Текст книги "Русский Колокол. Журнал волевой идеи (сборник)"

Творцы судебных уставов насадили у нас иностранные судебные порядки, в которые внесли, однако, отдельные, вызванные особенностями наших условий, изменения. Русский суд – наиболее чужеземное по своим формам из наших государственных учреждений. А между тем именно в русском суде русский дух нашел себе наиболее яркое выражение.

Объяснение этого парадокса – в самой природе правосудия. Суд – не только технический аппарат, приспособленный к разрешению споров определенной категории между сторонами. На всем протяжении человеческой истории он был и остается по сей день главной цитаделью права. Больше того. Население еще не отвыкло искать у него того высшего блага, которое он именует «правдой». Рассудить дело «по справедливости», «по-божески» – в этом, с точки зрения народного миросозерцания, основное задание суда. Выкованная римским гением формула «res judicata pro veritate habetur»[328]328
  «Решение суда считается истиной» (лат.).


[Закрыть] еще не сдана в архив истории. Суд по сей день еще несет сверхчеловеческую функцию провозглашения истины. Отсюда – мистический характер правосудия, его связь с религией. Связь эту бессильно было окончательно порвать и отделение государства от церкви. И в обмирщенных государствах судебные действия продолжают сопровождаться особым торжественным обещанием – этим лицемерным суррогатом обращенной к нему присяги.

Суд не может творить своего дела без непосредственного участия широких кругов населения. Он нуждается не только в техническом персонале коронных судей, прокуроров и адвокатов, не только в привлечении к исполнению судейских обязанностей выборных представителей населения в лице присяжных заседателей, шеффенов, но и в сотрудничестве сторон, свидетелей, сведущих лиц. Наряду с этим без печати, без публики в заседании он лишается нужной ему гласности, хиреет от недостатка света и воздуха.

При этих условиях отправление правосудия неизбежно приобретает национальный характер.

Долговременное принудительное пребывание на чужбине научило нас ценить наше прошлое, не ослабило, а укрепило нашу духовную связь с родиной. «Так тяжкий млат, дробя стекло, кует булат». Особенно ярко светит в этом прошлом ореол, окружающий русский суд по уставам императора Александра II. Часто приходится слышать, что правосудие поставлено было у нас выше, чем на Западе. Судить о сравнительных достоинствах иностранных судебных систем нам не дано. Русский суд имеет для нас и только для нас неоспоримое, присущее ему одному, достоинство: он был русским, в нем жил русский дух.

В чем проявились свойственные ему особенности? Какое именно содержание вложил русский народ в заимствованные на Западе формы?

Вот главный, пожалуй, единственно нужный вопрос, который мы теперь на чужбине должны себе ставить, подходя к оценке русского суда в прошлом.

Пишущий эти строки не претендует его разрешить. Его задача – дать материал для размышлений над ним. Настоящие заметки – личные впечатления, воспоминания, не исследование.

В области этих личных переживаний в прошлом, личных впечатлений в настоящем – есть одно основное. В России было живо мистическое начало правосудия. Оно было живо как в народной массе, так и в среде профессиональных судебных работников, в лице судей, прокуроров, адвокатов, судебной молодежи. Вера в святость дела правосудия у нас не была изжита. Она горела подчас под пеплом скептицизма, материальных интересов, но священный огонь еще не погас. Суд в России был храмом правосудия, храмом, а не присутственным местом. Служители его священнодействовали, а не отбывали будничную повинность. Судебная работа в России еще была призванием, еще не превратилась в ремесло. Живой дух, который творцы судебных уставов вдохнули в свое создание, не умер до конца.

И это всюду, на всем бесконечном протяжении нашей родной дали. Судить о русском суде может только тот, кто наблюдал его, работал в нем не в столицах, не в больших центрах, а в глуши, не при электрических люстрах судебных зал, а в деревянных домиках уездных съездов, среди зипунов и овчин, при свете тускло мерцающих керосиновых ламп. Только тому, для кого пламя торжественного служения святому делу горело и в этой обстановке, раскрыто все значение правосудия в России.

Все это может казаться старческой переоценкой невозвратного прошлого. Однако вот массовое, знаменательное в своей обыденности явление, известное всякому участнику, всякому посетителю судебных заседаний «бывшей» России. Этот образцовый порядок и тишина, господствовавшая в заседаниях наших судов, несмотря на отсутствие в населении привычки к общественной дисциплине. Церковь и храм правосудия – два места, где предоставленная сама себе масса не допускала ни беспорядка, ни шума, при отсутствии какого-либо принуждения. Тишина всегда полная.

В момент провозглашения резолюции от имени монарха, приведения к присяге она приобретала особо торжественный характер. Возглас судебного пристава перед выходом суда: «Суд идет, приглашают встать!» – неизменно производил действие военной команды. Вспоминаются невольно судебные заседания Правительствующего Сената по делу бывшего военного министра генерала Сухомлинова. Это было в августе 1917 года, за два-три месяца до большевицкого переворота. Дело слушалось в Петрограде, в концертном зале военного собрания, стены которого не впитали в себя судебных традиций. Хоры были переполнены хозяйничавшей в столице чернью в солдатских шинелях. И в этой обстановке все замерло и поднялось, услышав привычный возглас престарелого судебного пристава Петроградского окружного суда Солуяна.

Отзвук тех же общенародных настроений – в сохранившейся у нас любви к торжественным формам судебной процедуры.

На Западе червь обыденщины давно уже проточил и великолепия дворцов правосудия, и театральные костюмы магистратуры и адвокатуры.

У нас любители и мастера судебного ритуала сохранились до последнего времени. Все происходило с точным, неукоснительным соблюдением всех предписанных законом форм, но без всякого напряжения, при благожелательном и внимательном отношении к подсудимым, сторонам, публике. В зале заседания устанавливался дух свободной самодисциплины. Люди не чувствовали никакого стеснения, но ходили бесшумно, говорили шепотом. В такой атмосфере сцены, так нередко разыгрывающиеся в роскошных дворцах правосудия на Западе, были просто невозможны.

То же впечатление и от непосредственного соприкосновения с отношением населения к правосудию при сотрудничестве с нашими присяжными заседателями, крестьянских составов в особенности. Вот где подчас звучал подлинный голос народной совести, чувствовался истинный порыв рассудить дело справедливо, по-божески! Сколько волнующих сердце рассказов пришлось выслушать от лиц культурной среды после отбытия сессии в качестве присяжных в среде таких полуграмотных, «темных» людей! Как много упреков в произвольных оправданиях, что так охотно бросалось «суду улицы», отпало бы, если бы хулители сами переживали судимые дела. Помню рассказ одного из таких обличителей суда присяжных о том, как он сам, да еще в качестве старшины состава, участвовал в единогласном вердикте, которым был оправдан вор-рецидивист, сознавшийся и изобличенный в краже. Дело рассматривалось в Нижнем Новгороде, при «сером» составе присяжных. Главными свидетелями со стороны обвинения выступали супруги-закладчики. На суде с полной очевидностью выяснилось, что подсудимый давно «работал» на своих обвинителей, сбывая им за ничтожную плату краденые вещи. На этот раз они его выдали, чтобы самим выйти сухими из воды, что им и удалось. Когда присяжные заседатели удалились для совещания, старшина, он же рассказчик, считая дело ясным, сразу обратился к ним с вопросом: «Что же, господа, писать “виновен”?» С разных сторон послышались голоса: «Знамо дело, виновны, так и пишите про вора, и про закладчика, и про его жену». Старшина возразил, что закладчики – свидетели, судить их присяжные не уполномочены, да и вопрос об их виновности судом не поставлен. Кое-кто из состава судей совести стал высказывать сомнение в возможности такого положения: «Не может такого статься, чтобы мы не могли при этом случае своего слова сказать, когда при нас все это наружу вышло». Старшина предложил сомневающимся потребовать дополнительных разъяснений председателя. Вышли в зал заседания. Председатель, выслушав заявление присяжных, предложил сторонам высказаться. Все окончилось бы ко всеобщему удовлетворению, если бы представитель прокуратуры заявил ходатайство перед судом о возвращении дела следователю для привлечения в качестве обвиняемых закладчиков-укрывателей или обещал возбудить о них особое дело. На грех, молодой товарищ прокурора, не поняв, что дело тут не в формальном праве судить свидетелей, а в необходимости успокоить судейскую тревогу присяжных, произнес общую фразу о неприкосновенности свидетелей. Вернулись судьи совести в совещательную комнату. На этот раз на вопрос старшины: «Ну, что же, господа?» – наступило продолжительное, суровое молчание. Нарушил его один из старейших по возрасту судей, местный купец из «простых». «А коли так, – твердым, почти приказательным голосом обратился он к старшине, – пиши, что невиновен». Вор оправдан был единогласно. Не протестовал и старшина. Всякий русский судебный деятель знает, что непривлечение в качестве обвиняемого к делу лица, по убеждению присяжных, участвовавшего в преступлении, обычно влекло за собой оправдание виновников преступления, преданных суду. Несправедливость неизменно вызывала резкий протест суда совести.

Вверенная присяжным заседателям судебная власть была бесконтрольна. Закон освобождал их от обязанности мотивировать свои вердикты. Над судом совести не существовало высшей инстанции, уполномоченной к проверке постановляемых им решений по существу. При неподготовленности населения к несению судейской обязанности создавалась несомненная опасность худшего из произволов – произвола судебного. Теперь уже не приходится оспаривать общепризнанного успеха судебной реформы 1864 года. Могущая казаться беспочвенной вера творцов судебных уставов в русский народ, подавляющая масса которого еще недавно освобождена была от крепостной зависимости, блестяще оправдала себя в действительности. Только притупленное классовым миросозерцанием нравственное чувство, только придавленный марксизмом ум могут русский суд вообще, русский суд присяжных заседателей в частности признавать классовым, то есть органически пристрастным. Только недомыслие или предвзятость могут отвергать нравственный авторитет приговоров и решений русских судов, веру населения в беспристрастие русских судей. А моральная победа эта далась нелегко. Нужны долгие годы работы в нашем суде, с русским судом присяжных в частности, чтобы знать, как много соблазнов пристрастия преодолено на этом пути. Вот один из случаев такого преодоленного соблазна.

В городе Старица Тверской губернии рассматривалось, с участием присяжных, дело цыгана, обокравшего местного крестьянина. Полиция успела задержать вора со всем, без исключения, похищенным добром, которое до последнего гвоздя было возвращено потерпевшему. Все прошло бы без осложнений, но на грех обокраденный мужик «по слухам» прознал, что у цыгана при задержании было найдено 500 рублей денег. Подумал потерпевший, да и отправился к следователю с дополнительным заявлением: «Запамятовал я вам, ваше благородие, прошлый раз сказать, что у меня, кроме вещей, еще 500 рублей денег пропало». Слухи о деньгах оказались соответствующими действительности. Заарестованная при цыгане сумма в 500 рублей была от него отобрана и сдана на хранение в местное казначейство. Следователь составил протокол дополнительного заявления потерпевшего и, так как по характеру произведенного вором взлома стоимость похищенного уже не могла иметь значения увеличивающего вину обстоятель ства, направил дело в прокуратуру, не проверив новой версии. В результате по обвинительному акту цыгану было предъявлено обвинение в краже не только вещей, но и 500 рублей денег. На суде вся история выяснилась. Было совершенно очевидно, что никаких денег у мужика украдено не было, да и суммы в 500 рублей он иметь не мог. Когда присяжные удалились для совещания, их старшина, местный помещик, широко образованный человек, от которого вся эта история и сделалась известной пишущему эти строки, обратился к ним с вопросом: «Что же, братцы, так и писать: да, виновен, но 500 рублей денег не похищал?» К удивлению старшины, присяжные – все местные крестьяне – на его вопрос ответили общим молчанием. Он стал настаивать, повторяя, что дело ясное. С ним не спорили, но ответа на его вопрос все не было. Тянулось молчание довольно долго, пока, наконец, один из присяжных не сказал: «Так-то оно так, барин. Только вот что. Сделай ты милость, поверни ты эти деньги мужику. Цыган, он, конечно, их у кого другого украл, а все же мужичок, сам видишь, обстоятельный, он бы на эти деньги совсем поправился». Все присяжные присоединились к этому решению, настойчиво прося своего старшину «повернуть деньги». В течение часа старшина убеждал судей совести в том, что они не имеют права обогащать потерпевшего чужим краденым добром, что задержанные деньги цыгану возвращены не будут, а подлежат передаче полиции для разыскания собственника. В заключение большинство состава сдалось на увещевания. Опасность неправосудного решения была устранена. Чтобы понять всю силу преодоленного в этом случае соблазна, нужно знать глубину вражды русского крестьянина к цыгану-вору.

В чем главная, отличительная особенность русского суда по уставам императора Александра II от западных? Автор заметок ответил бы на этот вопрос без колебаний: русский суд был доступнее, ближе к населению – не географически, а духовно, был человечнее судебных учреждений Европы. Казалось бы, что пресловутая пропасть, отделявшая у нас в области культуры привилегированные слои населения от низших, предъявляла непреодолимую преграду для такой близости. А между тем, погружаясь мысленно в прошлое, в окружавшую наш суд и его деятелей атмосферу, тщетно ищешь, даже теперь после ужасов пережитого, хотя бы тени не только враждебности, но даже отчужденности населения в его отношении к «господам» и «вашим благородиям», занимавшим разные судебные должности от высших до низших. Эти укоренившиеся в нашей жизни формы обращения, как и столь обычное у нас «тыканье», не устраняли человечности взаимных отношений. Автор с невольной улыбкой вспоминает, как в начале своей судебной работы он принужден был отказаться от решения не допускать «ты» при сношениях с меньшей братией, и только потому, что первым неизменно переходил на «ты» меньший брат. Впрочем, и в этой области неограниченные возможности нашей родной действительности преподносили иногда сюрпризы, повергавшие в изумление даже знавших местную жизнь судебных работников. Пишущий эти строки был свидетелем такого сюрприза в начале 90-х годов прошлого столетия в городе Ярославле. В местном суде слушалось дело о преступлении, совершенном в одной из деревень Ярославского уезда. В числе свидетелей был вызван крестьянин лет тридцати пяти, показания которого в деле особого внимания на себя не обращали. Незамеченным он прошел и при кратком опросе его перед приведением к присяге. Когда наступила очередь его допроса, председатель суда Н. А. Манасеин пригласил его показать все известное ему по делу, причем в начале же его рассказа несколько раз прерывал его вопросами, неизменно обращаясь к нему на «ты». Свидетель, по внешнему виду типичный ярославский крестьянин, после одного из таких «ты» приостановился, сверкнув в сторону председателя добродушно-ироническим взглядом, спокойным тоном произнес следующие буквально слова: «Господин председатель, я бы просил вас обращаться ко мне в общепринятойформе». Председатель вспыхнул, опустил глаза, пробормотал: «Продолжайте, свидетель», но затем не выдержал и, некстати прерывая показания свидетеля, спросил: «Вы получили образование, свидетель?» – «Да, господин председатель». – «Где вы учились?» – «Я окончил курс Императорского Московского университета». В оправдание председателя и всех нас, сразу не разобравших, что мы имеем дело с образованным человеком, следует заметить, что ярославские крестьяне, часто обладающие недюжинными ораторскими способностями, легко усваивают общекультурный язык при занятиях своих самыми разнообразными видами отхожих промыслов.

Насколько отношения судебных деятелей к населению были лишены начальственного тона, можно судить по следующему эпизоду, происшедшему равным образом в присутствии пишущего эти строки. В уездной сессии Ярославского окружного суда в городе Пошехонье рассматривалось дело о деревенском поджоге из мести. Дело это, как и большинство ему подобных, было довольно сложно. Главной свидетельницей выступала крестьянка лет сорока, соседка потерпевшего, которая устанавливала последовательность ряда мелких событий, имевших в своей совокупности решающее значение по делу. Когда наступила очередь ее показания, она начала свой рассказ в спокойно-повествовательном тоне, несколько нараспев, словами: «Было это в Успеньев день. Пили мы чай, и Онуфрий Иванов…» Председательствовавший в заседании член суда В. А. Волков, престарелый, опытный судебный деятель из помещиков Ярославского уезда, нетерпеливо прервал свидетельницу: «Нам неинтересно слушать, как вы пили чай, свидетельница, переходите к делу». Приостановившись, свидетельница вскинула умными глазами на председателя и, не проявляя ни малейшего признака ни смущения, ни недовольства, тем же ровным, певучим голосом продолжала: «Так, говорю я, пили это мы чай, Онуфрий Иванов…» Раздраженный председательствующий вновь остановил свидетельницу.

На этот раз она, смотря председательствующему в глаза, внушительным тоном, но не повышая голоса, произнесла: «Ты, батюшка, не серчай. Дай слово сказать. Я и до дела дойду». Внушительность тона, вера в свою правоту этой простой женщины были таковы, что смущенный барин-председатель не решился уже ее прерывать. В результате по выпитым чашкам она восстановила всю картину события с такой доходящей до картинности ясностью, что и суд и присяжные сразу усвоили все перипетии дела. Прошло более тридцати лет, а и теперь показание этой крестьянки Пошехонского уезда – одно из незабываемых воспоминаний о силе нашей народной речи.

Теперь, после знакомства с западными порядками, невольно себя спрашиваешь: в каком иностранном европейском суде возможно такое подчинение начальника-судьи свидетельнице-крестьянке и притом в совершенно мирных тонах, как естественное проявление свойственных нашему быту отношений к населению? На Западе, несмотря на равные для всех «господин», «госпожа», председатель в судебном заседании для свидетеля только начальство, свидетель для председателя только подчиненный ему орган осведомления. У нас – умная, сознающая свою правоту женщина, не вызывая ни с чьей стороны ни протеста, ни изумления, добродушно ставит на место не впору разгорячившегося старичка. На Западе – свобода, равенство и братство, бессильные против окаменевших вековых перегородок между людьми разных положений, разных классов; у нас – человечность, проникающая через все щели непрочных деревянных переборок, наставленных во множестве на нашей деревенской Руси и законом и обычаем…

Когда вспоминаешь о русском дореволюционном суде, невольно наталкиваешься на вопрос о судейской независимости. Запад привык к тому, что политические течения данного момента отражаются и на судебных решениях. У нас вокруг этого вопроса много и часто суетились крайние фланги нашей общественности и справа и слева. И те и другие подходили к нему, главным образом, если не исключительно под политическим углом зрения и отождествляли судейскую независимость с несменяемостью суда. Для одних судей ская несменяемость представлялась не совместимой с нашим политическим строем, для других она была дорога, как одна из принадлежностей столь заманчивого для них западноевропейского демократически-парламентарного строя. Левые радикалы часто заподозревали императорское правительство в попытках влиять на судейскую совесть, охотно распускали слухи о предстоящей отмене судейской несменяемости, которая благодаря шумихе приобретала у нас преувеличенное значение. У нас забывали, что всякое правительство имеет возможность, буде оно к тому наклонно, воздействовать на поддающуюся такому воздействию судейскую совесть – соблазнами выгод и наград в гораздо большей мере, чем угрозами смещения или перемещения. Крайне характерно, что за все время существования русского суда по уставам императора Александра II единственная серьезная попытка отмены судейской несменяемости была предпринята нашей левой общественностью, оказавшейся у правительственного кормила в облике Временного правительства. Проект этой бе зумной меры был внесен на рассмотрение особой комиссии из высших судебных чинов министром юстиции и генерал-прокурором А. Ф. Керенским. Если бы этот проект удалось осуществить, его практические последствия ограничились бы увольнением нескольких судей и заменой их политическими сторонниками г. Керенского. Сломить судейскую независимость таким путем не удалось бы, так как она не от тела, а от духа, не от организации, а от определенного, созданного жизнью настроения. Судейская несменяемость поддерживает существующий дух судейской независимости, но она так же бессильна его создать, как ее отмена – его сломать.

В России дух независимости в судебной среде был жив. Он упрочился в нравах судебных работников. Подчиненности там не было не только во взаимоотношениях судей разных степеней, но и в прокуратуре, где по закону она существовала. Введенный судебными уставами законный термин «товарищ прокурора», заменявший юридически более точное выражение: «помощник прокурора», жизнью превращен был в лозунг, в принцип взаимоотношений. И в прокуратуре не приказывали, а убеждали, просили. На свободу убеждения в понимании не только существа дела, но и юридических проблем никакое начальство не только никогда не посягало, но и посягнуть бы не могло, настолько подобная попытка противоречила установившимся привычкам. Тридцатипятилетнее служение делу правосудия в рядах русской магистратуры и прокуратуры дает автору этих заметок нравственное право утверждать, что ни одного случая давления сверху на совесть не только судей, но и чинов прокуратуры ему неизвестно, хотя ему лично пришлось принимать участие и в качестве судьи, и как представителю государственного обвинения в целом ряде процессов, затрагивавших интересы центральной власти.

В области правовой один из бичей населения – медленность судебной процедуры. Суд должен быть не только правым и равным для всех, но – и «скорым». Запоздалое восстановление нарушенного права утрачивает часто свое практическое значение. Медленность суда подчас равносильна отказу в правосудии.

Казалось бы, что быстрота судебной процедуры зависит главным образом от надлежащей технической организации судебных органов. В действительности и здесь – больше от духа, чем от техники. Человеческий труд эластичен. Количество работы, выпадающей на долю судебных деятелей разных стран, неодинаково. По числу дел, приходившемуся на отдельных членов магистратуры и прокуратуры, русский суд был самым обремененным в Европе. Несмотря на это медленность производства не доходила до европейских образцов. С неизменно увеличивающейся работой справлялись ценою удлинения рабочего дня. Заседания как по уголовным, так и по гражданским делам очень часто заканчивались даже не вечером, а ночью. Все дела, назначенные на определенное заседание, разрешались хотя бы ценою продолжения заседания на следующий день. Отложения самим судом, помимо просьбы сторон, гражданских дел подчас на месяцы, как это практикуется в Европе, – у нас не допускалось. Священного момента наступления обеденного часа, когда механически прерываются занятия во всех правительственных местах, не исключая судов, императорская Россия не знала.

Инерции одухотворяющего судебные уставы идеализма хватило до конца.

В. П. Носович[329]329
  Носович Владимир Павлович (1864–?) – юрист, в Белом движении возглавлял Управление внутренних дел; член Организационного комитета по созыву Русского Зарубежного съезда.


[Закрыть]