Текст книги "Русский Колокол. Журнал волевой идеи (сборник)"

Существует мнение, – в наше время оно стало очень распространенным, – будто после великой войны, когда «народы устали», достаточно собрать молодых людей (мужчин или женщин, все равно), дать им оружие, обучить их, как им владеть, – и армия готова.

В наши дни военная техника стала весьма совершенна. Изобретено множество машин для истребления людей: пулеметы, дальнобойные тяжелые пушки, аэропланы, газы, танки… Но (хотя это и кажется неправдоподобным) научить солдата владеть сложными современными орудиями войны – легче и скорее, чем грошовым орудием далекой старины.

Это не парадокс. Пулемет состоит из сотни мелких частей, гаек, винтов, пружин и колец; а шашка – из рукоятки, клинка и ножен. Но управлять пулеметом легче, чем рубить шашкой. Чтобы хорошо рубить, горцы и казаки с детства обучаются этому искусству: рубят лозу, глину, солому; рубят по водяной струе – по воде, так, чтобы она не давала всплесков; по бараньей туше, по свободно повешенному арбузу… И точно так же – научиться управлять мудреным танком или броневиком легче, чем научиться ездить верхом на самой немудреной лошади.

Машина упростила и облегчила участие в войне. Отсюда соблазн – сократить сроки службы. Отсюда соблазн – учить солдата, но не воспитывать его. Отсюда соблазн – делать солдатом всякого (и антимилитариста, и врага нации и родины – коммуниста)…

Армию называют великой молчальницей – «le grande muette». Ибо армия есть только покорное орудие в руках правительства, слепо и безоговорочно исполняющее все его предписания. Но эта великая молчальница говорит самым громовым голосом: голосом пушек и пулеметов; самым страшным языком – языком смерти. Она убеждает самым жестоким способом – способом крови.

Как же высоко должно быть воспитание армии, из каких рыцарственных элементов она должна состоять – для того, чтобы иметь право переступать через кровь; для того, чтобы быть готовой отдать все – покой и уют, семейное счастье, силы, здоровье, и самую жизнь во имя Родины, во имя ее спасения и блага.

Армия должна защищать Родину от врагов, от всяких врагов – «внешних и внутренних». Она должна отстаивать неприкосновенность границ государства, обеспечивать в стране мирную жизнь, оборонять Родину от порабощения извне и от унижения и разорения изнутри. Если минувшая война была сурова – если она поставила под удар миллионы людей, никогда не готовившихся к войне, то грядущая война (а она придет, рано или поздно!) будет еще более жестока…

Сильно развившаяся военная техника даст неприятелю возможность перенести войну за войсковой фронт, – глубоко в тыл, через «позицию», устроенную армией. Соблазн поколебать умы, вызвать у враждебного народа «пораженческую психологию» и тем принудить его к сдаче – вызовет попытки разрушить жизненные, питающие армию центры. Дальнобойные пушки будут направлены на города с мирным населением. Аэропланы будут сбрасывать бомбы с удушливыми газами и микробами, будут стремиться достигнуть центров управления страной – столиц, промышленных и фабричных районов, чтобы внести панику среди служащих, разрушить чиновничий, бюрократический аппарат страны, прекратить работу заводов, разогнать рабочих. Специальные армии агитаторов и пропагандистов заблаговременно направятся в тыл, чтобы сеять смуту. Забастовки, рабочие беспорядки, митинги протеста против войны, пораженческая литература, – все это будет мутить и отравлять внутреннюю жизнь страны.

«Внутренний враг» не всегда различаем, плохо осязаем, трудно уловим. Он искусно прячется в лукавых сердцах. Он ходит в овечьей шкуре социализма. Он соблазняет ложными посулами. Бороться с ним тогда, когда он уже развернул красные флаги мятежа и вышел на улицу – поздно. Жертвы в столкновениях вызывают жалость и смутное сочувствие к бунтовщикам, и не ослабляют, но разжигают и расширяют мятежное движение. Бороться с погромами, когда они уже начались и пошли, какие бы они ни были, – погромы ли усадеб, торговых лавок и рядов, или еврейских предместий, – есть очень трудная задача. Поэтому армия должна уметь предупреждать эти болезненные вспышки: она должна иметь такое влияние на народ, чтобы одна мысль о существовании армии – не допускала в душах и желания беспорядков.

И вот, во время войны армия будет защищать страну своею грудью от вторжения врагов; она близко подойдет к гражданскому населению, и от ее поведения и настроения, от ее духа будет зависеть успех или неуспех, победа или поражение.

А в мирные годы, не угрожаемые внешним врагом, на армию ляжет тяжелый и ответственный труд такого воспитания народа, чтобы никакие беспорядки, никакие погромы не были возможны. Это будет делом не только армии, но прежде всего армии, как живого средоточия волевой дисциплины.

Может ли армия, при таком своем назначении, быть только толпой, обученной владеть орудиями войны? Может ли она представлять из себя только вооруженную массу, не объединенную общими, великими, религиозными и государственными идеями?

Чем лучше будет вооружена такая толпа, и чем она лучше будет владеть своим оружием, тем опаснее она будет для самого государства. Не воспитанная заранее в духе самоотречения и жертвы, – в пору войны, ее опасностей и страхов она дрогнет перед врагом. В ней встанет свое, личное. Она до ужаса осознает силу военного оружия, – не своего для неприятеля, а неприятельского для себя, – и побежит, все разрушая на своем пути. В пору мирной жизни не воспитанная в духе дисциплины и повиновения, она забудет свое призвание к «великому молчанию», и, отдаваясь различным течениям, сама внесет в государство кровавый бунт – военный мятеж…

Армия есть как бы лицо государства. Армия есть то открытое, по чему соседи судят о его силе, мощи и значении. Воспитана армия, дисциплинирована, отлично вооружена, хорошо одеты ее солдаты, сыты, здоровы и сильны, – и сдержаннее язык ее соседей, скромнее их притязания.

Армия есть школа для народа. Не только потому, что через ее ряды при всеобщей воинской повинности проходит почти все мужское население нации и учится в ней долгу, мужеству и патриотизму, но еще и потому, что армия проникает во все слои общества и по ее поведению на маневрах, ученьях, смотрах, по виду ее офицеров и солдат, по их поступкам, по их разговорам все судят о духовной силе своего государства, все учатся уважать и любить свое отечество.

Но армия – не вооруженный народ; и вооруженный народ – не армия. Нельзя воспитать весь народ, как армию; но надо выделить из народа некоторую часть его, сделать из этой части офицеров, унтер-офицеров и кадровый состав, и сказать про них – это армия! И все, что вольется в нее, должно быть во всем им подобно.

Эта кадровая армия должна блюсти и разуметь религиозный смысл своего бытия; она должна быть армией христианской, христолюбивым воинством, ибо только заповедью Христовой – возлюбить ближнего своего так, чтобы положить за него свою душу – могут быть обоснованы и приятие оружия, и своя и чужая кровь, и муки ранения, и самая смерть.

«Воины благочестивые, славою и честию венчанные!»

Эта армия должна быть патриотичной. Она должна любить Родину, не критикуя ее; она должна уметь ценить ее прошлое, понимать и прощать недостатки этого прошлого и любить величие, красоту и славу своих предков.

«Горжусь, что я – Русский!»

Армия должна быть духовно скромна, не стяжательна, гостеприимна, добра, готова на всякий прекрасный порыв и на великую жертву.

Армия – рыцарский орден! И народу своему она несет защиту и помощь, а не обиду и утеснение.

«Обывателя не обижай – он нас кормит и поит. Солдат не разбойник».

В своей внутренней жизни армия должна быть дружна. Ее члены – братья. Не равные, не товарищи, но братья. Ни подкопов друг под друга, ни интриг, ни подсиживания, ни карьеризма, ни сплетен, ни наушничания, ни подлизывания к старшим, ни амикошонства – в армии быть не должно.

«Зри в части семью. В начальнике – отца, в товарищах – братьев». «Нога ногу подкрепляет, рука руку усиляет». «Чудо богатыри! Бог вас водит – Он вам генерал».

Этими заветами Суворова должна жить и дышать армия.

Всегда и везде она должна быть образцом воинского долга и самопожертвования. Может ли быть воинский чин, – офицер или солдат, – пьян? Может ли он непристойно вести себя? – грабить, насильничать, брать «подарки от благодарного населения», высказывать панические взгляды, поддаваться пораженческому настроению, критиковать свое начальство и свой полк?

«Наш полк», его Знамя, его прошлое, его традиции – святыня для солдата!

В армию должны идти не только физически наиболее крепкие люди, но и самые сильные духовно, с воспитанною, твердою волею. Принадлежностью к армии надо гордиться. И весь народ должен любить свою армию и отдавать ей все лучшее. Семья должна отдать в армию лучшего ребенка; коннозаводчик – лучшую лошадь; фабрикант – лучшее изделие; заводчик – лучшую машину; рабочий – самую тщательную свою работу.

Если я в армии – то я горжусь и я счастлив тем, что я в армии, что я солдат.

«Мы – Русские солдаты!»

Если же мне не дана эта высокая честь, то я горжусь тем, что у меня, в моей Родине, в моей России – такая прекрасная армия. Я снимаю шапку перед ее знаменами. Я с уважением смотрю на своего отца, на своего брата, на своего сына в его военном мундире. Он – рыцарь! Он – лицо нашего народа. По нему судят и обо мне.

В прошлом и армия грешила против всего этого, и мы грешили против нее. Особенно те, кто называется «обществом». Разве не было в русском обществе, как в сказке про Иванушку-дурачка: «У старинушки три сына. Старший – умный был детина…» – и пошел в институт инженеров путей сообщения или на юридический факультет университета (карьера!.. инженер!.. адвокат!.. любовь женщин… деньги… слава…).

– «Средний был и так и сяк»… – и пошел на физико-математический или естественный факультет (семья… профессура… учитель… «Хоть денег и немного, зато хорошая репутация в обществе…»).

– «Младший вовсе был дурак…» – и пошел в юнкерское училище (нищета… казарменная вонь… солдаты… «Мы свою дочь не можем за него отдать – он офицер в полку…»).

Тяжело было Русской армии. Она была изолирована. Но она держалась – Троном. Неизменною, традиционною любовью, милостями и трогательным вниманием Российских Государей к армии. Мы же, общество, мы если и подходили к армии, то или со снисходительной насмешкой («Полковник Скалозуб, прикажете принять?»), или с сентиментальным и любопытствующим сочувствием (капитан Тушин, Максим Максимыч, купринский Ромашов).

Строя великую, могущественную, славную, честную, христианскую и православную Россию, – мы должны ответственно и заботливо подойти не только к вооружению и обучению ее армии, но и к отбору в эту армию всего лучшего, всего благородного, прекрасного в полном значении этого слова; – и, далее, к воспитанию действительно христолюбивого, победоносного Российского Воинства. Так, чтобы с Русскою армией всегда был «Бог крепок, Властитель, Начальник мира». Ибо этот необходимый России мир, мир прочный, и внешний и внутренний, даст ей только такая армия, которая будет покорна сему великому «Начальнику мира»: Он – «Бог крепок! Чуден Советник – миру его несть предела!..»

Таковы заветы Суворова. Они указуют нам путь[109]109
  От редакции: В четвертой книжке «Русского колокола» будет помещена статья П. Н. Краснова «Казаки. Их прошлое, настоящее и возможное будущее».


[Закрыть]. Ноябрь. 1927 г. П. Н. КРАСНОВ[110]110
  Краснов Петр Николаевич (1869–1947) – генерал-лейтенант, один из самых ярких участников гражданской войны 1917–1921 гг., в 1918 г. атаман Войска Донского и командующий белоказачьей армией. В 1919 г. эмигрировал в Германию. В 1945 г. был выдан союзниками Сталину, расстрелян в 1947 г. ¹⁰³ Мф. 10,16.


[Закрыть]

Мы должны верно предвидеть будущее; знать, чего мы хотим; и хотеть только того, что ведет к величию России.

Величие России требует, во-первых, духовного оздоровления русской интеллигенции, этого служилого, организующего и воспитывающего слоя: национальная соль должна восстановить свою силу.

Величие России требует, во-вторых, подъема русского земледелия и русской промышленности; и, прежде всего – хозяйственного и культурного расцвета русского земледельческого класса, крестьянства.

Крестьянство составляет количественно основной массив русского народа: до трех четвертей всего населения. Так было и до революции: из каждых десяти человек, самостоятельно зарабатывавших себе пропитание, от семи до восьми человек работали так или иначе на земле; и в этом отношении все остальные страны уступали России.

Это означает, что в вопросах физического труда, колонизации, армии и рынка крестьянство являлось в России главной, – хотя и пассивно-стихийной, – творческой силой. По-прежнему, как и сто лет назад, русский простой человек в массе был проникнут «духом земли» и внутренне ведом «властью земли»: этот «дух» определял собою настроение русских рабочих масс; он продолжал процесс многовековой колонизации русских пространств; он слагал весь основной контингент армии и устанавливал уровень русского массового потребителя.

В то же время крестьянство оставалось в России главным хранителем русского национального уклада и быта, – в этом отношении являясь сразу и жертвой инерции (в хозяйстве и в умственной культуре), и оплотом здорового консерватизма (в религии, языке, искусстве и государственности). Крестьянская масса всегда и всюду выступает, как сила народно-государственной косности, как сдерживающий и уравновешивающий социально-политический груз, как стихия почвенности и деловитой трезвости. И всегда бывает так, что эти драгоценные консервативные свойства его проявляются тем продуктивнее и спасительнее, чем больше оно преодолевает в себе реакционную – умственную и хозяйственную – косность.

Ныне, после революционного разгрома, уведшего Россию на пути сознательного разрушения, искусственного упрощения и снижения, когда все остальные классы и слои населения или разорились и почти погибли (землевладельцы, промышленники), или жестоко пострадали (интеллигенция, торговый слой, обученные рабочие), – крестьянство, противопоставившее революционным бредням и наскокам свою почвенность и цепкую деловитость, окажется тем неистощимым резервуаром, из которого другие слои и классы будут пополнять свои утомленные и подорванные силы. Ибо никогда не было и не будет государства, состоящего из одного-единственного класса (все равно – крестьянского, или пролетарского, или купеческого); всякое народно-государственное дело огромно и сложно; оно может существовать только при пожизненном и потомственном разделении труда (приспособление! обучение! традиция!). А потому не будет и одноклассовой России. И наша страна будет расцветать лишь по мере того, как процесс революционного упрощения и снижения будет уступать свое место новому, органически-здоровому подразделению России на необходимые ей классы, слои и группы: рано или поздно будет новый промышленный класс; будут новые, менее крупные землевладельцы; новый купеческий слой; новая интеллигенция; новый квалифицированный рабочий. Все, уцелевшее после революции, однажды понадобится России и встанет на свое место; все недостающее – будет постепенно восполнено из недр крестьянского океана.

При таком значении крестьянства в нашем прошлом и в нашем будущем – основной заботой грядущей русской национальной власти должно быть хозяйственное и культурное благосостояние русского земледельца. Это совсем не значит, что интересы крестьянства должны быть поставлены выше русского всенародно-государственного интереса: требовать этого значило бы нести крестьянству бесчестный демагогический обман, а России – медленное иноземное (торговое, промышленное и культурное) завоевание. Часть не может стоять выше целого; и класс должен служить родине, а не обратно. Но это все же значит, что будущее нашей родины обусловлено подъемом русского крестьянства: если крестьянство будет культурно и хозяйственно хиреть, то будет хиреть и Россия; и расцвет России возможен только при цветущем земледелии и сознательном, богатом земледельце. Это, конечно, не единственное условие нашего величия, но условие необходимое и основное.

Процесс, который ныне совершается в недрах русского крестьянства, полон глубокого значения для всего нашего будущего. Это есть, с одной стороны, процесс инстинктивной индивидуализации, развязанный революцией; с другой стороны, это есть процесс хозяйственного расслоения, происходящий вопреки революции и всем ее снижающим и уравнивающим нажимом.

Революция, прежде всего, развязывает человека, ослабляя в его душе всякие удержки и выталкивая его – и своими потрясениями, и своею пропагандою – из привычного и косного уклада. В революции ослабевают всякие удержи – и внутренние (религиозные, нравственные, семейные, связанные с правосознанием и чувством долга), и внешние (уголовная репрессия, военная дисциплина и т. д.). Это особенно чувствуется, конечно, в деревне – с ее разбросанностью и трудной организуемостью. И революционная пропаганда только доделывает здесь то, что вызывается стихийными потрясениями.

Таким образом, революция есть своего рода распадение духовных и общественных уз. В этом распадении обостряется борьба всех против всех; каждый начинает надеяться только на себя самого; в душах усиливаются соревнование и зависть; инстинкт самосохранения выступает на первый план, ожесточает и обособляет человека; а авторитет павшей государственной власти, как бы распыляясь и рассасываясь годами в стране, придает личному инстинкту человека некий самоуверенный апломб и тягу к независимости. Люди нередко испытывают и обозначают это, как «освобождение» и «свободу». Точнее было бы обозначить этот процесс, как инстинктивную индивидуализацию или усиление бытового эгоизма.

Естественно и понятно, что вовлечение в этот процесс оказывается далеко не для всех полезным и даже посильным. Всякая беда, всякая встряска и обостренная борьба – оказывается по плечу более сильному, изворотливому, напористому и беззастенчивому, и наоборот – легко подрывает слабого, вялого и скромного. Зажиточный, предприимчивый и прижимистый крестьянин всегда сумеет не только пережить тяжелое время, но и нажиться; тогда как безлошадный и незапасливый – распродаст и растеряет все вплоть до земельного надела. Вот почему эпоха инстинктивной индивидуализации оказывается в то же время эпохой хозяйственного расслоения; и современная русская деревня одновременно выделяет кверху – растущий кадр зажиточного, богатеющего земледельческого слоя, а книзу – пролетаризованного крестьянства (исчисляемого уже миллионами); и большинству этой «армии» предстоит, по-видимому, пережить на мнимом «социальном обеспечении» суровые годы безработицы и голода, а впоследствии в эпоху воссоздания русской промышленности пополнить своими остатками ряды настоящего промышленного пролетариата.

Все это означает, что коммунистическая революция не только не смогла задержать тот великий хозяйственный процесс в русской деревне, который в государственном масштабе навсегда связан со светлым именем П. А. Столыпина, но только болезненно ускорила его темп. Этот процесс, сводящийся к распадению сельской общины, к творческому освобождению личной инициативы, к укреплению личной собственности на землю и насаждению хуторского землевладения (со всеми благими, хозяйственными и гражданственными последствиями) – был грубо прерван в первые годы революции: и сверху – декретом об отмене частной собственности на землю и о «поравнительном» переделе земли среди трудящихся, и снизу – стихийным увлечением крестьянства на путь всеразоряющего и всеуравнивающего «черного захвата» и «черного передела». Но затем в низах наступило разочарование и отрезвление: раздел всей помещичьей земли прибавил крестьянам на круг всего около полдесятины на живую душу (в великорусских губерниях – около 2/5 десятины; в малорусских – больше)[111]111
  Срв. данные, приводимые проф. В. А. Косинским в его обширном труде «Основные тенденции в мобилизации земельной собственности». Обещанные нами статьи В. А. Косинского начнут печататься с четвертой книжки журнала.


[Закрыть]; к тому же в общий котел ушла и масса крестьянской купчей земли; а передряги коммунистических переделов, поравнений, продналогов и т. д. вызвали не только обширное сокращение засева, но и могучую, неудержимую индивидуалистическую реакцию в крестьянстве. Декрет 1922 года вынужден был считаться с этим возрождением столыпинской стихии и дать ей некоторый простор.

Этой стихии принадлежит в России будущее. Революция отнюдь не создала этого движения; напротив, она пыталась его подавить и исказить; но подавить его она не смогла; и все, что ей удалось, – это увлечь его на уродливые пути черного захвата, замутить его уравнительным соблазном и переделом, судорожно ускорить темп его изживания и тем придать всему процессу разорительные для государства и болезненно-мучительные для народа формы… Чем дольше продержится ныне советская власть, тем более убыточно для государства и тем более болезненно для народа пойдет в России дальнейшая аграрная эволюция. Но пути ее – будут по-прежнему здоровые пути частной собственности, личной инициативы, гражданского полноправия и интенсивного хозяйства.

Было бы одинаково наивно думать и то, что земля может вернуться к помещикам на прежнем основании и в прежнем размере; и то, что состоявшийся раздел помещичьей земли может в какой бы то ни было степени «разрешить» аграрный вопрос в России.

Захваченная земля ушла в общий котел; обычно она по нескольку раз перемерена, переделана, изрезана и запахана; почти на каждом клочке ее наросли революционные вожделения, обиды и страсти, скопились революционные полупритязания и полуправа; и нет на историческом горизонте вероятий, чтобы появилась в России такая социальная и политическая сила, которая затеяла бы и провела бы новый, «реставрационный» черный передел. И если новая национально-государственная власть в России будет о чем-либо помышлять, то не о дореволюционных правах на землю, таящих в себе опасность новой гражданской войны, но о послереволюционном вознаграждении за землю, могущем упрочить национальный мир и всеобщее благоволение.

Аграрный вопрос вообще нигде и никогда не может быть «раз навсегда разрешен»; тем более – посредством чисто количественной передачи земли из одних рук в другие. Аграрный вопрос, как и все живые общественные вопросы, разрешается только из века в век через живое творчество, которое необходимо будить и поощрять, и через живое равновесие, которое необходимо все заново поддерживать и восстанавливать. А планы «осчастливить раз навсегда», – все равно «пожалованием» или «уравнением», всеобщим «наделением» или всеобщим «изъятием», – всегда будут наивным ребячеством или порочной демагогией. Нет и не может быть единого аграрного рецепта для всех времен и народов, своего рода «аграрной панацеи»: и давно уже пора раз навсегда покончить со всякой аграрной алхимией – и в духе Маркса, и в духе Генри Джорджа…

То, что нужно великой России, не есть ни аграрная реставрация, ни аграрная утопия. Это есть живое и творческое равновесие между интенсивно ведущимся земледелием и интенсивно развертывающейся промышленностью; то и другое на основе частной собственности и частной инициативы. И прежде всего – крестьянин должен стать полноправным собственником и культурной, гражданственной личностью. Вне этого – великой России не быть.

Только частная собственность на землю – полная, свободная, бессрочная и наследственная – успокоит и удовлетворит русского мужика; только она пробудит и вызовет к жизни все дремавшие силы Микулы; только она покончит раз навсегда с теми зловредными пережитками татарского ига и крепостного права, которые подрывали у мужика веру в «труды праведные» и питали его вековую неуверенность и лень, русскому крестьянину необходимо дать все мотивы и развязать все его силы для того, чтобы инстинкт его захотел работать без оглядки и без удержу, – чтобы он поверил, наконец, и людям, и земле, и вложился целиком в обработку земли, как в источник своего собственного (а потому и всенародного) богатства. А это ему даст только полноправная частная собственность: она и только она научит его творчески любить – и землю, и жизнь, и родину. Тогда он поймет, что богатство добывается напором на природу, а не на богатого соседа; что богатеют от интенсивного хозяйства, а не от «захвата» и «погрома»; что его личный, шкурный интерес требует не нарушения правопорядка в свою пользу («не пойман, не вор»), а сурового поддержания правопорядка во что бы то ни стало. Частная собственность развяжет его хозяйственную инициативу, откроет ему глаза на «пользу науки», пробудит в нем правосознание и верное чувство свободы, прикрепит его к государственности и родине. Россия рухнула, прежде всего, потому, что этого всего русскому мужику недоставало. Россия будет расцветать по мере того, как русский крестьянин будет все это приобретать.

Он должен стать не «богатеющим мещанином», притязательным, самодовольным и пошлым; но личностью и гражданином. Конечно, будет и эпоха преобладающего мещанства, особенно после революции. Но глубина русского Православия; но природная мечтательность и даровитость русской души; но патриотическое воспитание в армии; но облагораживающее влияние новой, выздоровевшей русской интеллигенции – могут и должны овладеть этой стихией мещанства и прожечь ее изнутри и снаружи. Здесь необходима целая система национального воспитания, пробуждающая в душе и вдвигающая в душу чувство собственного духовного достоинства, – не заносчивости, не гонора и гордости, но чувство христианской призванности и рыцарственной чести.

Да, только началами собственности и чести будет побежден и искоренен в России дух коммунизма и революционного бесчестия. Все будет полезно России, что будет содействовать этому процессу; и все будет ей вредно, что будет искажать его или задерживать. Здесь дело не только в «народном образовании» – в двухверстной школе, в дешевом обучении, в обилии гимназий, народных «университетов» и настоящих университетов; нет, вне духовного, религиозно-волевого и орденского воспитания масс – все это будет только разливать яд полуобразованности, верхоглядства, претенциозности и пошлости, только подрывать и разлагать бытие родины. А заваливать народную душу пустыми сведениями, не строя и не воспитывая народный дух, – значит взращивать поколения ловких и сведущих бесстыдников, достаточно «образованных» только для того, чтобы «нести Русь розно».

Это воспитание русского крестьянина на началах служения и чести отнюдь не следует представлять себе в виде какой-то «прекраснодушной проповеди» или сентиментального «уговаривания». Нет, это есть система живого, государственного и бытового воздействия. Она должна начаться в церковном приходе, который будет воздействовать на своих порочных членов; она должна продолжаться в местном самоуправлении в виде нещадной и клеймящей борьбы с безответственностью, бесхозяйственностью, с хищением и взяткою; она должна изливаться живыми потоками из национальной армии и культивироваться в особых, всюду насажденных, независимых судах чести. Надо приняться за всю стихию русского бесчестия, с детства подрывающую в русском человеке стыд и достоинство: начиная от негигиеничного жилища (повальное спанье в избах) и матерного ругательства и кончая запоем и укрывательством краденого. Русский крестьянин должен остро почувствовать, что у него есть честь, доброе имя и семейное (родовое) достоинство; что ему открыт путь личной заслуги, почета и даже славы; что он сын великого народа, имеющего святых и героев, и гражданин великого государства, имеющего славных царей, артистов и ученых. И тогда он возревнует о совершенстве и довершит дело совершенствующегося хозяйства – делом крепнущего духа.

Проблема русского крестьянства есть проблема самой России: ибо как возводить ее великое здание, если основной массив ее нации пребывает в низине? Не в «демократии» дело, а в том духовном и хозяйственном расцвете народной души, при котором даже водворение «демократии» или «республики» не сулило бы стране быструю погибель…

Кто поведет Россию на этот путь? Кто сможет и захочет дать ей это?.. Будущее таинственно молчит.

Но кто бы ни был этот ведущий и дающий – диктатор, цезарь, бонапарт или избранный законный государь, – мы все обязаны помочь ему, грядущему строителю России.

И. А. Ильин