Текст книги "Русский Колокол. Журнал волевой идеи (сборник)"

Но власть верховная не терпит слабых рук…

А. С. Пушкин

Сомневаться в том, сможет ли, сумеет ли Россия выдвинуть из своих недр религиозную, волевую и государственно-воспитывающую интеллигенцию, – значило бы сомневаться в самой России и ее будущем… Сможет. Выдвинет. И сама возродится, окрепнет и возрастет. Но чем скорее это совершится, тем лучше; тем быстрее пойдет ее восстановление; тем меньше будет крови, меньше страдания, меньше опасностей и бесчестия…

И первое, что должна понять и продумать новая русская интеллигенция, – это – волевую природу государства и государственной власти.

Государственная власть, по самой существенной идее своей, должна принадлежать сильнейшим и благороднейшим. Ибо приемлющий ее приемлет и осуществляет ее именно волею и именно благородной волею; он становится во главе и на страже: во главе народа и на страже его святыни; и потому он должен подготовить свою волю не только к водительству и понуждению, но и к почетной смерти стража и вождя.

Живя в государстве и строя государство, люди объединяются не просто территорией или общим подчинением; они объединяются в совместном волевом напряжении и волевом действии; они объединяются для того, чтобы выделять[142]142
  Все равно – идет ли окончательное решение «сверху» или «снизу».


[Закрыть] и признавать тех благороднейших вождей и тех сильных и верных стражей, которые призваны творить за них, для них и через них дело всенародного единства и расцвета, – которые призваны поддерживать и оборонять это единство и блюсти национальные святыни хотя бы ценою своей смерти. Вот почему государственная власть по самому существу своему являет эту драму: борьбы и смерти лучших людей за бытие и за святыню их народа. И эта драма, которая яснее всего выражается в обличии воина или солдата, делает каждого гражданина, причастного власти – воином, стоящим на своем посту, и стражем, готовым к смерти.

Нам надо понять и продумать это раз навсегда: кто берет власть, тот берет не только полномочие и не столько полномочие, сколько обязанность властвовать. Он принимает тем самым не только высший ранг и почет, но и высшую ответственность и опасность. И тот, кто ищет ранга и желает почета, но не хочет ответственности и боится опасности, – тот является честолюбцем, неспособным к власти; и его правление только и может привести к общей гибели.

Возле власти – возле смерти. И сколько лучших людей в истории – царей, вождей, полководцев и героев – засвидетельствовали эту истину своим концом!.

Я сказал, что государственная власть должна принадлежать сильнейшему и благороднейшему.

Сильнейшему… Я говорю, конечно, не о мускулах, не об оружии и не о сплоченной массе людей. Я говорю о воле. Ибо власть есть дело воли. Призвание власти не только в том, чтобы видеть и понимать; для этого есть люди опыта, люди ума, люди науки, мужи света. Призвание власти в том, чтобы выбирать, решать, предписывать, настаивать и понуждать. В этом ее дело, ее природа, ее назначение.

Безвольный или слабовольный властитель – есть внутреннее противоречие, жизненная нелепость, духовное погубление всего дела: он подобен безрукому, который захотел бы стать пианистом; слепому, который решил бы писать красками. Здесь необходима именно воля и притом сильная воля: не порывистость, не раздражительность, не истеричность; не суетливое тщеславие, не крикливость, не вспышкопускательство; но и не упрямство, не ожесточение и не жестоковыйная свирепость. Здесь необходима способность решать, т. е. сосредоточиваться на одном, на лучшем исходе; обрывать все другие «возможности», как отвергнутые; и превращать выбранную возможность в необходимость – и для других, и для себя. Здесь нужна устойчивость, достаточная и для себя, и для других; нужен импонирующий напор; неколеблющийся авторитет; готовность настоять на своем и сломить препятствия; способность пересилить – и чужую волю, и чужое безволие. Словом, нужна воля, способная к глубокому, сильному и долгому дыханию: к глубокому замыслу, к сильному заряду, к долгому настаиванию…

Нет этого – и не будет власти: будет безвластие, разложение, хлябь. Вот почему безвольный, идущий к власти, творит самообман и обман. Ведущий же безвольного к власти – или глупо губит дело, или лукаво лепит себе марионетку. В обычное время – лучше ошибка сильной власти, чем верное, но бесплодное мечтание слабого правителя. В час беды – лучше явное и полное отсутствие власти (спохватятся! создадут!), чем симуляция власти со стороны безвольного человека или группы безвольных людей.

Понятно, что безвольный царь может стать опасным для своей страны; но именно поэтому организованное безволие власти, как это бывает в республиканских и парламентарных государствах, таит в себе не только опасность, но прямую безвыходность и обреченность. И политический опыт русской истории давно выразил это в простонародном обобщении: «лучше грозный царь, чем семибоярщина»…

Отсюда и смысл фашизма как мирового явления: люди ищут волевого и государственного выхода из организованного тупика безволия. Но из тупика выход вперед – добывается только проломом…

Я сказал, что государственная власть должна принадлежать благороднейшему… Я говорю не о «крови», не о «породе», не о «знатности»; тем более не о богатстве. Я знаю цену породы, наследственности, преемства и традиции; и когда все это стоит на высоте и сочетается с личными качествами души – то достижение бывает наивысшим. Но думаю, что для родины незнатный герой драгоценнее знатного негероя; и непородистый талант выше породистой бездарности; и ум без предков способен править лучше, чем тупица с предками. Что пользы стране от именитого глупца или злодея? Какого спасения, какого подвига можно ждать от человека, «благородного» только по имени? Только слепой может отрицать духовное значение кровной породы и наследственной культуры; но только лукавец может утверждать, что порода сама по себе есть необходимый «ценз» или достаточный «стаж» для государственного строительства и участия во власти.

К государственной власти должны восходить лучшие люди. И тот, кто требует доказательств для этого тезиса, – тот одним этим требованием своим обнаруживает упадочность и извращенность современного правосознания. Пусть он сам примет на себя бремя доказательства и пусть доказывает, что государственная власть должна принадлежать ворам, предателям, обманщикам, взяточникам, насильникам, безыдейным и беспринципным карьеристам… И когда он кончит и «докажет», – мы будем знать, что мы выслушали представителя большевицкой стихии.

Власть слабого губит авторитет власти, растит в стране смуту и разложение. Власть порочного сеет в стране порок, накопляет вокруг власти атмосферу презрения, подрывает и форму, и содержание народной жизни. Всегда и всюду так бывало: достаточно порочной власти утвердить «ставку на подлеца» – и подлость становится государственным цензом и стажем; люди начинают отбираться кверху по степени своей явной низости или скрытой беспринципности; выше всех становятся отъявленные злодеи и матерые плуты, а вокруг них располагаются лагерем преуспевшие мошенники и приспособившиеся лукавцы; слагается политическая атмосфера, в которой все оказываются вынужденными судить и поступать применительно к подлости и в которой люди, лишенные экзистенц-минимума изворотливости и кривизны, – обречены на прямую гибель…

Здоровая государственная власть означает волевую ставку на благородство: на патриотизм, на совесть, на честь, на верность, на служение. Только тот государственный строй на высоте, который действительно организует отбор таких людей, лучших людей – к власти; и всякий другой строй (какое бы историческое название он ни носил – «самодержавие» или «демократическая республика») – обречен на разложение и крушение. Это – духовно и исторически неоспоримая аксиома. И если греческий термин «аристос» (= лучший) понимать в его настоящем и строгом смысле, то естественно поставить вопрос: после опыта русской революции – кто может, кто смеет отрицать аристократическую природу государственности?!.

Во главе народа и на страже его святыни должны стоять сильнейшие и благороднейшие люди. Это нам надо принять именно как аксиому. И не надо позволять лукавым софистам разлагать эту аксиому ссылкою на то, что все на свете «относительно», и что для «воли» и «благородства» нет твердого и объективного мерила. Это мерило есть; его надо только продумать до конца[143]143
  См. статью Старого Политика «О политической работе» в № 1 «Русского Колокола».


[Закрыть] и усвоить, как ненарушимое правило поведения: каким бы путем люди ни выделялись к власти (именно к власти, а не к совету) – сверху (назначением) или снизу (выборами), – ни безвольные добряки, ни волевые подлецы не должны ни выдвигаться, ни поддерживаться. Ни в силу того, что это люди «моей партии» или «нашей тайной организации»; ни потому, что «иначе они мне навредят»; ни от того, что «все равно я больше никого не знаю»; ни по каким бы то ни было другим соображениям… Кто идет по этому пути, тот кривит душою, нарушает свою государственную присягу и предает свою родину. Ибо это есть прямое предательство – ставить лукавого авантюриста во главе народа или вручать общее спасение безвольному болтуну; и это есть гибельное легкомыслие – выдвигать к власти слабовольного попустителя или ставить заведомого подлеца на страже народной святыни…

И пусть никто не говорит, что это «элементарно» или «общеизвестно»; что это якобы «старая пропись». Ибо из-за попрания этой аксиомы Россия рухнула на наших глазах…

Стать у власти значит стать возле смерти. Но только сильнейшие и благороднейшие способны чувствовать это и осуществлять на деле.

Властвующий стоит перед смертью не только в том смысле, что долг нередко требует от него крайних и непосильных для его здоровья трудов и напряжений или участия в общих опасностях.

Смерть была близка не только тогда, когда Петр Великий сражался под Полтавой или спасал тонущих на Лахте; или когда Фридрих Великий вел свои войска в атаку; или когда Наполеон в Египте навещал чумные лазареты; или когда Столыпин боролся с революционным развалом и годами работал по 18 часов в сутки. Нет, идея борьбы на смерть сокрыта в самом принципе государственной власти…

Дело в том, что получающий власть (безразлично, в каком объеме) получает в свое распоряжение часть драгоценнейшего всенародного достояния, выношенного и выстраданного веками. Возможность творить и ограждать, организовывать и строить авторитетными велениями – есть общенародное сокровище, плод многих страданий и долгой культуры. Это есть некое «казенное добро»; и верный часовой охраняет его даже ценою своей жизни, соблюдая вверенный ему государственный авторитет – неумаленным, непопорченным и нерастраченным. Напротив, проматывая авторитет вверенной ему власти, властвующий совершает подлинную растрату национального достояния, все равно – подрывает ли он этот авторитет сам, своею пассивностью и своими злоупотреблениями или позволяет другим захватывать и расхищать вверенную ему власть. История взыщет с него, как с нерадивого часового…

Властвующий призван к тому, чтобы блюсти вверенную ему часть государственной власти, и не может, не имеет права погасить эту обязанность односторонним отказом. Часовой не может «сам себя сменить» с поста. Правитель не может произвольно «выйти из игры» или предпочесть бездействие. Односторонне отказываться можно только от имущественных полномочий, но не от публичных обязанностей. Сменить меня может лишь тот, кто поставил; уволить меня может лишь тот, кто имеет право назначить мне преемника. Для всех же остальных – в объеме моей обязанности – я авторитет. И борьбу за этот авторитет я обязан вести на жизнь и на смерть. Штатский революционер не может сменить часового у казенного сундука: часовой может быть им застрелен, но не сменен. Солдаты не могут уволить офицера. Городская дума не в силах «отстранить» командующего войсками. Чиновники департамента не в состоянии дать отставку министру. Толпа не может погасить обязанностей Императора!..

Государственная власть имеет значение рока для того, кто ее принимает. Берущий ее – связывает с нею свою судьбу и остается связанным властью до тех пор, пока она не будет правомерно и преемственно сложена с него. Ведущий ведет не только на успех, но и на опасность. Успех дает ему «лавры»… А предвидение опасности… – дает ему основание сложить с себя все обязанности? Повелевающий повелевает не только послушным, но и непослушным; и к этому он должен быть готов заранее. Пока ему повинуются добровольно – он «силен»; но как только появляются люди, достаточно дерзкие для неповиновения… – так он признает свою «слабость» и слагает власть?..

Нет. В самой природе государственной власти заложена эта обязанность: или понудить и сломить непокорного; или погибнуть на своем посту. И в этом смысле идея воинского долга и воинской чести является глубоким и зрелым прообразом гражданской чести и гражданского долга: она не знает ни одностороннего отречения, ни малодушного уговаривания.

Государственная власть есть подлинная и живая драма, в которой решение вождя и поступок стража определяют собою судьбу всего народа. Это есть драма воли, благородства, жизни и смерти.

И пусть грядущие поколения России глубоко продумают и усвоят эту истину.

И. А. Ильин

Характернейшей чертою, резко отличающей земельно-хозяйственные отношения нашей Родины от всех остальных государств цивилизованного мира, является своеобразное распределение земельной площади между различными категориями владельцев.

По моим вычислениям, на 1 января 1916 года площадь частного землевладения в Европейской России[144]144
  В границах 1914 года, за исключением Финляндии и Польши. В этих очерках я вообще имею в виду дореволюционную Россию.


[Закрыть] составляла 234 258 000 десятин, т. е. 63,33 % всей земельной территории Евр<опейской> России. Земли публично-правового владения составляли площадь около 150 000 000 десятин; но подавляющая масса их находилась под лесами и свыше 27 000 000 десятин было под тундрами. За вычетом лесов и неудобных земель от всей площади публично-правового владения оставалось всего 10 497 000 десятин, годных для сельского хозяйства[145]145
  Из этих 10 497 362 десятин публично-правового владения, пригодных для сельского хозяйства, принадлежало: государству и уделам 3 693 426 десятин; монастырям 739 777 десятин; церквам 1 871 858 десятин; городам 2 042 570 десятин; Крестьянскому банку 2 149 731 десятин.


[Закрыть], т. е. всего 5,5 % сельскохозяйственной территории, находившейся в руках частных владельцев.

Нас будут интересовать здесь земли частного владения. При этом под трудовым (крестьянским) владением мы будем подразумевать участки до 50 десятин[146]146
  Эта квота неодинакова для разных стран. В странах с интенсивным землевладением она будет, конечно, ниже – до 40 и 20 гектаров.


[Закрыть]. Такие участки, как показывает статистика, обрабатываются при русских хозяйственных условиях (по общему правилу) трудами хозяина и его семьи, без обращения к наемному труду. Владения же и хозяйства свыше 50 десятин – мы будем называть капиталистическими, ибо для обработки таких участков труда хозяина и его семьи недостаточно и приходится прибегать к наемному труду.

* * *

Обращаясь к землям частного владения, мы видим, что в руках трудовых хозяев (крестьян) было всего 165 786 000 десятин, а в руках капиталистических владельцев было всего 68 472 000 десятин. В эту последнюю сумму включены земли владельцев всех категорий: и дворян, и купцов, и почетных граждан, и лиц крестьянского сословия (свыше 50 дес.), и акционерных компаний, и иностранцев, и т. д. Таким образом, из общей площади частного землевладения (включая и леса) на долю трудового владения приходилось 70,77 %, а на долю капиталистического – 29,33 %.

Но так как нас интересуют преимущественно земли сельскохозяйственного значения (т. е. за исключением лесов), то для них исчисление будет иное. Если исключить леса из капиталистического владения (26 704 000 дес.) и из трудового-крестьянского владения (11 057 000 дес.), то земель сельскохозяйственного значения окажется: в капиталистическом владении 41 768 000 дес., а в руках крестьян 154 729 000 дес. Иными словами: из всей территории сельскохозяйственного значения (196 497 000 дес.) на долю трудового крестьянского землевладения приходилось 79 %, а на долю капиталистического 21 %. Если же исключить Прибалтийский и Северо-Западный район[147]147
  По наименованию официальной статистики довоенного времени.


[Закрыть], то для чисто-русских районов общая площадь земель сельскохозяйственного значения опустится до 173 556 856 дес.; из них на долю крестьянского землевладения придется 139 549 549 дес., а на долю капиталистического 34 007 307 дес. Таким образом, в чисто-русских областях процент крестьянского землевладения достигал 80,4 %, а процент капиталистического доходил до 19,6 %.

Итак, четыре пятых всех земель сельскохозяйственного значения Европейской России, находившихся в частном владении, принадлежало крестьянам и лишь одна пятая часть – капиталистам всех сословий, званий и видов.

Это – первая и основная черта русских земельно-хозяйственных отношений.

Чтобы оценить значение этой процентной величины, надо сопоставить ее с соответствующими данными для других стран.

Так, в Германии – земли, находящиеся под капиталистическою обработкою[148]148
  Т. е. обрабатываемые при помощи наемного труда. Надо заметить, что часть земель крупного владения в Германии сдается в кре стьянскую (трудовую) аренду и по германской сельскохозяйст венной статистике 1907 г. она числилась под трудовыми крестьян скими хозяйствами. Из этого видно, что в Германии под капиталистическими владениями земли больше, чем 51,5 %; ибо этот процент показывает не количество владеемой земли, а способ ее действительной обработки (с применением наемного труда).


[Закрыть], составляли в 1907 году 51,5 % всей площади сельскохозяйственного значения (т. е. за исключением лесов); а в крестьянском пользовании было всего 48,5 %. В Пруссии у капиталистов было 59,4 %, а у крестьян 40,6 %. Из 26 государств, входящих в состав Германии, только 3 государства дают процент площадей капиталистического хозяйства меньший, чем процент капиталистического землевладения в России в целом[149]149
  По-прежнему в границах 1914 года, за исключением Польши и Финляндии.


[Закрыть] (а именно: Вюртемберг – с 19,6 % площади капиталистического хозяйства; Баден – с 12,2 % и Гессен – с 14,5 %). В Пруссии нет ни одной провинции с процентом капиталистического хозяйства ниже 20,88 % (маленький Гогенцоллерн; провинция Гессен-Нассау – дает 22,42 %, Рейнская провинция – 23,52 % и т. д.). Для шести восточных провинций Пруссии (в среднем) площадь под капиталистическими хозяйствами достигает 65,5 %; для семи западных провинций (промышленных) – 46,61 %. У нас ни один район не давал такого высокого процента для площади капиталистического владения[150]150
  См. подробнее мою книгу «Основные тенденции в мобилиза ции земельной собственности и их социально-экономические факто ры». Прага, 1925, стр. 307 и след.


[Закрыть].

Во Франции – площадь земель, находящихся под хозяйствами, превышающими 40 гектаров (= 36,3 десятины), составляла в 1862 году 45 %; а во Франции очень развиты арендные отношения и многие крупные крестьянские хозяйства основаны на земле, арендованной у крупных владельцев: очевидно, площадь крупного капиталистического владения значительно больше 45 %, т. е. многим больше, чем в России [151]151
  Французские данные включают и лесную площадь. Выше мы видели, что со включением лесов земли капиталистического владе ния в России достигали 29,33 %.


[Закрыть].

Бельгию принято считать страною с наиболее измельченным землевладением. «До сих пор сведения о числе земельных собственников, – говорит Rowntree, – собирались в каждой из 2627 общин (communes) в отдельности и эти данные посылались ежегодно в центральное статистическое учреждение. Числа земельных собственников, полученные от отдельных общин, суммировались и итог опубликовывался бельгийским правительством в официальных статистических ежегодниках, как данные о числе земельных собственников в Бельгии». Между тем землевладение в Бельгии крайне разбросано очень мелкими кусками (даже 1 гектар и меньше) и «земельные собственники в Бельгии имеют землю нередко в двадцати, тридцати, сорока, даже сотне и более коммун. Таким образом, в указанных статистических ежегодниках земля, принадлежащая одному лицу, владеющему, скажем, по одному акру в двадцати различных коммунах, считалась бы, при описанном способе исчисления, за двадцатью различными собственниками, владеющими каждый по одному акру». Между тем как перед нами был бы один собственник, владеющий двадцатью гектарами[152]152
  B. Seebohm Rowntree «Land and Labour. Lassons from Belgium». London, 1910. P. 44–45.


[Закрыть].

Не будем касаться причин, создавших такое своеобразное положение в Бельгии, в которой развито арендаторское, преимущественно продовольственно-трудовое хозяйство. Rowntree попытался объединить эти разбросанные владения, и оказалось, что площадь земли, находящейся в собственности у лиц, владеющих участками до 20 гектаров, составляет 38,05 % всей земельной площади частного землевладения без лесов. Если мы отнесем их к категории трудовых владений, то на долю капиталистического землевладения в Бельгии придется 61,95 %.

Sapienti sat![153]153
  Sapienti sat! (лат.) – достаточно мудро.


[Закрыть]

Перед нами несомненный факт величайшего значения. Ясно, что государства Европейского континента раздробили свою землю в значительно меньшей степени, чем это сделала Россия до революции. Я не говорю уже об Англии и странах Нового Света[154]154
  Великобритания является классической страной крупного землевладения. В 1895 году число всех землевладельцев Великобритании составляло всего 3,3 % населения. 91 % всей площади сда вался в аренду. В Соединенных Штатах в 1900 году под хозяйства ми от 0 до 40 гектаров земли было всего 25,76 % всей культурной площади. Все эти и другие статистические данные требуют обстоятельного анализа и комментирования, для которого здесь, к сожалению, нет места.


[Закрыть]. Я не касаюсь также и Сибири, этой страны почти исключительно крестьянского землевладения (наряду с землями публично-правового владения)…

Читатель согласится со мною, что приведенные данные позволяют уже сделать заключение, что в России до революции земель капиталистического владения в процентном отношении было меньше, чем в других странах мира. Я знаю, что этот факт противоречит общераспространенному взгляду на Россию, как на страну «преимущественно крупного землевладения», – и все же это факт несомненный! В Европейской России 4/5 всей сельскохозяйственной площади принадлежало перед революцией крестьянству, так же как и почти вся частновладельческая земля в Сибири… Россия «окрестьянила» свое землевладение более чем какая-либо другая цивилизованная страна в мире.

Но наряду с этим несомненным и основным фактом существует еще другой, столь же несомненный и столь же основной факт, а именно: несмотря на то, что почти вся сельскохозяйственная территория России принадлежала крестьянству, в нашей стране несомненно существовало малоземелье. Это означает, что крестьянство на своей земле не могло использовать сколько-нибудь полно своего труда: оно было безработно в своем собственном хозяйстве и не могло добыть в нем доход, достаточный для безбедного существования. И это в России было бедствием, объединявшим ее с Румынией и Восточной Галицией.

По отношению к этому второму факту перед нами встает ряд вопросов.

Дело в том, что во всех странах со сколько-нибудь развитою хозяйственною жизнью – трудовые хозяйства не в состоянии просуществовать исключительно от своего собственного хозяйства на своей земле: ни труда своего сколько-нибудь полно они на своей земле занять не могут, ни достаточного дохода от своего хозяйства получить не могут. Это имеет место, например, в Германии. Но в этой стране «незанятый» в собственном хозяйстве труд крестьянина уходит на сторону – в промышленность, в крупное сельское хозяйство и т. д. Там незанятые члены крестьянской семьи находят себе занятие в качестве наемных рабочих; от этого они получают доход и на полученную заработную плату приобретают те предметы личного и хозяйственного потребления, которые не производятся в их собственном крестьянском хозяйстве. И потому в Германии факт невозможности приложить полностью свой труд на собственной земле в собственном хозяйстве и недостаточность дохода от своего хозяйства для удовлетворительного существования не являлись ни личным, ни тем более социальным бедствием; ни безработицы, ни отсутствия экзистенц-минимума этим не создавалось.

Население России к 1 января 1914 года, по исчислению Центрального статистического комитета, во всей империи составляло 178 378 800 человек; а в промышленности, в горном и горнозаводском деле, в транспорте и строительном деле было занято всего 5,5 млн. наемных рабочих. Иными словами: в указанных внеземледельческих отраслях было занято лишь 3,1 % всего населения. Ясно, что хозяйствующее население России было, так сказать, сбито на сельское хозяйство. Но, по исчислению статистиков для 1905 года, если взять всю землю сельскохозяйственного значения (включая и надельную крестьянскую землю, и землю, купленную крестьянами, и арендованную ими, и землю крупных владельцев, состоявшую в их собственной капиталистической обработке), – то и на всей этой земле около 62 % всего крестьянского труда не могло бы найти себе занятия…

Но так как земля сельскохозяйственного значения на четыре пятых (т. е. почти вся!) принадлежала крестьянству, то крестьянское население вынуждено было хозяйничать главным образом на своей собственной земле. И очевидно, вся безработная масса крестьянского труда ложилась тяжелым бременем именно на крестьянскую землю и на крестьянское хозяйство: крестьянство должно было в подавляющей своей массе кормиться на своей собственной земле, только ее обрабатывать, хотя оно и было более чем на 2/3 безработно в собственном хозяйстве. Оно должно было существовать только на доход от хозяйства на своей земле, хотя этот доход был недостаточен даже для удовлетворительного продовольствия…

Но эта безработица в собственном хозяйстве была только выявлением и мерою безработицы во всем народном хозяйстве России; а недостаточность крестьянского дохода, не дававшего порою не только культурного, но даже и физиологического экзистенц-минимума, была выявлением и мерою отсутствия экзистенц-минимума во всем народном хозяйстве страны. Крестьянству некуда было «податься» со своего хозяйства и со своей земли и негде было найти себе работу и заработок во всем народном хозяйстве России; и потому его безработность и недостаточность его дохода в собственном хозяйстве являлись бедствием не только личным, но и социальным. Все это было выражением и мерою слабого развития производительных сил страны, не могущей ни занять всех рабочих сил своего населения, ни удовлетворительно продовольствовать его…

Такова сложная природа русского «малоземелья», образующего центральный пункт и основную проблему русского аграрного вопроса.

Русское «малоземелье» есть продукт и следствие всеобщего (т. е. не только для сельского хозяйства, но и для всего народного хозяйства) относительного (т. е. при данном уровне развития народного хозяйства, который может и измениться) перенаселения. Это значит, что развитие производительных сил всего народного хозяйства отставало от роста населения, так что это последнее (при существовавших хозяйственных условиях) не могло ни занять свой труд в народном хозяйстве, ни создать себе экзистенц-минимум…

Сообразно с этой своей природой русское «малоземелье» и проявлялось в разных сторонах социально-экономической жизни. Например: у крестьянства на своей земле производилось недостаточно хлеба для того, чтобы продовольствоваться вволю; заработки же на стороне были скудны и не было достаточных средств для того, чтобы прикупить нужное количество продовольствия, хотя хлеб и существовал в стране. Поэтому, хотя в стране и достаточно производилось хлеба для удовлетворительного прокормления населения, однако средние продовольственные нормы крестьянского населения оставались в России низкими, а хлеб вывозился в большом количестве в город и за границу. Само собою разумеется, что революция только ухудшила и притом значительно ухудшила все это положение дела.

Из всего этого мы можем уже теперь сделать целый ряд выводов.

Так, прежде всего, количественная теория русского малоземелья и аграрного вопроса должна быть оставлена. Утверждение, будто все зло заключалось в неправильном распределении земли между крупными владельцами и крестьянами, и будто достаточно изменить это распределение земли в России в смысле большей уравнительности, чтобы все исправилось, – эта количественная теория малоземелья и этот количественный способ разрешения аграрной проблемы побивается количественными же данными и соображениями. У крестьянства уже перед революцией было 4/5 всей сельскохозяйственной территории России и присоединение оставшейся 1/5 части не могло изменить положения дела. Будем помнить о тех 62 % крестьянского труда, которые уже в 1905 году не могли найти себе занятия в сельском хозяйстве: эти 62 % остались бы незанятыми и после передачи всей земли крестьянству. Безработица в собственном хозяйстве, – а в сущности, во всем народном хозяйстве России, – и неполучение достаточного дохода остались бы по-прежнему и даже еще увеличились бы, т. к. современное крестьянское хозяйство давало бы по-прежнему меньший урожай с десятины, чем тот, который давало владельческое хозяйство.

Далее, выше развитый анализ показал нам, что «малоземелье» в России было продуктом и результатом условий всего народного хозяйства России: в «малоземелье» отображались все социально-экономические и культурно-правовые недуги нашей страны. В чисто экономической сфере все эти недочеты сказывались в слабом развитии производительных сил нашего народного хозяйства. Очевидно, для выхода из трудностей положения необходимо было развитие производительных сил всего народного хозяйства России, как сельского, так и внесельскохозяйственных областей. При этом землю следовало рассматривать как средство производства, и она должна была быть использована наиболее производительным способом, – безразлично, в форме ли капиталистического хозяйства, или хозяйства крестьянско-трудового, как по обстоятельствам времени и места, это оказалось бы наиболее рациональным для народнохозяйственных потребностей и для интересов России в целом. Ни одно из них – ни капиталистическое, ни трудовое хозяйство – не являлось в России совершенством, но каждое из них отличалось существенными особенностями и вполне заменить другое не могло.

Количественная теория малоземелья и аграрного вопроса носит на себе печать классовой односторонности: дело изображалось так, будто страдает только один класс, именно крестьянство. Она не учитывала или почти не учитывала интересы национального целого, русского государства. В действительности же страдало все национальное хозяйство. Страдала вся нация. Болело все государство. И эта национальная болезнь выражалась в недомогании всех частей, всех членов национального, государственного организма, в том числе и в особенности – крестьянства.

Какое пагубное влияние оказывало слабое развитие производительных сил на финансы страны, на культуру (взять хотя бы школьное дело!), на промышленность (недостаточная емкость громадного, по численности населения, внутреннего рынка!), на крупное сельское хозяйство (отсутствие капиталов в стране для ведения интенсивного капиталистического хозяйства!) и т. д. и т. д. И все это, в свою очередь, отзывалось на положении крестьянства («некуда податься», безработица, недоедание при наличности достаточного количества хлеба в стране) – и, в сущности, вызвало и создавало «малоземелье»!..

Классовый интерес, лежавший в основании «количественной» теории и практики аграрного вопроса, господствовавшей в России, – был ложнопонятый интерес крестьянства. Действительный же интерес его – солидарен с интересом национально-государственного целого. Нельзя жить только в классе, необходимо жить и в государстве! Надо уметь сочетать свои классовые интересы с интересами целого и притом – сочетать через подчинение. Класс, который поставит свои интересы превыше всего и выше интересов государства, противополагая их интересам этого последнего, и окажется достаточно сильным для того, чтобы осуществить их на деле, – неизбежно разрушит государство, но и сам погибнет…

Разум вещей, существо дела с железной необходимостью требует постановки аграрной проблемы – а она, несомненно, встанет перед Россией вновь! – на национальную основу: она должна быть разрешена во имя общего, национального интереса; и тогда она будет разрешена наилучшим образом и в интересах крестьянства. Это должно быть основным принципом реальной, деловой политики в аграрном вопросе.