Текст книги "Русский Колокол. Журнал волевой идеи (сборник)"

Русская вера и Русская Церковь слили в «православное христианство», как единый русский народ, все, разделившиеся по княжествам и землям-народоправствам, части восточнославянского населения великой Русской равнины. Эта же вера и эта же церковь дали и идеальную основу единому русскому национальному государству, которое ковалось князьями и царями Московскими и которое вылилось в величайшее политическое явление всего славянского мира, получившее имя «Россия».

Какое же значение в деле создания национальной России, или, лучше сказать, русской национальной стихии, имел русский монастырь? – Русские обители были не только колонизаторами пустых земель, как монастыри цистерцийцев в Центральной Европе, но и очагами, взрастившими русскую народность.

Временем развития русского отшельничества была особенно эпоха татарского ига. В эту эпоху на Руси основалось около 180 монастырей. Пленение Русской Земли «языком, не знающим Бога», совершилось, и ответом народа на укрепление «безбожной», «агарянской» власти было прежде всего развитие религиозного чувства и рост преданности Православию, вере отцов, соединявшей все новые и старые поколения русские, живущие и умершие, в единой русской Православной Церкви, которой «врата адова не одолеют», как твердо помнил русский человек.

Для защиты нашей веры, бывшей и основою и хранилищем нашей народности, русский народ должен был создать себе ряд оплотов. В них и около них должны были сохраняться и возрастать сокровища его веры и народности. На них он обопрется под игом власти, чуждой Святой Руси, и с помощью этой опоры переживет ниспосланные ему тяжелые испытания. Такими оплотами и были те без малого две сотни монастырей, которые возникли в века татарского ига. А в их ряду первое место занимает Свято-Троицкая обитель, основанная преподобным Сергием Радонежским.

Это место она занимает не только по своему громадному значению для тех сторон жизни, которые поддаются конкретному и осязательному изучению историка, т. е. для общей истории России, для истории монашества, просвещения, православной веры и Русской Церкви. Не меньше ее значение и для тех глубин народной жизни, которые так мало доступны фактическому изучению, – для переживаний души в дни беспредельно-безысходной скорби и бьющей бурным ключом радости, в годины счастья и горя-злосчастья, которые переживали в ее стенах и под ее сенью многие миллионы русских людей с середины XIV до первых десятилетий XX века, всех сословий и состояний, от нищего до величайшего богача, от русского страдника[166]166
  Страдник – батрак, работник, по преимуществу нанимаемый во время страды.


[Закрыть] до русского царя. Все они несли в эту обитель свое горе и свою радость. Все они пролили свои слезы тоски и счастья в старом Троицком соборе у раки преп. Сергия. Все они шли туда с надеждою и верою, моля о помощи, и с теплою благодарностью за нее, молясь за себя и близких, или за всю свою Родину, за общую и единую для них всех, ставшую великою, созданную тяжким трудом и талантом поколений русского народа, Россию.

Кто же был основателем Троицкой обители? – К счастью, о нем наши источники сохранили достаточно полные и достоверные данные, позволяющие историку совершенно отчетливо обрисовать его личность. Эти данные не только в отрывочных известиях летописи, но и в целом обширном жизнеописании его, составленном его современником и собеседователем, иноком Троицкого монастыря Епифанием Премудрым, написавшим также и «похвальное слово» преподобному Сергию.

И, что особенно важно, это жизнеописание, переделанное позднее, дошло до нас не только в переделках, но и в своем первоначальном виде. Этого мало. Сохранился и ряд предметов, которыми постоянно пользовался преподобный Сергий во время своей жизни: богослужебные сосуды и облачения, его келейные иконы-«моленья», служебник, с которым в руках он совершал богослужения, и другие предметы.

Родился преподобный Сергий около 1314 года в имении своего отца, боярина Ростовского княжества. Варфоломей, как звали преподобного Сергия в миру, вместе с двумя своими братьями, старшим Стефаном и младшим Петром, провел свое детство в самой теплой домашней обстановке, которую создали в своей семье его родители, Кирилл и Мария, люди «благородные, благоверные и благочестивые», как их характеризует жизнеописание. Семья живет в полном довольстве. Сыновья были научены грамоте и «книжному почитанию». С раннего отрочества Варфоломей познал сладость молитвы, полюбил ее и нередко целые ночи проводил «со слезами молящеся Богу». Когда ему было около пятнадцати лет, над боярином Кириллом разразилась беда. Новая власть, власть Ивана Калиты, под которую попал Ростов, столкнулась с ростовским боярством. В числе пострадавших от нее был и боярин Кирилл. Он должен был покинуть Ростовское княжество и, разоренный, с семьею, переселился в Радонеж, удел Калитина сына Андрея.

Наступило время жизни в бедности и лишениях для прежде богатой и довольной семьи. Но ее внутренняя семейная теплота от этого не исчезла, и семья по-прежнему была полна взаимных любви и ласки ее членов, помогавших друг другу нести тяжесть скудной жизни. Оба брата Варфоломея с годами женились и создали свои собственные семьи. Варфоломей чем дальше, тем больше чувствовал себя не в силах бороться со своим стремлением к отшельничеству. Он просит родителей отпустить его «во иноческое житие». Но они ответили: «чадо, пожди мало и потерпи о наю; се бо в старости, паче же в скудости и в болезни есмы, и ныне несть кому послужити нам… токмо послужи нам мало, да егда наю, родителя своя, проводиши до гроба, тогда свою мысль сотвориши; егда нас гробу предаси и землею погребеши, тогда свое хотение исполниши». И Варфоломей «с радостию» дает им обещание не покидать их. Но проходит некоторое время, и вот отец и мать Варфоломея сами постриглись в монашество в Хотькове. Свою часть скудного после них наследства Варфоломей отдал своему женатому брату Петру, а сам, вместе с успевшим уже овдоветь и постричься братом Стефаном, пошел искать «пустыню», где бы поселиться для постоянной молитвы и иноческого подвига.

Не так скоро они остановились в выборе места для своей жизни в сплошном бору, по которому блуждали. Наконец решили поселиться там, где теперь стоит Троицкий Собор Лавры – «сотворша молитву, и начаста своима руками лес сещи, и на раму своею (т. е. на своих плечах) бревна изношаше на место». Сначала устроили себе «кущу и хизину», а затем келью и церквицу. Идут в Москву, к митрополиту Феогносту, просят священников для освящения церкви. Просьба исполнена, и церковь освящена во имя Св. Троицы. Начинается пустынножительство братьев. Кругом дремучий лес, «пустыня» подлинная и суровая. На большое расстояние от поселения отшельников нет никакого жилья. «Отвсюду теснота и недостатки, не имущем ни откуда ни ястия, ни пития, ни прочих, яже на потребу; не бе бо приходяща, ни приноса ни откуда, не бе бо окресть пустыни тоя близь тогда ни сел, ни дворов, ни людей, живущих в них». Стефан не выдержал тяжести такой жизни и ушел на Москву, в «градской» Богоявленский монастырь. Варфоломей остался один «в пустыни безмолвствовати», «един единствовати». Но он стремится к пострижению в монашество, и ему удалось упросить игумена Митрофана прийти к нему для его совершения. Иночество принял Варфоломей двадцати трех лет от роду, 7 октября 1337 года, в день свв. мучеников Сергия и Вакха, и получил в нем то имя Сергия, с которым он затем вошел в состав русской народной святыни как один из основных ее столпов.

Два года преп. Сергий проводит в полном уединении; «един живый, без всякаго человека». Как же он проводит эти два года? Современный ему жизнеописатель об этом говорит: «и кто может сказати труды его, ли кто доволен (т. е. в силах) изглаголати подвиги его, како претерпе, един живый в пустыне?» Кто и как может найти выражения, чтобы ясно и образно описать «того уединение, и дерзновение, и стенание, и прошение, и всегдашняя моления, еже присно к Богу приношаше; слезы теплыя и плач душевный, воздыхание сердечное, бдение повсенощное, пения трезвенная, молитвы непрестанныя, стояние неседальное, чтение прилежное, коленопокланяние частое, алкание, жаждание, иже на земли легание, нищета духовная, всего скудость, всего недостатки: что ни вспомяни, того несть».

Целых два года преп. Сергий живет наедине со своею «церквицею», среди дремучего бора. Непогоды осени и суровый, русский мороз зимы. Страх ночи и одиночество дня. Зовы мира, покинутого отшельником, вторгающиеся в молитвенное его настроение воспоминаниями пережитого и призывами к земному счастью. Пища – вода из источника и хлеб, который, надо думать, время от времени присылал из Радонежа преп. Сергию его брат Петр. Постоянными посетителями преп. Сергия были только звери – «место то было прежде лес, чаща, пустыни, идеже живяху зайцы, лисицы, волцы, иногда же и медведи посещаху». Но «свирепое устремление» их сменилось привычкою к отшельнику и даже дружбою с ним. Сам гневливый хозяин глухой чащи русских лесов, медведь, подружился с отшельником и стал ежедневно навещать его, лакомясь куском черствого хлеба из его рук.

Два года жизни наедине с Богом и самим собою. Два года строжайшего надзора за каждою своею мыслью, за каждым своим движением, за каждым чувством, за каждым настроением, хотя бы и самым мимолетным. Два года неуклонного направления себя целиком к одной только цели – жизни во Христе и подвигу в Нем. Руководством преподобному Сергию служили только две бывшие у него книги – Евангелие и Псалтырь. Но именно эти книги во все два без малого тысячелетия существования христианства и были для христианина теми якорями, которые помогали ему держаться и не тонуть среди волн «житейского моря, воздвигаемого напастями и бурею».

«Может град укрыться верху горы стоя» (Мф. 5,14). Не мог скрыться в своем уединении и преп. Сергий. Случайный проход отдельных людей мимо его церквицы и кельи познакомил их с ним, а через них пошла о нем и молва. Начинают посещать преп. Сергия и иноки. Находятся в их числе желающие вместе с ним жить и подвижничать. Около его кельи строят они другие. Кельи обносятся тыном, «монастырскою стеной». Возникает иноческая обитель. Ей необходим игумен, как ее глаза, руководитель и священнослужитель. Первым игуменом был приглашен тот самый Митрофан, который совершил в 1337 году пострижение преп. Сергия. Но через год он скончался. Братия стала молить самого преп. Сергия принять на себя игуменство. Его отказ заставил перенести дело на решение митрополита; и правивший временно митрополией, за ездившего тогда в Царьград св. Алексея, епископ Афанасий возложил на преп. Сергия игуменство как «послушание».

Несложен перечень внешних фактов жизни преп. Сергия как игумена «обители Святыя Живоначальныя Троицы». Но сколько скрывается внутренней работы и переживаний под каждою из рубрик, в которые можно свести эти факты! Сколько содержания в простых словах «постоянная молитва», и до какой высоты духа и прозрачной чистоты помышлений поднимался в ней этот «отшельник, дотоле на Руси невиданный!», «Проклят всяк, творяй дело Господне с небрежением».

Но до какой высокой ступени святости восходил преп. Сергий в священном служении перед алтарем! – его жизнеописание приводит недостижимые для обыкновенного человека образцы. Как много сказано словами жизнеописателя, что преп. Сергий руководил братиею, «мала же некиими словесы наказая братию, множайшая же паче делесы сам образ бываше братии», т. е. что он не словами учил, как учат, к сожалению, многие руководители и учители, а своим примером, сам и был тем, к чему призывал других. Что же удивительного в том, что «под крепкою рукою его в повиновании и в послушании» жить и спасаться стекались все новые и новые иноки? Что же удивительного в том, что он создал «одно сердце и одну душу» в Троицкой братии и сделал введенное им строжайшее общежитие единственно возможным в основанной им обители? Долгое еще время в монастыре постоянно была нужда и недостатки даже в пище и одежде – «все худостно, все нищенско, все сиротинско». С этим борется братия трудом, и сам преподобный Сергий был всегда образцом и примером. Просить милостыню было им строжайше запрещено.

Но не для одной братии своей обители трудился преп. Сергий. Миряне текут к нему со своими нуждами, недугами и горями. Для всех них у него были готовы молитва и духовная помощь, слово утешения и совета, ломоть хлеба и кусок холста или крашенины, которые он отрывал от своей нищеты – «бе рука его простерта к требующим, яко река многоводна и тиха струями». И потянулся православный люд к Троицкому игумену. Печаль и радость, заботы, надежды и беды моря «всенародного множества» – потекли через святые врата Троицкой обители, а с ними вошли в нее и нужды слагавшегося национального русского государства. Князья идут туда за советом, благословением и молитвою в делах государственных. Димитрий Донской, выступая со своею ратью в поход на татар в августе 1380 года, испрашивает молитв и благословения преп. Сергия и получает не только их, но и двух иноков в состав своего войска, Ослябю и Пересвета, геройски погибших на Куликовом поле и ставших национальными героями русского народа. Благословляя великого князя Димитрия в этот поход, преп. Сергий говорил ему: «подобает ти, господине, пещися о врученном от Бога именитом ти стаду; пойди противу безбожных, и, Богу помагающу ти, победиши и здрав в свое отечество с великими похвалами возвратишися».

К моменту принятия Димитрием ответственнейшего решения о переходе войском Дона для битвы с татарами явился к великому князю «борзоходец» Троицкого игумена с его посланием, давшим Димитрию мужество для этого решения. Молитвы преп. Сергия и крестные ходы в Троицкой обители сопровождали Донского и русские рати во все время похода и в страшные часы Куликовской битвы, которые игумен провел в напряженнейшей молитве. Душою он был 8 сентября 1380 года на Куликовом поле вместе с русскими «православными христианы» и, по словам его жизнеописателя-современника, «вся предсказоваше братиам бывшая святый: победу и храборство великого князя Дмитрия Ивановича, преславно победу показавша на поганых, и от них избиеных сих по имени сказа, и приношение о них всемилостивому Богу принесе». С преподобным же Сергием в его обители молились Донской и его ратные люди, возвращаясь с Куликова поля в Москву, благодаря Бога за победу и спасение «всей земли Русской». Но не только в этот решительный, поворотный час национальной истории русского народа, в час заложения краеугольного камня русского национального государства, стоял преп. Сергий с благословляющею рукою и святою молитвою за создававшуюся Россию. Он же явился примирителем удельных князей в их столь губительных для народа ссорах и тяжбах, преду преждая кровопролития и налаживая «вожделенный мир» и согласие, уча об единстве русских «православных христиан» как народа, несмотря на его разделение по княжествам.

В истории русского монашества преп. Сергию принадлежит одно из самых выдающихся мест. Ведь именно он был создателем строгого общинножития в Центральной России. Ведь именно он положил в ней начало постройки монастырей вдали от городов, в которых они до него ютились. Ведь именно он вынес иноческую обитель в русскую пустыню, т. е. в беспредельный простор покрытой лесами Русской равнины. Ведь именно по образцу Троицкого монастыря создавались те сотни обителей, очагов и средоточий «русской веры» и русской народности по всему громадному миру сельской и деревенской народной России, которые ее вскормили как «Землю Свято-Русскую» и осветили своим светом. Кроме Троицкого сам преп. Сергий основал еще восемь монастырей, по просьбам князей или св. митрополита Алексея. Его ученикам обязаны своим возникновением целые десятки обителей. От них пошли новые ряды этих хранилищ русской святыни и народности, оплотов русского «христианского», крестьянского мира в его национальной стихии.

При всем том, что соединено со святым именем преп. Сергия для русского народа и его национального сознания, кто же, если не он, должен был сделаться самым дорогим народному сердцу из всего собора русских святых, как молитвенник и хранитель святой Руси во все времена ее существования, ибо по народному верованию «праведницы и по смерти живи суть»?

Бедная, «сиротинская» при своем возникновении, Троицкая обитель с годами и столетиями выросла в один из самых больших и богатых монастырей. Сгоревшую через шестнадцать лет после кончины преп. Сергия († 25 сентября 1392 года), т. е. в 1408 году, построенную им «церквицу» – заменил Троицкий собор, стоящий как самый чтимый храм Лавры до настоящего времени. Около него вырос ряд других монастырских храмов. Дорогие богослужебные сосуды и облачения, иконы и паникадила украсили эти храмы. Громадных размеров достигла драгоценная библиотека монастыря. До крупных пределов богатства дошли и его материальные средства. Деревянный тын, которым обнес преп. Сергий кельи братии, уступил свое место крепким, каменным, крепостным стенам. Но, изменившись в своей внешности, Троице-Сергиев монастырь неуклонно продолжал делать свое большое православное, народное русское дело.

Во все последующее время своей истории он продолжал оставаться святою сенью русской народной молитвы. Сотни тысяч, вернее сказать, миллионы нищих и убогих были им согреты, накормлены и одеты. Русская письменность получила из состава его иноков длинный ряд своих выдающихся представителей. Монастырские стены не раз служили защитой русским людям, укрывавшимся за них в дни и месяцы вторжений вражеских ратей. В годы «разрухи», охватившей «державу Российского царства» в начале XVII столетия, Троице-Сергиева Лавра не только кормила и укрывала спасавшийся за ее стены народ, но отразила толпы польских наездников, а затем призвала русский народ на подвиг борьбы с поляками и «ворами» для спасения «превеликого», «царствующего града Москвы» с ее святынями и для спасения русского народа и его национального государства, стоявших на краю гибели. И именно к преп. Сергию погибавший тогда русский народ напряженно взывал о помощи и о ходатайстве пред Богоматерью и Христом. Именно его святой и прозрачно чистый образ «святозарна старца» несся тогда перед ратными стягами русских людей, шедших на спасение Москвы и Родины. С возгласом «Сергиев» они и бросились в кровавую сечу, решившую спасение России.

Прошли страшные годины черной смуты. «Превеликая Россия» успокоилась, залечила свои раны и сильною поступью вступила на путь своего могучего развития в последующее время. Чем дальше, тем больше росла и Троице-Сергиева Лавра, в новое время с перенесением в ее стены Московской Духовной Академии ставшая и первоклассным центром русской богословской науки.

Но как бы ни развивалась в дальнейшее время созданная преп. Сергием Троицкая обитель, над всею ее историею царит один образ, образ ее святого основателя. Почему же это так? – Потому что русский народ чует, если и не всегда ясно определяет в этом образе нечто, что делает его для него особенно дорогим и родным. Это нечто: сам преподобный Сергий – свеча из чистого воска всего лучшего, что жило и живет в народе, что скопила народная душа и из чего она благоговейно слила эту свечу, как свою жертву Богу и свет для народа, свечу, горящую чистым и ровным светом пред Св. Троицею. Все идеальное, что жило в народе, соединилось в этом драгоценном воске: вера в Бога и смиренное служение Ему во всепоглощающей любви к Нему, любовь к Божьему созданию – человеку, «братолюбие», «нищелюбие», забвение себя для других, «простота без пестроты», «правда» и беспредельная верность своему «возлюбленному земному отечеству» – России.

И. И. Лаппо

Прежде всего, снимай с очей ума твоего покровы, содержащие его в ослеплении.

Феофан Затворник

Так ложная мудрость мерцает и тлеет Пред солнцем бессмертным ума.

А. С. Пушкин

Не разум губит современное человечество, а бездуховность и безверие. Религию подточила не наука, а близорукая и самодовольная слепота дурной «учености». Не философия вредна и ядовита, а безответственность и пошлость мнимых «мудрецов».

Разум совсем не враждебен вере. Наука совсем не исключает и не «отвергает» религию. Философия есть источник не соблазна, а очевидности в вещах божественных.

Я знаю, что многие не видят этого; что большинство людей совсем и не думает об этом; что меньшинство, касающееся этого своею мыслью, думает иначе. И тем не менее я утверждаю, что весь смысл современного духовного кризиса, переживаемого человечеством, состоит в том, что оно выстрадывает себе новый уклад души и духа; такой уклад, в котором разум вернется к вере и вера засияет всеми лучами разума; такой уклад, в котором наука найдет свою настоящую почву в духовном опыте, а религия, питающая и укрепляющая этот духовный опыт, станет условием подлинной учености; такой уклад, в котором философия опять найдет свой религиозный смысл, а молитва опять понесет человеку свои философские дары.

Медленно движется время; медленно и трудно слагаются и приносят свои плоды новые душевно-духовные сдвиги; слишком много страстей и ожесточения, слишком много инерции, пассивности в человечестве. Но идея нового духовного уклада уже светит нам и зовет нас. Его рождение и образование уже совершается: он не ждет разрушения и гибели старого уклада. Новый дух уже крепнет в страданиях, зреет в грозах и бурях. И от нас, от нас зависит – волею служить ему, волею идти ему навстречу…

Современный духовный кризис состоит в том, что разум отпал от веры и перестал быть разумом, а стал плоским рассудком. А плоский рассудок прилепился к вещественному, утвердился в своей отвлеченности, забросил свои святые колодцы и источники и объявил себя верховным, самодовлеющим, единственным источником истины и культуры. Этим все уже было предопределено; и нужны были только сроки для того, чтобы кризис развернулся и бездна зазияла.

Что видит такой «ум»? Только то, о чем говорят ему телесные глаза и уши, осязание и мускульные ощущения. Все остальное, чего нельзя ни свесить, ни смерить – все было «похерено». Что осталось? Материя; без жизни, без тайны, без духа, без цели, без Бога. Материя и ее слепая механика (современное естествознание); да еще анализ «возможного» движения и «возможных» связей «возможных» качеств и количеств (современная математика). Здесь находили «доказательность», «очевидность» и «истину» – первоисточник знания и обязательный прототип науки. И наука стала безбожной теорией о богопустынном мире. А сам человек оказался частью этого богопустынного мира – не только носителем безбожных теорий, но и безбожно рассматриваемым объектом. Изучая себя и направляя свою жизнь – он погасил в себе все божественные лучи и засыпал мусором свои святые колодцы. Самомнение рассудка утверждало его в этой безбожности; а безбожность закрепляла и раздувала его самомнение. Беда увеличивалась еще от того, что теоретическое отрицание тайны и глубины проникало и в жизнь, и практически уводило человеческие души от глубин, вело к оскудению и измельчанию жизни, делало души плоскими и пошлыми на самом деле. Зловредный фантом безбожной и противорелигиозной науки – насаждал жизненное скудочувствие и плоскодумие; а рассудочный плоскодум не только утверждался в «научном» безверии, но становился прямо воинствующим безбожником.

Такова здесь связь явлений: цельное и исключительное доверие к вещественному опыту и к отвлеченному рассудку породили уход от религии, – сначала без-божную, а потом и противо-религиозную науку. XVIII и XIX века свободно и упорно культивировали такую ученость. И надо признать и выговорить прямо, что при наличности и при водительстве такой науки – вопрос большевицкой «культуры» и пропаганды был лишь вопросом времени, а вопрос комсомольских кощунств был лишь вопросом темперамента и приличия. Буйный и грубый атеизм современных коммунистов, лежащий в основании всех их доктрин и всей их практики, – по существу своему уже содержится целиком в атеистических теориях и сочинениях двух последних веков: ныне он только доводит дело до конца и вступает на путь политической воинственности; ныне делается то, что тогда только думалось и говорилось.

Этим не исчерпывается, однако, сущность современного духовного кризиса. Правда, разум, оторвавшись от духовного и религиозного опыта, стал рассудком и повлек человечество по путям теоретического безбожия, духовного оскудения и практического бесстыдства. Но этот отрыв подорвал и веру.

Религиозная вера, не удержав разум, упустив его – оказалась в расхождении с ним; оказалось, будто вера утверждает такое, что «разум» отрицает; причем, однако, «разум» спорит, «доказывает» и убеждает, а вера только провозглашает и настаивает. «Разум» не боится обсуждения и «обоснования», напротив, он ищет «света» – и в смысле гласности, и в смысле анализа, и в смысле «беспристрастия»; тогда как вера уклоняется от споров, не имеет доказательств и убеждает только тех, кто заранее уже убежден, т. е. тех, кто уже решил вопрос до всяких рассуждений, кто, следовательно, держится за «предрассудки». Вера – верит, а не доказывает и не обосновывает; и никакие длиннейшие и тончайшие рассуждения не могут породить веру; верующий человек не нуждается в доказательствах и не «критикует» своей веры; он верует иррационально, не только без «разума», а хотя бы и против «разума», без оснований, слепо, всуе; и потому сама вера незаметно стала приравнивать себя суе-верию. А разве суеверие «культурно»? И разве оно не унизительно? Разве это не наивность, не темнота, не отсталость, не варварство? Не… «опиум для народа»?..

Долгое время веру спасало то, что ей свойственно верить без доказательств и без обоснований. Но рано или поздно «научный прогресс» – успешно познаваемая закономерность материи и блестяще-ясная стройность рассудка – должны были сказать нечто убедительное и соблазнительное и тому человеку, который хранил в себе святыню «иррациональной» веры. И его ум должен был признать: и успехи позитивной науки (физика, химия, астрономия, геология), и практическое завоевание природы (техника), и «неотразимые» доводы «свободного» «разума». Возникало две истины – истина религиозная (Бог, сверхчувственное, благодать, тайна, таин ство, чудо) и истина научная (материя и энергия, чувственное, закон природы, эксперимент, состоятельная гипотеза). Две истины – несогласные одна с другой – «взаимно исключающие одна другую» – и все же обе истины…

Великий раскол в человеческом существе приносил свои плоды: ткань духа раздиралась от верхнего края до нижнего. Ибо дух не в силах признавать сразу две непримиримые истины: он будет или обманывать себя, признавая только одну; или – насиловать себя, до тех пор, пока не потеряет вообще всякую способность признавать что-нибудь за истину. И дар веры, чудный и могучий Божий дар, отойдет от него.

Не дано человеческому духу верить в две взаимно противоречивые истины. Ибо вера цельна по самому естеству своему; а истина едина и единственна по своей сущности. Расколовшаяся вера – или соединится и срастется вновь; или совсем отлетит от души. Она может вся уйти на сторону науки; она может вся окопаться на стороне религии. Но она не может остаться при двух истинах, как предлагали когда-то Бэкон, Монтень и Шаррон[167]167
  Шаррон Пьер (1541–1603) – французский философ и теолог. В своем сочинении «О мудрости» развивал идеи, близкие к скептицизму М. Монтеня.


[Закрыть].

И вот, исторически, она у одних уходила вся на сторону науки и становилась рассудочной убежденностью: эти люди признавали одну-единственную истину – безбожную теорию о богопустынном мире; и тем готовили в душах пути для современного воинствующего безбожия: ибо достаточно было, чтобы эта рассудочная убежденность приобрела черты прямолинейности, нетерпимости и ожесточенности для того, чтобы вспыхнула стихия большевизма.

У других вера уходила вся на сторону религии и становилась иррациональной (безразумной и противоразумной) убежденностью: они признавали одну-единственную истину и отметали науку, считая ее делом праздного любопытства, чернокнижия, религиозного бунта и окаянной ереси. Закрыв глаза, осудив естественную, от Бога данную любознательность человека и отвергнув изучение Божьего мира, религиозно необходимое для его одухотворения, они пытались запретить науку, помешать ее росту и расцвету, заставить ученых под пыткою отречься от их гипотез и открытий. И этим они только углубляли раскол, закрепляли злосчастный разрыв человеческого существа и ожесточали рассудок: они побуждали его завершить свою религиозную слепоту и тем готовили себе в будущем воинственного и одержимого врага.

А третьи пытались, – или, признавая рассудочную науку, как-нибудь не отвергнуть «противонаучную» веру; или же, соблюдая веру, как-нибудь не отвергнуть противорелигиозную науку. Их чувство принимало неверную постановку вопроса (или рассудочная наука, или противонаучная религия) и искало разрешения то в бесцветных и бледных примирениях, то в простом обывательском совмещении. Их очевидность не была – ни достаточно религиозно-дерзновенна, чтобы объявить науке смертную борьбу; ни достаточно чувственно-плоска для того, чтобы успокоиться на безбожии и богопустынности. Она двоилась в их душе; и от этого слабела и вырождалась. И тем подготовляла все разновидности современного безразличия, релятивизма («все относительно»), агностицизма («ничего нельзя знать достоверно»), синкретизма (сращение разноречивого) и т. д.

Судьба этих трех течений состояла в том, что холод рассудочного отрицания все более креп и разливался все далее и шире. Явный и тайный, сдержанный и воинственный нигилизм отравлял души на всех возможных путях, увеличивая и число своих прямых последователей, и число теплопрохладных «примирителей»; – и в то же время он все ограничивал число горячих до изуверства, угашая их пыл, колебля их твердость и исключительность, ослабляя их силу – и душевно, и социально…

Вся эта духовная трагедия возникла, сложилась и назрела за пределами России, в Западной Европе. Католическая Европа знает время, когда человеческий разум был объявлен началом дьявольским, а ученые-естествоиспытатели, не думавшие вовсе посягать на учение Церкви, обрекались гонениям, тюрьмам, пыткам и казням. Католическая церковь боялась ереси и не верила в разум. Она не верила в то, что разум есть сила Божественная, и опасалась, что свободное изучение природы даст человеку внецерковный источник противохристианской очевидности. И потому она не нашла в себе ни силы, ни глубины, ни ширины, ни мудрости, ни гибкости для того, чтобы разрешить, возглавить и христианизировать дух нарождающегося естествознания. Она не только не благословила изучение чудес и тайн Божьего мира, но пыталась наложить на это изучение запрет и остановить его. Она не захотела и не сумела пропитать это изучение изнутри – духом религиозного благоговения; чувством приближения к Божией тайне; характером мистического откровения; волею познать величайшее дело Божие; заданием: одухотворить мир вещественный через подчинение его – власти христиански-мыслящего и зиждущего человека…