Текст книги "Русский Колокол. Журнал волевой идеи (сборник)"

Железнодорожное строительство в России началось в 1832 году. Как и во всех прочих государствах Европы, начиналось оно робко, нерешительно. К железным дорогам относились с недоверием, видели в них еще не испытанное, быть может, опасное новшество. Крымская война 1853–1854 года, во время которой недостаток железных дорог и путей сообщения вообще чувствовали очень остро и <он> был одной из глав нейших причин наших неудач, дала решительный толчок железнодорожному строительству. К участию в этом строительстве был привлечен частный капитал и в течение приблизительно 15 лет (1861–1876) было открыто для общего пользования 19 813 верст железных дорог, принадлежавших 43 частным железнодорожным обществам. Казне принадлежало только 62 версты. Железнодорожная сеть была разделена между различными обществами, преследовавшими свои частные цели; тарифы находились в хаотическом состоянии; казне приходилось постоянно выдавать субсидии и гарантировать известный минимальный доход… Все это вызвало в конце 1880-х годов резкое изменение нашей железнодорожной политики. В железнодорожном строительстве настала новая эпоха, неразрывно связанная с именем С. Ю. Витте. Было приступлено к сооружению большой казенной железнодорожной сети и в то же время к выкупу частных железных дорог. Железнодорожное строительство достигло наивысшего подъема к пятилетию 1894–1899 годов, когда было построено 14 887 верст, т. е. по 2977 верст ежегодно, цифра небывалая ни до, ни после этого периода. Наряду с постройкой новых казенных дорог производился и выкуп частных: в собственность государства за время 1887–1901 годов перешло 20 497 верст частных железных дорог. Все же часть их продолжала находиться в руках частных обществ, состоявших под контролем государства. На 1 января 1914 года (последний довоенный год) из общего числа железных дорог общего пользования (кроме Финляндских и Восточно-Китайских ж. д.) – 69 %, т. е. 64 457 верст принадлежало казне, а 31 % частным обществам.

Необходимо установить и признать, что русская железнодорожная сеть никогда не находилась в настоящем соответствии с населением империи и особенно с размерами ее территории; оборудование ее также никогда не соответствовало потребностям транспорта. По числу верст рельсовых путей на 10 000 жителей Россия занимала 16-е место среди 20 европейских государств, а по числу верст железнодорожного пути на 100 кв. верст площади (1 верста рельсового пути на 100 кв. верст площади) – последнее. По сравнению с другими государствами густота русской железнодорожной сети была в 5 раз меньше, чем густота германской и французской и в 7 раз меньше железнодорожной сети Северо-Американских Соединенных Штатов. Среднее ежегодное количество железных дорог, построенных в период с 1864 до 1913 года, равнялось всего 1300 верстам. Были периоды, когда строилось гораздо больше, как уже указанный выше период 1894–1899 годов, но в последующие годы рост железнодорожной сети решительно отставал от экономического развития страны и в последнее предвоенное пятилетие 1910–1914 годов при исключительном экономическом подъеме в стране цифра постройки новых дорог равнялась всего 3466 верстам, т. е. по 693 версты в год в среднем, т. е. она не превышала цифру ежегодных построек в 80-х годах прошлого столетия. «Наш общий грузооборот, по меньшей мере, в 2–3 раза обгонял пропорциональное увеличение сети», – пишет проф. Н. И. Фомин.

Густота нашего железнодорожного движения, по расчетам инженера Фомина, росла с головокружительной быстротой. В период 1908–1914 годов грузовое движение возрастало в среднем на 6,5 % ежегодно, в то время как соответственный рост этого движения в Германии, Франции и в Соединенных Штатах равнялся всего 2,5–3 %. Недостаток железнодорожной сети вызывал острую потребность в новом строительстве. Железнодорожное строительство должно было стать, по словам профессора Гриневецкого, осью всей экономической политики России на долгие годы. Размеры этого необходимого строительства исчислялись авторитетными лицами в различных цифрах от 4000 верст ежегодно (генерал Петров) до 8000 (проф. Гриневецкий). Комиссия инженера Борисова составляла в 1915 году план железнодорожного строительства на 5 лет, наметив постройку 30 000 верст железных дорог, т. е. по 6000 верст ежегодно. Помимо недостаточности железнодорожной сети, как на недостатки русского железнодорожного хозяйства указывалось на устарелость паровозного парка, недостаток товарных вагонов, отсутствие новейших технических приборов и т. д.

Несмотря на все эти недочеты, организация русского транспорта была во многих отношениях очень хороша. Русские железнодорожные тарифы, организованные по дифференциальной системе с учетом громадных русских расстояний, были самыми дешевыми в мире. Русские пассажирские вагоны были самыми удобными; железнодорожное хозяйство имело прекрасно организованную отчетность и статистику, отчасти сохранившиеся, несмотря на всю разрушительную работу большевиков.

Мировая война явилась строгим экзаменом для русских железных дорог, и нельзя не признать, что испытание это было ими выдержано прекрасно. Небывалая по размерам мобилизация прошла блестяще, без особого нарушения обычного железнодорожного движения. Мобилизация совпала с громадным урожаем 1914 года в Сибири, который, несмотря на войну, по мере надобности был перевезен в Европейскую Россию. Общий размер перевозок в 1916 году был гораздо выше довоенного. В 1914 году общее количество перевезенных грузовых вагонов равнялось 369 млн, в 1915 г. – 470 млн., в 1916 г. – 590 млн. вагонов. Захват неприятелем наших западных окраин, отрезанность России от ее портов заставили приступить к постройке новых дорог. Началась постройка Мурманской и Амурской железных дорог, которые, несмотря на свое небольшое хозяйственное значение, в техническом отношении представляли громадные достижения. В течение войны строилось свыше 16 000 верст жел. дорог, а на 4100 верстах было открыто временное движение. «В общем, – пишет немецкий исследователь Серафим, – нужно признать, что весь организм русских жел. дорог без ущерба выдержал все тяготы войны, что, несомненно, свидетельствует о его прочности и здоровье».

Еще больше удостоверила прочность и основательность постройки русских железных дорог и их подвижного состава – демобилизация 14-миллионной армии, когда стремившиеся домой солдаты возвращались на крышах вагонов, буферах, подножках, уничтожали расписание поездов и т. д. И все это вынесли русские железные дороги. Не вынесли они только коммунистического хозяйства большевиков. Уже в конце 1918 года, через год после начала большевицкого хозяйничанья, инженер Тюменев заявил: «Агония жел. дорог началась еще в ноябре 1917 года. Железнодорожное хозяйство не существует более, как планомерно функционирующий организм». Не говоря уже о первой поре большевицкого господства, о временах так называемого «военного коммунизма», которые достаточно охарактеризованы вышеприведенными словами Тюменева, – данные на 1 января 1927 года, после нескольких лет социалистического строительства, свидетельствуют о сильном развале железнодорожного хозяйства, несмотря на то, что во главе Комиссариата путей сообщения большевиками ставились для упорядочения дела их наиболее видные и энергичные деятели, как Троцкий, Дзержинский. Довоенный подвижной состав русских железных дорог состоял из 20 320 паровозов, 580 000 товарных и 22 000 пассажирских вагонов. Состав этот был недостаточен, что видно из сравнения его с подвижным составом Германии, в котором числилось 20 920 локомотивов и 751 700 вагонов, хотя железнодорожная сеть Германии (61 150 км) была почти на 15 % меньше русской. Состав этот понизился на 1 января 1927 года до 11 200 паровозов, 390 000 товарных вагонов и 16 400 пассажирских. Процент негодных к службе паровозов доходил порой до 55 %, вместо тех 15 %, которые считались нормальными в прежнее время. В еще более печальном положении находилось верхнее строение пути. Довоенная смена шпал, когда процент перележавших шпал был незначителен, равнялась приблизительно 19 млн шпал в год. За последние же два года, несмотря на то что число перележавших шпал исчислялось специалистами в 46 %, менялось ежегодно по 15 млн шпал; в предыдущие же годы цифра эта была еще меньше. Довоенной нормой смены рельсов считалось 3 % всего протяжения пути ежегодно, что составляло бы для нынешней железнодорожной сети (уменьшившейся на 9548 верст, отошедших к Польше и рандштатам) 1600 верст ежегодно. При коммунистах же в 1921–1922 годах было заменено 675 верст, в 1922–1923 годах – 699 верст, в 1923–1924 годах – 864, в 1924–1925 годах – 1300. А. Халатов, специалист по транспорту, такими словами характеризует современное железнодорожное хозяйство: «Запущенность путевого хозяйства достигла такой степени, что требует к себе огромного внимания под угрозой оказаться несостоятельной в отношении безопасности движения в связи с увеличивающимися размерами движения». Количество перевезенных грузов в 1926 году равнялось 7140 млн пудов, что составляет несколько менее перевозок 1913 года. Количество пудо-верст в 1926 году несколько превысило количество 1913 года (около 4 %), что объясняется увеличенной средней дальностью пробега. Усиленная работа дорог, плохое состояние железнодорожного пути, малое пополнение подвижного состава новым, падение дисциплины и трудовой морали железнодорожных служащих вызвали громадный рост несчастных случаев. Число несчастий в 1923–1924 годах равнялось 6,06 на 100 000 поездоверст против 1,53 в 1913 году, т. е. увеличилось ровно в 4 раза, причем в этих данных еще не учтено уменьшение скорости курьерских и скорых поездов. Согласно приведенным инженером Чеховским данным, число несчастных случаев на те же 100 000 верст равно в Англии – 0,10, во Франции – 0,37 и в Германии – 0,77, причем и это число считается неестественно выросшим после войны. Новое железнодорожное строительство фактически почти приостановилось. Советское правительство все еще не может закончить достройку линий, начатых во время войны. По смете на 1927 год на новое железнодорожное строительство ассигновано 30 млн. рублей (в 1913 году на эту цель было израсходовано около 400 млн.). Тот же самый инженер Борисов, исчислявший в 1915 году потребность нового железнодорожного строительства в 30 000 верст в течение 5 лет, стал теперь несравненно скромнее и предлагает в течение будущего пятилетия построить без малого 3700 верст, т. е. всего около 700 верст ежегодно. Финансовое положение железных дорог также очень печально. 1926 год, несмотря на большой подъем грузооборота, закончился для железных дорог недобором в 135 млн. Коэффициент эксплуатации, т. е. соотношение эксплуатационных расходов к валовой выручке, равнялся в 1925 году 80 %; в 1926 году он был еще выше, тогда как в 1913 году коэффициент этот был ниже 60 %.

Судьба железных дорог в руках большевиков очень показательна. Железные дороги, как мы знаем, составляют ту отрасль государственного хозяйства, руководство которой всегда делалось по определенному общему плану, и как показал опыт других стран, особенно Германии, эта отрасль государственного хозяйства может вестись государством удачно. Большевицкое хозяйничанье расстроило прекрасный механизм русской железной дороги, что доказывает, что присущие коммунизму органические дефекты разрушительны даже в этой, наиболее подходящей сфере. Серафим заканчивает свою книжку «Das Eisenbahnwesen in Sowjet Russland» словами: «Так же мала может быть речь об окончании в ближайшем будущем железнодорожного кризиса в советской России, как и об улучшении ее финансового положения».

Первым условием коренного улучшения железнодорожного дела в России, как и всякого улучшения ее политической и хозяйственной жизни, является ломка всего коммунистического режима. После освобождения от пут коммунизма русские железные дороги воскреснут очень скоро. На здоровом жизнеспособном организме быстро затянутся раны и русская железнодорожная система, созданная почти вековой работой, воскреснет к новой жизни.

А. И. Бунге

Одним из самых тяжелых наследий, которые оставит России после своего крушения большевизм, несомненно, явится жилищный кризис в городах. Тяжесть его будет заключаться не только в том, что для ликвидации его потребуются долгие годы и громадные средства, но и в том, что те кошмарные жилищные условия, которые создались в результате расхищения и «проедания» доставшегося большевицкому режиму в наследство жилищного фонда и вследствие совершенно недостаточного его восстановления, – являются и надолго еще явятся одним из основных факторов понижения морального уровня и духовной культуры народа.

Если семья является в жизни народа основной культурной ячейкой, то одним из условий ее нормального существования является самостоятельное, по возможности изолированное от постоянного соприкосновения с внешним миром, с чужими людьми жилище. «Мой дом – мой замок», – говорят англичане, и отнюдь не случайно то обстоятельство, что Англия с ее высоким уровнем личной и семейной морали является страной домиков-особняков, где подавляющее большинство населения, включая и рабочую массу, живет в отдельных домах, хотя бы в 2–3 комнаты.

Конечно, не одни жилищные условия разложили семью в советской России, но достаточно представить себе конкретно жизнь в современной московской квартире, как она часто описывалась в советской литературе и газетах и изображалась в карикатурах, чтобы понять, что в этой кошмарной обстановке, где самые интимные стороны семейной жизни протекают чуть ли не на глазах у людей совершенно посторонних, где отдельные семьи отделены друг от друга часто даже не тонкой стеной-перегородкой, а кисейной занавеской, не может быть речи о нормальной семейной жизни. Нетрудно представить себе также, что означает эта обстановка для умственных работников, совершенно исключающая всякую возможность какого бы то ни было уединения и сосредоточения.

Что же сделали большевики с городскими домами, которыми они не замедлили овладеть после переворота?

То, что с первых дней революции было осуществлено в порядке анархическом местными советами, революционными комитетами и т. п. в виде фактического устранения домовладельцев от заведования домами, выселения так называемых буржуазных семей и вселения на их место рабочих, а иногда просто подонков городского населения, – было затем оформлено декретом ВЦИКа от 20 августа 1918 года «Об отмене частной собственности на недвижимости в городах».

Первоначальным «завоеванием революции» явилось не только революционное перераспределение жилой площади, но фактическая, а затем и на «законном основании» произведенная – отмена квартирной (арендной) платы. Фактическая отмена произошла вследствие того, что при прогрессирующем обесценении бумажного рубля номинальная квартирная плата оставалась неизменной, в результате чего «к ноябрю 1919 г. комната, стоившая тогда в месяц 20 рублей, была в 10 раз дешевле фунта хлеба, на вольном рынке стоившего тогда 200 рублей, или стоила столько же, сколько стоили тогда 20 спичек или 3 папиросы»[260]260
  И. Кобленц. Жилищное право. 2-е изд. М., 1924. С. 40. (Институт советского права).


[Закрыть].

Поэтому, когда декреты 1920 и 1921 годов (Собр. Узак. за 1920 г. № 85, ст. 422 и за 1921 г. № 6, ст. 47) совершенно отменили квартирную плату, то советский закон только плелся в хвосте всеобщего развала и «революционного правотворчества» масс.

Создалось положение, которое цитированный выше комментатор советского жилищного права наивно, но правильно характеризовал в следующих словах: «не было, в сущности, лиц, кровно заинтересованных в долговременном сохранении в целости домов»[261]261
  Там же. С. 42.


[Закрыть]. Отмена права собственности начинала, как всегда и всюду, за себя мстить: пострадавшими являлись в конечном счете не только «экспроприированные» – бывшие домовладельцы, – но и «экспроприаторы», или, вернее, те, в пользу которым (теоретически) должна была пойти эта экспроприация. При этом в высшей степени характерно то, – и здесь как в малой капле воды отражается великая ложь социализма, – что те, кого уничтожение собственности на дома должно было в первую очередь облагодетельствовать, отнюдь не чувствовали себя «заинтересованными в долговременном сохранении домов», – пользуясь выражением комментатора советского закона, причем это в одинаковой мере относилось как к «буржуазным», так и к «пролетарским» обитателям домов, перешедших в «собственность народа». Вот что свидетельствует об этом советский автор: «Не только не хватало личной заинтересованности, но, наоборот, в буржуазных слоях населения широко было распространено убеждение, что если значительно улучшить данное жилище, то его скорее отнимет какое-нибудь учреждение или лицо. Прежние жильцы из буржуазного класса из этих соображении боялись делать ремонт[262]262
  Курсив мой. – В. Г.


[Закрыть]; вселенные новые жильцы из рабочего класса или совработники не делали ремонта, не считая данную квартиру окончательно закрепленной за ними; даже иногда замечалось несознательное отношение к квартире в смысле хищнического отношения к ней, расхищение ее оборудования и т. п.».

Результаты этого положения не замедлили сказаться в виде: 1) небывалого «проедания», т. е. разрушения жилищного фонда и 2) создания такого жилищного кризиса, особенно в больших городах, которому не было и нет прецедента в новейшей истории. Советская статистика и советская экономическая и общая литература не скупятся на данные, рисующие создавшиеся отношения.

Что касается первого, т. е. процесса разрушения наличных жилищ, то «Экономическая жизнь» приводила об этом в начале 1928 года следующие данные: «Жилища изнашиваются и разрушаются ненормально быстро. По данным ГУКХ (Главного управления коммунального хозяйства), к началу 1927 года износ муниципализированного жилищного фонда определялся в среднем в 35 %, а по некоторым отдельным городам даже значительно выше. Так, по Ленинграду, где ориентировочная оценка произведена была с большой тщательностью, износ муниципализированных домовладений определяется в 39,4 %, в Костромской губернии – в 39,8 %, в Новгородской – в 40,3 % и т. д.»[263]263
  Н. Козеренко. Как бороться с жилищным хищничеством // Экономическая жизнь. 1928, № 6.


[Закрыть].

Жилищную нужду населения обострило еще то обстоятельство, что из национализированной и муниципализированной площади очень значительная часть отошла под безмерно разбухшие коммунистические учреждения и канцелярии. «К моменту переписи 1923 года положение в этом отношении представлялось в следующем виде: в среднем по всему Союзу учреждениями было занято 33,8 % жилого фонда; по отдельным же категориям городских поселений процент занятых учреждениями домовладений колеблется так: в Москве – 17,7 % (по площади 30 %), в Петрограде – 18,5 %, в губернских городах – 25,4 %»[264]264
  Н. Козеренко. Что может дать сокращение аппарата управления // «Экономическая жизнь». 22 января 1928 г.


[Закрыть]. Есть, однако, города, где советские учреждения захватили львиную долю жилой площади, значительно превышающую среднюю норму (25 %) для губернских городов. Так, в Воронеже под учреждениями было занято 48,7 % национализированных строений, в Орле – 52,4 %, в Вятке – 56,8 %, в Петрозаводске – 76,3 %. Сокращение советских учреждений и числа служащих, произведенное в 1923–1926 годах, отразилось на некотором уменьшении площади, занятой учреждениями. «Хотя эти данные (1925 и 1926 годов) трудно сравнимы с данными переписи 1923 года, но они, во всяком случае, показывают, что даже и после некоторого сокращения, происшедшего в 1926 году, учреждениями все еще занято больше трети национализированного жилищного фонда»[265]265
  Там же.


[Закрыть].

Наконец, вследствие острого аграрного кризиса и отлива крестьянства из деревни образовалась необычайная скученность населения в больших городах и в промышленных центрах вне городов. Обширный и интересный материал для характеристики жилищного кризиса дает произведенная в связи с общей переписью населения СССР 17 декабря 1926 года перепись жилищ, результаты которой были недавно опубликованы[266]266
  В дальнейшем мы пользуемся, главным образом, результатами этой переписи в том виде, как они опубликованы в следующих статьях: А. Гибшман. Жилищный фонд и жилищные условия наших городов // «Статистическое обозрение». Июль 1928. С. 76–84 и Л. Выгодский. Жилищный вопрос в отражении всесоюзной переписи // «Экономическое обозрение». Сентябрь 1928. С. 134–147.


[Закрыть].

Когда изучаешь данные о распределении жилищной площади в Советской России, то невольно обращает на себя внимание единица счета, здесь применяемая. В других странах при жилищных переписях основной счетной единицей являются обыкновенно комната или квартира, причем высчитывается, сколько человек приходится в среднем или по отдельным категориям на каждую из этих единиц. Счет на квадратные единицы площади имеет лишь второстепенное, подсобное значение. Наоборот, в Советской России основной счет ведется на квадратные метры или аршины, приходящиеся на каждого жителя. Это само по себе очень показательно. Счет на квартиры и комнаты, как мы еще покажем ниже, является в условиях коммунистического строя как бы недостижимой роскошью, советский житель обречен на существование не в квартире или комнате, а на таком-то числе квадратных метров.

Советское законодательство и экономическая литература исходят из того, что необходимой средней «санитарной» нормой жилой площади является 8 кв. метров (=16 кв. аршин) на человека (4 аршина в длину и 4 аршина в ширину).

* * *

Данные переписи 1926 года показывают, что большевики не только не достигли этой идеальной нормы, но за последние годы продолжают от нее удаляться, ибо жилищное строительство в городах не поспевает за износом старых домов, не говоря уже о новом приросте населения.

Средняя жилая площадь на одного человека (для населения, проживающего в квартирах) составляла по всей России 5,9 кв. метров. Это – средняя для всей России. Выше ее жилищная площадь оказывается в тех городах, в которых в результате большевицкой революции жизнь по тем или иным причинам замерла, и население сократилось. Таковы Петербург (9,7 кв. м), Киев (7,1 кв. м), Одесса (7,4 кв. м). Остальные крупные города имеют площадь на человека ниже средней, причем она колеблется в пределах 5,9–4,1 кв. м. Кроме крупнейших городов (Москва и Харьков), где население особенно сильно возросло вследствие сосредоточения здесь бесчисленных советских учреждений с их громадными штатами, особенно неблагополучны провинциальные промышленные центры, как например Иваново-Вознесенск (4,3 кв. м), Сормово (4,6 кв. м) и т. д. Советская печать (см. особенно орган профессиональных союзов «Труд») пестрит сообщениями о кошмарных жилищных условиях, в которых живут промышленные рабочие. Из огромного числа таких сообщений приведем следующее, относящееся к Уральскому горнопромышленному району: «На Урале отмечаются случаи, когда на площади двух саженей ухитряются жить по 17–18 рабочих. Этот секрет объясняется системой «трех смен». Сдача помещений «под ночлег» (в течение круглых суток) стала весьма выгодным делом»[267]267
  Жилищный вопрос и текучесть рабочей силы // «Труд». 19 января 1928 г.


[Закрыть]. Недаром в рабочей среде, как свидетельствует советская печать, для характеристики аналогичных жилищных условий в Донецком бассейне вошло в обиход крылатое словечко: «гробовая норма».

Сравнение данных переписи 1926 года с данными аналогичной переписи, произведенной в 1923 году, показывает, что за это время произошло не увеличение, а наоборот, сокращение жилой площади, приходящейся в среднем на одного жителя. Она сократилась за это время с 6,3 кв. м до 5,9 кв. м на человека, т. е. на 6,4 %. «Это – самый важный и самый печальный вывод из сопоставления результатов двух последних жилищных переписей, так как указанная средняя является наиболее точным показателем жилищных условий»[268]268
  Л. Выгодский. Жилищный вопрос в отражении всесоюзной переписи // «Экономическое обозрение». Сентябрь 1928 г. С. 139.


[Закрыть].

Что же делала советская власть для того, чтобы остановить дальнейшее разрушение и «проедание» жилищного фонда, и для того, чтобы устранить созданный уничтожением права собственности и другими коммунистическими мерами жилищный кризис? Она, во-первых, вновь ввела и стала неуклонно повышать квартирную плату и, во-вторых, строила новые дома[269]269
  Вопрос о советском домостроительстве я рассмотрю в особой статье. Автор.


[Закрыть], преимущественно для рабочих.

Упомянутый в начале декрет 1920 года о полной отмене квартирной платы недолго оставался в силе. Нужно было как-нибудь содержать дома, убирать нечистоты, чинить крышу, когда она начинала протекать, или водопровод, когда он портился. Но вновь введенная декретами 1921 и последующих годов квартирная плата была построена по классовому и подоходному принципам. Она разнилась, во-первых, в зависимости от социального состояния нанимателя, оставаясь на очень низком уровне для «привилегированного сословия» – рабочих, и достигая максимума для «париев» – торговцев, промышленников и т. д. Служащие и лица свободных профессий занимали среднее положение между этими двумя категориями. Во-вторых, в пределах отдельных категорий она увеличивалась с ростом дохода данного лица. Что касается формы эксплуатации домов, то большая часть их теперь сдается на определенных условиях в аренду жилищным товариществам, образуемым из числа обитателей данного дома[270]270
  См.: Р. Сифман. Аренда городских домовладений// «Статистическое обозрение». Сентябрь 1928 г. С. 101–104.


[Закрыть].

Первые годы квартирная плата была заведомо недостаточна для производства даже текущего ремонта, не говоря уже о капитальном, и процесс разрушения домов продолжался по-прежнему. Таково было положение, впрочем, еще в 1928 году. «Квартирная плата, как известно, в общей своей сумме недостаточна для покрытия всех расходов по эксплуатации жилых помещений. По подсчетам ГУКХ, даже и после повышения ее в 1926 году она дает приблизительно только половину необходимой для этого суммы». Автор цитированной статьи приходит поэтому к выводу, что считать вопрос о «проедании» жилищного фонда ликвидированным вряд ли есть основания[271]271
  Н. Козеренко. Очередные нужды жилстроительства// «Экономическая жизнь». 18 января 1928 г.


[Закрыть]. Ввиду этого в начале 1928 года состоялось постановление президиума ЦИК СССР о необходимости ввести с 1 апреля 1928 года новые нормы квартирной платы в интересах приближения ее к себестоимости эксплуатации жилищ.

Что касается «классового принципа», положенного в основу квартирной платы, то с того момента, как жилищным товариществам или домоуправлениям волей-неволей пришлось в собственных интересах заботиться о самоокупаемости домов, эта мера ударила по тем самым рабочим, которых она должна была облагодетельствовать. При том условии, что квартирная плата сообразовалась с социальным положением жильцов, создавалась большая неравномерность в доходности отдельных домов. Чем больше в данном доме проживало пролетариев, тем безнадежно убыточнее была его эксплуатация вследствие недостаточности квартирной платы. Напротив, чем больше в доме проживало лиц иных категорий, тем легче было сводить концы с концами. Поэтому многие домоуправления и това рищества стали относиться враждебно к вселению к ним слишком большого числа плохо платящих пролетариев и старались регулировать социальный состав жильцов таким образом, чтобы обеспечить достаточную для «рентабельности» дома пропорцию высокоплатящих жильцов.

Во всем этом замечательно не только то, что жизнь мстила за поругание здравого смысла и законов экономики коммунистическими экспериментаторами, но и то обстоятельство, что с резкой критикой «классовой» системы квартирной платы и с требованием введения равной для всех платы выступил не кто иной, как ВЦСПС (Всесоюзный Центральный Совет Профессиональных Союзов), который в данном своем выступлении, столь резко противоречащем коммунистическим канонам, несомненно, отражал настроения и требования рабочей массы. Существующая система, говорит ВЦСПС в своем заключении по этому вопросу[272]272
  ВЦСПС о квартирной плате// «Труд». 23 марта 1928 г.


[Закрыть], приводит к неравномерной доходности домовладений и к худшему содержанию жилищ с меньшей доходностью, т. е. как раз тех, в которых живут рабочие с низкими заработками. «Кроме того, эта система очень слабо защищает рабочих от вытеснения их в худшие жилища, так как домоуправления и частные домовладельцы всячески стараются избавиться от невыгодных жильцов. Нужно систему квартирной платы построить так, чтобы все категории жильцов оплачивали квартиру по действительной себестоимости эксплуатации и амортизации жилищ».

Получается, таким образом, положение, при котором облагодетельствованные социалистическими классовыми привилегиями рабочие просят избавить их от этих привилегий и настаивают на введении того, что является настоящим капиталистическим принципом.

Возможны ли более наглядные доказательства разрушительности и нежизненности социализма?

В. Ф. Гефдинг