есть сильное тело без благородства души? Что есть сильный ум без любви? Будет ли это нас утешать в минуту смерти? Или же без этого духа жизни мы, на пороге смерти, окажемся, как корабли без руля. И этот чудный дар, это наше высшее «я» мы унижаем, то таская его по скотским развлечениям, то погружая его в умственные поклонения призракам и предрассудкам.

Вот где главное: нужно в себе возвысить этот драгоценный дух жизни. Но как?.. Отвечу вам словами Бурже[191]191
  Бурже Поль Шарль Жозеф (1852–1935) – французский писатель. В романе «Ученик» отвергал гуманность разума, противопоставляя ему религиозную мораль.


[Закрыть]: «Воспитывайте в себе две великие добродетели, две силы, вне которых – всё гниль и агония: любовь и энергию воли». Это можно делать во всяких обстоятельствах.

– Но позвольте, – возразил я, – любовь я понимаю. Она возвышает дух. Но при чем же тут энергия воли? Не противно ли это христианскому учению? Ведь христианин должен обладать смирением и помнить, что без Бога он ничего не может сделать.

– Мне кажется, – возмущенно сказал старик, – что у вас самое превратное понятие о христианском учении. Возвышение духа есть главная цель христианина. Но это очень нелегко и требует борьбы с низшей природой. И вы, конечно, правы, что без помощи Божией мы бы и не достигли победы. Поэтому мы ее и просим, по Евангелию: «Просите и дастся вам». Но для чего просим? Для борьбы – сначала с собой, а по достижении силы – со злом. В Писании прямо приказано: «Противостаньте диаволу, и убежит от вас» (Иак. 4,7), то есть если не будете бороться и не противостанете, то он при вас и останется. В другом месте Евангелия вы читаете: «С сего времени Царствие Божие благовествуется, и всякий усилием входит в него» (Лк. 16,16). Если вы не будете усиливаться побороть свои низменные инстинкты, то никто за вас этого не сделает. Всякому из нас Бог дает в нашей земной жизни свою жизненную задачу, которую мы и обязаны исполнить. Это наш долг. Тому, кто Бога ищет и старается понять Его волю, Он постепенно и откроет, в чем этот долг заключается. А между тем всякий из нас не зря попадает в ту или иную обстановку, и долг его – терпеливо и мужественно пробиться через такую жизнь.

Всякий, искренно просящий у Бога духа и силы – их получит, «Блаженны нищие духом» (то есть просящие духа, как нищие), «ибо таковых есть Царство Небесное». Но не надо ограничиваться одной просьбой. Горе тем, которые, получивши силу, не употребляют ее на совершенствование, на помощь людям и борьбу со злом. Сила, не находя выхода, постепенно разрушает держателя; много отсюда физических и душевных недомоганий.

Представьте, что вы – учитель. В вашем классе есть слабый ученик, который старается решить данные ему математические задачи, но не может. Вы ему помогли раз, и два, и три. Если он воспользуется вашей помощью, вы ему будете помогать и дальше. Но если он перестанет работать, возложив все надежды на вас, вряд ли вы станете решать все его задачи. Какой толк? Я полагаю, что Бог готов помогать каждому из нас, готов дать нам духа и силы. Но Он не будет решать за нас нашу жизненную задачу. Его воля в том, чтобы мы сами ее решали.

Поэтому смело говорю: просите у Бога помощи, развивайте в себе любовь, развивайте в себе энергию воли. Без этого вы размякнете и пропадете.

Есть писатель Винэ, который утверждает, что все добрые намерения мира не стоят одного волевого решения сделать добро. Другой писатель, Эрбэ, пишет, что энергия воли увеличивается через упражнение. И как он прав! Мы должны развивать в себе энергию воли. Мы должны бороться со злом и в себе, и в мире.

– А как же, – возразил я, – сказано в Евангелии: «не противься злому»?

– Это вы всё насчет непротивления? – удивился Петр Иваныч. – Вы знаете, что по-славянски значит «не противься»? – это значит: не против себя. То есть если Богу было угодно испытать своего раба терпением, – вы должны, ради Бога, перенести все, нанесенные вам лично, обиды, простить и не мстить. Но как можете вы прощать чужие обиды? Если вы, сильный мужчина, идя по лесу, увидите, как разбойники мучают и убивают женщину, и пройдете мимо, сказав разбойникам: «Я вам прощаю», – то на Страшном Суде, на жалобу убитой женщины, Господь вряд ли вам скажет: «Хорошо, добрый и верный раб!» Разбойники грабят нашу Родину, развращают молодежь, мучают и убивают стариков и детей, насилуют женщин, уничтожают самое имя России, разоряют церкви. И я должен, по-вашему, им простить и не мешать? Простить может только Бог. Простить свои обиды я должен. Но помешать злу я обязан. Это мой долг спасать Родину и защищать тех, которые сами защищаться не могут. Если на вашу мать нападут разбойники, неужели вы ее не станете защищать? Родина – ваша мать. Нет сил бороться? Откройте окно и кричите о помощи.

Когда мучили Христа, Он все терпел и молчал. Но раз, увидевши осквернение храма, Он взял веревку и изгнал из него торгующих. Христос во всю Свою земную жизнь боролся со злом, обличал лицемеров, изгонял бесов и, наконец, окончательно победил ад и смерть крестными страданиями и великим воскресением.

Если в ваше отсутствие ваш слуга простит долг принесшему вам обратно деньги должнику, вряд ли вы его похвалите. И Бог не похвалит вас за произвольное прощение чужих грехов. Нет, бороться со злом – необходимо.

– Но как? – спросил я.

– Нужно бороться со всем, – сказал Петр Иваныч, – что противится нравственному закону, будь то своя или чужая злая воля, свои или чужие злые слова или поступки. Свою злую волю нужно пресекать внутри себя – в своих чувствах; не разрешать им принимать дурное направление и развивать противоположные чувства. Свои злые слова или действия – уничтожать обратным словом или действием, как бы это ни было неприятно. В борьбе же со злом в мире, помните, что осуждать нужно не злобных, а зло. Судить злобных будет Бог. А вы часто и не знаете, почему человек впал в такое состояние. Сами можем упасть. Но мешать злому делу надо всюду, где только представится возможность. И мешать можно двояко: во-первых, препятствовать злобным людям действием, словом, кто чем может; во-вторых, стараться распространять вокруг себя как можно больше добра всем несчастным и требующим помощи, не упуская ни одного случая. Отличать же зло от добра следует не с личной точки зрения, а с точки зрения нравственного закона и совести. Горе тому, кто станет пресекать зло, руководствуясь завистью, расчетом, партийностью или чем-либо подобным. Он рано или поздно понесет ответственность за свой поступок. Это неизбежный нравственный закон…

На этом разговор оборвался. Мы подходили к дому. Наскоро закусив, я спешил на станцию; мне нужно было не меньше часа, чтобы спуститься с гор до железной дороги. С грустью прощался я со стариком. Он не решился расстаться со мною у порога и пошел проводить меня до перекрестка дорог. Там, около придорожного распятия, осененного елями, мы простились.

– Пишите мне, – сказал старик, – и приезжайте снова. Позвольте на прощанье сказать вам следующее: любите, веруйте, надейтесь и будьте сильны. Как сильный человек, будьте терпимы к чужому мнению, – только слабость нетерпима. И помните, что никого, ничего и никогда не заставишь полюбить насильно. Храни вас Бог, – закончил Петр Иваныч.

И мы расстались. Когда я дошел до последнего поворота, за которым уже скрывалось плоскогорье, я еще раз оглянулся. Старик все еще стоял у распятия и махал шляпой. Так он и запечатлелся в моей памяти: на фоне русского елового леса и у подножия Креста. Родина и Сила.

Г. А. Шереметев

Во всех концах земного шара под завывающие и трескучие звуки джаз-банда, утром, днем и вечером, в бальных залах, в кафе или на улицах – пляшут люди до изнеможения, выплясывая из себя, из своей души негритянскую судорогу. Молодые девушки в бальных платьях и юноши в строгих черных костюмах с благословения и одобрения родителей производят в течение многих часов подряд совершенно неприличные движения, и эта однообразная механичность и, главное, хладнокровная неутомимость этих непристойных движений – производит странное, даже жуткое впечатление. «И непонятно, и стыдно стороннему глазу: будто рассыпалась крепкая стена и выпало, обнаружилось, разлилось по равнодушно холодным улицам сокровенное, тайное, о чем молчат»[192]192
  Слова писателя Днепрова, записавшего свое впечатление от новых танцев.


[Закрыть]. Будто стыд отжил и бесстыдство справляет свой праздник.

Нет такой вещи, к которой не мог бы привыкнуть человек. И к зрелищу непристойных движений, размеренных судорожным ритмом, современное человечество постепенно привыкает. И как быстро заразила эта болезнь весь мир! С какой неутомимостью отдается молодежь (да разве одна молодежь?) этому увлечению! Какова бы ни была художественная программа вечера, если после не ожидаются «танцы», молодежь смотрит и слушает все с холодным невниманием, а иногда даже со скукой и враждебностью – скорей бы кончилось и начались бы «танцы»… Искусство не утешает и не радует современную – больную и опустошенную душу. Но именно поэтому ее танец перестает быть искусством и становится чем-то средним между болезнью и развратом.

На самом деле танец совсем не есть незначительное дело или пустое занятие. По существу своему он есть искусство, а по своим историческим и духовным истокам – он есть священный обряд. По слову греческого писателя Лукиана – «пляска доставляет не только наслаждение, она воспитывает, обучает и обнаруживает общую красоту души и тела». «Пляска вместе с музыкой и поэзией образует хоровод живого искусства», – пишет Вагнер. И разве они оба не правы?

Танец проделал сложный исторический путь. Его древнейшая форма – пляска первобытных язычников вокруг деревянного идола ради отогнания и умилостивления демонов. У многих народов мы видим круговращательные танцы вокруг жертвенного костра (символика солнца). Культ древесных духов и символика древа мира находили свое проявление в пляске вокруг дерева. На той же символике круговращения основаны и русский хоровод, и спартанский хормос, и славянское коло, и немецкий обычай танцевать вокруг положенного на холме колеса. Так древний танец знаменовал собою священное единение с миром и с Божеством.

И в суровые времена средневековья танцы были принадлежностью церковного ритуала. Танцы исполняются иногда и теперь в Севильском соборе в Испании. Ритуальный танец практикуется и в некоторых сектантских учениях, например в хлыстовщине, и, думая об этом, невольно вспоминаешь и дервишей, и буддийских монахов, и священную пляску шаманов. Всего не перечесть.

Самые сильные и глубокие чувства свои, самые страстные желания, мечты, страхи и вожделения, для которых нет слов и звуки недостаточны – человек всегда выражал в танце, ибо танец, минуя сознание, изливает прямо из бессознательного, знаменуя то молитву, то подземное кипение страстей. Вот почему мы встречаемся с танцем в мрачную эпоху «черной смерти», когда во время и после свирепствовавшей чумы народ пытался танцем отвратить бедствие, изжить свой страх и забыться во что бы то ни стало; отсюда, с одной стороны, связь тогдашнего танца с религиозно-покаянными бичеваниями, с другой стороны – его неистовая, судорожная форма, превратившая его постепенно в сущую эпидемию (так называемая «пляска святого Витта»). Предшествуемые музыкантами, из села в село, из города в город, шли толпы людей, неся с собою заразу танцующей судороги; неистовая музыка, неистовый ритм и дергающиеся, кружащиеся, скачущие люди, с затянутыми поясами[193]193
  Для того чтобы сдавить внутренности.


[Закрыть], с остановившимися, вытаращенными глазами, с пеною у рта, – до истощения, до обморока. А потом отправлялись дальше.

Ясно, что танцы бывают здоровые и больные; оздоровляющие душу в своем естественном, пластическом выражении радости, печали и молитвы, и разлагающие, развинчивающие человеческую душу. Я часто наблюдала, как у детей под влиянием какого-нибудь бурного настроения появляется импровизированная пляска, ими самими тут же составляемая для выражения внезапно нахлынувших чувств. И у детей, и у взрослых тело, в своей мощной мимике, воплощает и радость, и смерть, и молитву, и отчаяние – и само становится в танце то живым иероглифом духа, то орудием саморазнуздания.

Народные и характерные танцы создаются в долгой, исторической, географической и этнографической эволюции – духом целого народа. Так, новозеландцы и индейцы прибегают к танцам для воинственного возбуждения толпы: танцы исполняются с оружием в руках, с дикими криками и страшными гримасами. Испанская пляска изобилует резкими, угловатыми движениями, изломанными линиями, стиль этой пляски – жгучий, лихорадочный, полный душевного зноя, родившегося под южным, горячим солнцем…

А в нашей родной русской пляске – все богатство нашей души и нашего легкого, свободного, искреннего темперамента: начиная от элегического лиризма и певучей плавности и кончая самой лихой, отчаянной удалью. Однако нет в нашей национальной пляске – бесстыдства[194]194
  Вопреки мнению монсеньора де Эрбиньи (L’âme religieuse des russes), слывущего в католическом мире «знатоком» России, на самом же деле сочетающего наивную неосведомленность в русской культуре с презрительною враждою ко всему русскому. Отсюда, между прочим, и его суждение о «неприличии» русского национального танца. (Примеч. ред.).


[Закрыть], а потому нет и бесформенности. Наш танец всегда скромен, целомудрен и оформлен – даже в бурном веселии и в задыхающемся ритме, и его победное шествие по Европе в художественной обработке Даргомыжского, Серова, Чайковского и других создает волну сущего оздоровления. О нем писал Марсель Прево: «он снова является к нам с севера, блестящий, сверкающий, как драгоценный камень, брызжущий светом и гармонией». А Камилл Моклэр отмечал: «кажущийся примитивизм этого танца затмевает модернизм, точный до близорукости». Но лучше всего почувствовал и передал красоту нашей пляски Краснов (в романе «С нами Бог»): «Это было свое, родное, русское… Полетела, поплыла, понеслась непостижимая, зовущая, целомудренная, страстная, стыдливая и здоровая, без вина пьянящая русская пляска…» Именно – стыдливая и целомудренная, и в движениях, и в ритмах, и в одежде; в противоположность современным «танцам» и «танцорам», окончательно забывшим о том, что есть нечто, что ценнее разоблаченного реализма жизни: это мечта и стремление к красоте. И настоящий танец выражает мечту о любви, которая всегда прекраснее любви, так, как стремление всегда лучше достижения. А в современном танце нет мечты и не найдешь красоты.

Современные танцы – не искусство. Они не созданы теми народами белой расы, которые ими ныне столь болезненно увлекаются. Они чужды им, их духу и их культуре. Жест и ритм этих танцев проник к нам, в наши души от негров или от австралийских дикарей и охватил все страны наподобие эпидемии. В частности, чарльстон есть несколько видоизмененный танец австралийских туземцев, так называемый «корробори»: мужское «корробори» имеет воинственный характер, а женское – сладострастный; оно исполняется перед линией танцоров мужчин для возбуждения их страсти. Заимствовав эти танцы, белая раса эстетически и духовно подчинилась черной. И напрасно думать, что это увлечение – невинное и пройдет без последствий. Танцующий эти «танцы» – не только выплясывает из себя, из своей души овладевший ею негритянский миф и негритянскую сладострастную судорогу, но он в то же время и наплясывает их себе в душу. Это не только разряд национально и духовно опустошенной души, но и заряд ее новым и чуждым ей укладом. И там, где танцы белой расы выражали живущие в ней здоровые и культурные состояния души (почтительность, скромность, галантность, радость, решительность и лихость, например в мазурке), – современные «джимми», «танго», «чарльстон» и т. д. ничего не выражают, кроме сладострастного обезьянства. И танцующие эти «танцы» различаются только в том, что одни из них (пустые) только еще наплясывают это обезьянство себе в душу, воспроизводя до одурения эти неприличные жесты, а другие (уже заряженные им) бесстыдно выплясывают его из себя…

В эволюции европейских танцев отразилась эволюция общего европейского мировоззрения. И может быть, в модных танцах ярче, чем в чем-либо другом, проявился характерный для всей нашей современности и особенно для современного искусства уклон к первобытному разнузданию страстей, к звероподобному состоянию, к разложению духа и воли, к какому-то утонченному смакованию грубого бесстыдства. Словом – к духовному большевизму.

Я знаю, что большевики «запретили» современные танцы. Неслыханные лицемеры, уничтожившие в России миллионы людей, они протестуют против единичных случаев смертной казни; и заменив таинство брака животным действом, насаждая разврат и воспитывая в нем молодежь, они запрещают современные «танцы», чтобы прослыть республиканскими пуританами… Но главный мотив их запрета, конечно, не в этом. Им не нужны современные «танцы»: то разложение и бесстыдство, которым эти танцы насыщены, они уже осуществили и продолжают делать всерьез. Систематически пробуждая и насаждая звериное в людях, убивая божественное начало в человеке, они берегут накопленную обезьянью энергию для революционной «политики» и потому запрещают ее растрату. И если современные танцы являются пляской звероподобных людей, то в советской стране происходит в настоящее время такой же танец, но только со свирепой серьезностью и доктринерским ожесточением. Разнузданный и хулиганский, он сотрясает весь мир и напоминает собою и шабаш ведьм, и пляску смерти. И естественно, что эта пляска находит себе отражение и в большевицком искусстве, особенно в поэзии.

Микроб большевизма, развеваемый по всему миру, делает свою разрушительную работу, опустошая, растлевая и убивая души. И из опустошенных душ вместо прекрасного искусства танца родится звероподобное кривлянье.

Е. М. Гауг[195]195
  Гауг Е. М. – псевдоним Екатерины Мироновны Мироновой, последовательницы идей («арийства») Х. С. Чемберлена и Э. К. Метнера.


[Закрыть]

Беспризорные дети, несомненно, самое тревожное, самое тяжелое последствие большевицкого владычества. Беспримерное и невиданное в Европе со времен, вероятно, Тридцатилетней войны явление беспризорных детей как особого социального класса, как неизбежной принадлежности повседневного большевицкого быта, является, быть может, самым суровым осуждением большевицкой власти, самым жестоким изобличением ее.

Вначале большевики объясняли детскую беспризорность как наследие «царизма» и капиталистического строя, цинично называли беспризорных детей «издержками социальной революции», «теми щепками, которые летят, когда лес рубят». Но размеры бедствия постепенно стали устрашать даже этих несмущающихся людей, и в течение целого ряда лет столбцы столичных и провинциальных газет были покрыты множеством статей, самими заголовками свидетельствующих о непрекращающейся остроте вопроса. «На помощь детям», «7 миллионов беспризорных детей погибает», «Армия беспризорных растет», «Пятно нашей жизни», «Детская беспризорность – угроза общественной жизни» и т. д. и т. д. Число беспризорных детей, по единодушному свидетельству всех занимавшихся этим вопросом, громадно. Надежда Крупская, вдова Ленина, пишет в московской «Правде» от 21 ноября 1924 года: «У нас 7 миллионов беспризорных детей зарегистрировано. В детских же домах и других подобных учреждениях их в лучшем случае 800 тыс. Где же остальные? Мы мало думаем об этом ужасном явлении и еще меньше делаем для ликвидации его. Неужели мы действительно так тупы, что не можем найти иного средства, кроме звучащих насмешкой слов: «марш к родителям или в детские дома!» Ведь у этих детей нет ни того, ни другого». У других исследователей этого вопроса мы встречаем другие цифры. Так, д-р Василевский в своем сочинении «Голгофа ребенка» говорит о 2 млн. сирот и 4 млн. полусирот. Встречаем также цифры в 5, 4 и 3 млн. Числа постоянно расходятся, что объясняется как общей неточностью, свойственной всем большевицким данным, так и тем, что правительственные органы и частные авторы исходят из различного понятия беспризорности. Газета «Труд» дает следующие данные о социальном составе беспризорных детей. Согласно исчислениям, помещенным в № 116 этой газеты, почти 75 % беспризорных детей всего СССР – этой «крестьянско-рабочей республики» – были детьми рабочих и крестьян, и процент этот в 1926 году повысился сравнительно с 1925 годом. Беспризорных детей рабочих в 1925 году было 29,3 % всего числа, в 1926 же году этот процент достиг уже 37,4 %. Круглых сирот в общем числе беспризорных было 67 %, полусирот – 27,5 % и имеющих обоих родителей – 3,5 %. По возрасту беспризорные дети распределялись так: от 3 до 7 лет – 15 %, от 8 до 13 лет – 57,1 %, от 14 до 16–20,9 % и старше этого возраста – от 6 до 7 %.

В советских органах находим следующие описания жизни беспризорных детей. «Голодные, оборванные, дрожа от холода, бродят по нашим городам беспризорные дети. Они спят в погребах, в общественных уборных, в выгребных ямах, подвалах, на чердаках, под вагонами. Их гонят отовсюду, толкают, бьют. Их лица разъедены цингой, люпусом, тела покрыты ранами и нарывами. Многие из них так бессильны, что не могут даже просить милостыню» («Харьковский коммунист», 18.05.1926). «Беспризорные дети – настоящая опасность на улицах наших городов. Когда голод становится невыносимым, а милостыни им не подают, они начинают красть, обманывать, грабить… Для более успешного достижения своих целей беспризорные объединяются в шайки и постепенно становятся настоящими преступниками» («Правда», 21.5.1927). Преступность среди беспризорных очень велика, и рост ее очень увеличивается. «Бандитизм принял у беспризорных колоссальные размеры» (Циркуляр Нар. Ком. Юстиции, № 36). Журнал «Психиатрия и неврология» сообщает, что преступность среди детей в Петербурге увеличилась по сравнению с довоенным временем в 10 раз. Состояние здоровья их крайне плохо. «Большинство из них, – говорит тот же журнал, – болеет заразными болезнями, как-то: туберкулезом, чесоткой и половыми болезнями». Московская «Правда» пишет в № 46: «Достаточно взглянуть на отчеты комиссии по детскому вопросу, чтобы убедиться, что сифилис, гонорея, кокаинизм, алкоголизм и противоестественные пороки со всеми их последствиями невероятно распространены среди беспризорных». Доктор Соломонович определяет число кокаинистов среди беспризорных в 40–60 %.

До сих пор, несмотря на все старания советской власти, не удалось «очистить» улиц больших городов или хотя бы только Москвы от беспризорных. «Сколько раз уже, – жалуется в «Правде» от 20.5.1927 Калинина, жена председателя СССР, – очищали улицы Москвы от беспризорных, но они всё там. На каждом углу – это настоящий кошмар. И число банд все увеличивается». «Беспризорные дети – одна из характернейших черт городов советской России. Это настоящая бродячая Русь» («Труд», 22.4.1927).

Вначале советская власть старалась бороться с беспризорностью и была преисполнена самых розовых надежд. «В советской России нет места беспризорности, не должно быть детей улицы», – писал журнал «Социалистическое строительство», № 8 и 9 за 1919 год. «В советской России каждый ребенок имеет право развиваться в условиях живого творчества и свободного труда». Осуществление этих задач было возложено на «Отдел социально-правовой охраны несовершеннолетних». По истечении 7 лет со времени организации этого учреждения Надежда Крупская пишет в «Правде» (№ 55, 1926) об охране беспризорных как о задаче, которую еще предстоит разрешить: «Необходимо, чтобы кто-то позаботился о том, чтобы ребята деревенской и городской бедноты не гибли от недостаточного питания, не дрогли и не простужались. Нужна защита детей от жестокого обращения, спаивания и эксплуатации. Мы должны заботливо растить молодое поколение, а у нас это дело в забросе». Согласно данным, опубликованным в 1925 году (время наиболее широкого развития деятельности Отдела социально-правовой охраны), в ведении его состояло 5411 учреждений – детских домов, колоний, городков, изоляторов и т. д., в которых содержалось свыше 600 000 человек. Основным орудием борьбы с беспризорностью большевики считали «детские дома». На эти учреждения возлагались особые надежды. Они должны были доказать, что общественный уход за детьми дает гораздо лучшие результаты, чем частный индивидуальный, ненаучный и нерациональный уход некоторых отдельных любящих, но невежественных родителей, не обладающих теми силами, средствами, способами и приспособлениями, какими обладает организованное общество (Гойхбарг. «Брачное и семейное право в советской республике»). Однако Надежда Крупская так характеризует детские дома: «В детских домах воспитываются бандиты какие-то, живут там мало неженатые бездельники, лодырничают, безобразничают» («Правда», № 275, 1925). Луначарский в отчете своем пишет: «Дело в наших детдомах обстоит очень плохо. Преподавание, поскольку оно вообще существует, совершенно неудовлетворительно; практическая подготовка еще хуже. Хотя на содержание детских домов затрачиваются ежегодные суммы, большинство из них находится в крайне печальном состоянии. Почти повсюду неудовлетворительное питание, недостаточная одежда, одна пара сапог приходится на 20 детей, одно пальто на 10 детей, одна кровать на двух-трех. В результате этого переполнения и антисанитарных условий являются массовые заболевания детей различными заразными болезнями». (Отчет народного комиссара просвещения за 1925 год, стр. 25–27.) В речи своей, произнесенной 14 апреля 1927 года на Всероссийском съезде Советов, Луначарский заявил: «Нам нужен целый ряд лет борьбы для избавления от бедствий беспризорно сти. В детских домах дети достигли 17–18-летнего возраста, и мы не знали, что делать с ними. Они остались у нас на руках и можно было опасаться, что станут заключаться браки, а затем появится на свет новое молодое поколение, – некое коренное население детских домов». «Каких людей готовят нам детские дома? – способных к труду или лентяев? – рабочих или паразитов?» – спрашивает «Комсомольская правда» от 22 января 1928 года.

Неудача с детскими домами побудила большевиков начать сокращение их деятельности. На 1 января 1928 года доктор Эпштейн определяет число детских домов уже только в 1852, и в них всего 160 250 детей. Но жизнь в этих учреждениях, описанная в статьях д-ра Эпштейна в «Комсомольской правде» 22 и 24 января 1928 года, нисколько не улучшилась.

На смену детским домам явилась новая радикальная мера: раздача беспризорных детей в обучение отдельным ремесленникам и кустарям. Таким образом, было официально признано крушение теории о преимуществах коммунистического воспитания и об образовании нового человека. Однако и эта мера не дала желательных результатов. И та же Надежда Крупская писала по этому поводу: «Не успели еще эту меру провести, отправить ребят по этапу для распределения по волостям, а уже в газетах стали появляться описания судебных дел об истязании детей, взятых на воспитание. Не организовав контроля, не отобрав детей ни по здоровью, ни по склонности, мы стремились к одному: разгружать детские дома» («Правда», № 275).

Таким образом, борьба с беспризорностью не дала никаких результатов. Об этом свидетельствуют многочисленные признания занятых борьбой с беспризорностью лиц. Так, Богуславский пишет: «Характерным для современного положения беспризорности является «стабильность» его (устойчивость)», «вследствие этого грозит образование постоянного состава беспризорных». «Известия» от 25 января 1928 года пишут: «Местные организации удалили с улицы множество беспризорных детей, и тем сильно уменьшили число этих бродячих существ; несмотря на это, беспризорность продолжает быть массовым явлением, бросающимся в глаза каждому и требующим принятия самых решительных мер».

Немецкий писатель, недавно посетивший Россию, приходит к заключению, что только ссылка, пулемет или отрава являются решительными средствами для ликвидации беспризорности. Так, по крайней мере, по его заявлению, говорили ему многие представители советской власти.

А. И. Бунге