Текст книги "Русский Колокол. Журнал волевой идеи (сборник)"

Вдохновителем и первым организатором движения был глазной врач Абдалла Ибн Маймун. Он родился в начале IX века по Р. Х. в Ахвазе и происходил из интеллигентной персидской семьи. Формально Абдалла считался мусульманином, а в действительности по своим убеждениям примыкал к материалистам и атеистам. Их было довольно много в те времена не только среди арабской и персидской интеллигенции, но и среди буржуазии и знати.

Ахваз, теперешний Хувистан, – страна, находящаяся к востоку от нижнего течения Тигра, входил тогда в состав Арабского халифата, однако старые персидские традиции еще крепко держались среди его жителей и в душе персы презирали завоевателей – арабов.

Кончался первый блестящий век владычества арабской династии халифов-Аббасидов, наступали времена упадка. Одной из причин упадка было разложение правящего класса государства, арабского военного дворянства, потомков людей, завоевавших Сирию и Персию. Суровая, фанатичная вера, военный склад ума измельчали, исчезли и перестали быть модными. Багдад – столица Арабской империи, напоминал собой Париж XVII века: люди философствовали, веселились, вольнодумствовали и суеверничали. Так было на верхах; средние же слои и низы жили, как их отцы, в сфере все захватывающего религиозного интереса, и рационализм образованных людей доходил до них лишь в форме фермента, не уничтожавшего религиозную жизнь, а заставлявшего ее только бурно бродить.

Больным местом господства Аббасидов были династические споры: их права на халифат оспаривались потомками Али, зятя Магомета; а вокруг этого запутался целый клубок вопросов мусульманской догматики и мистики, а также и национальный вопрос – персы против арабов. Конечно, большую роль играли, как всегда, и социальные проблемы. Население той части халифата, которая раньше была независимым персидским царством, особенно беднейшее, не забыло еще тех уравнительно-коммунистических мероприятий (в том числе и общности жен), которые в начале VI столетия осуществлялись проповедником новой веры Маздаком с одобрения царя Кавада из национальной персидской династии Сассанидов. Правда, эти эксперименты экономически и морально сильно расстроили Персидское государство и были не только прекращены, но и завершились истреблением почти всех маздакистов; однако опыт показывает, что мечты о «черном переделе» и «поравнении имущества», раз запавшие в душу крестьян, городских низов и беспочвенных теоретиков, не так-то легко выветриваются.

В описываемое время[157]157
  См. литературу вопроса, особенно: S. de Sacy. Exposé de la religion des Druzes; M. J. Goge. Carmathes du Bahrain; Его же. La fi n des Carmathes; Его же. Carmathes et Fatimides; T.J. de Boer. Geschichte der Philosophie im Islam; E. G. Browne. Literary History of Persia; M. A. Nicholson. Literary History of Arabs; а также Nöldeke. Encyclopédie de l’Islam; и др.


[Закрыть] власть багдадских халифов еще производила впечатление прочности, а страна уже была покрыта сетью тайных обществ, политических и религиозных. Они появились еще до выступления Абдаллы ибн Маймуна; но он с бесовской хитростью систематизировал пропаганду, обосновав ее на правдоподобном и постепенном обмане, и дал ей прочную организацию. Арабский историк XIV века Макризи дает следующую характеристику персидского революционера: «Абдалла прекрасно знал все религии и все секты. Он составил систему учения, разделив ее на семь степеней знания или посвящения. Прозелит должен был последовательно проходить через них до тех пор, пока, сбросив иго всякой религии, он не становился настоящим материалистом, не признающим ни существования Бога, ни каких-либо законов нравственности».

Так как пропаганда обращалась к людям разных рас, убеждений и религий, то инструкция предписывала агитаторам особый подход при обращении к каждой группе населения. В применении к мусульманам способ постепенного овладения человеческой душой был примерно следующий.

Тайный эмиссар движения (дай), подходя к намеченному им лицу, вступал с ним в разговор на религиозные темы, стараясь смутить совесть будущего прозелита всякими каверзными вопросами. Одновременно дай намекал, что он обладает знаниями, которые дают ему возможность разрешить все сомнения собеседника.

Так шли встречи; потом, неожиданно, пропагандист замолкал и скрывался. Тогда те, для кого все это было не пустым разговором, а удовлетворением глубокой внутренней потребности просвещения, сами отыскивали дая и просили, умоляли, требовали успокоения. Им отвечали, что истина открывается не всем, а только избранным и верным.

Какие нужны доказательства верности? – Присяга и материальные жертвы.

Если искатель истины соглашался, то он получал посвящение и принимался в общество.

Вначале все сводилось к тому, чтобы заставить адепта слепо верить только руководителям общества и никому другому; но основные догматы ислама открыто не затрагивались; таким образом, пребывание на низших степенях тайного общества едва ли более смущало мусульманина IX века, чем участие в тайных «орденах» и в масонских ложах соблазняло православного русского в XVIII и XIX веках. Можно думать, что три первые степени системы Абдаллы по своей видимой безобидности приблизительно и соответствовали трем общеизвестным степеням – ученика, подмастерья и мастера – в современном масонстве. Далее совершался перелом.

Четвертая степень уже являла собой начало явного отступничества от правоверного мусульманства, так как в ней прозелиту открывали, что Магомет – не последний и не высший пророк.

Учение пятой степени шло еще дальше. Посвященному в нее внушалось презрение к общепризнанным толкованиям догматов и обрядов и указывалось на необходимость искания везде скрытого смысла. Самих обрядов пока не трогали, но намекали, что правила жизни, установленные Магометом, могут быть со временем отменены. Здесь делали остановку.

Если считать, что первые 3 степени представляли собой группу низшего, а 4-я и 5-я степени – группу среднего ведения, то теперь начиналась область высшего знания. Допуск в нее производился с большим выбором.

Шестая степень. В ней уже без обиняков указывалось на ненужность молитвы, постов, паломничества, вообще всяких догматов и обрядов, основатели всех религий объявлялись обманщиками, а «мудрецы» – единственными обладателями истины. Членам общества внушалось теперь полагаться лишь на силу разума и относиться с недоверием ко всем религиозным преданиям.

В общем, можно сказать, что адепты шестой степени по своему миросозерцанию должны были напоминать собой наших атеистов и деистов XVIII века или позитивистов XIX. Дальше почти никого не пускали. Из истории общества видно, что даже не все дай имели посвящение выше 6-й степени и многие из них думали, что здесь конец учения.

Они ошибались: не вольнодумство было последним словом тайной мудрости заговорщиков. Действительно, в седьмой степени от рационализма поворачивали назад к мистике, но проповедовался уже не Единый Бог, а дуализм. Этот принцип развивался затем подробно в восьмой и девятой степенях, о существовании которых мы дополнительно узнаем от Макризи и его предшественника Новаири. Сообщения обоих арабских историков об этом не совпадают в некоторых подробностях, но все-таки ясно, что дуализм верхами общества воспринимался в формах очень близких к учению манихеев, т. е., в сущности, утверждалась извечность и принципиальное равенство добра и зла, Бога и Дьявола. От такого дуализма не трудно перейти к чистому сатанизму и впоследствии этот шаг часто делался.

С точки зрения религиозной психологии, переход от неверия 6-й степени к спутанной, а иногда и прямо черной вере трех высших степеней является чрезвычайно интересным и знаменательным фактом. Он указывает на ту связь, которая существует в человеческой психике между атеизмом и каким-то странным мистицизмом. У одного из современных немецко-еврейских вольнодумцев, недавно умершего Ф. Маутнера, мы находим в предисловии к его книге «Атеизм и его история на Западе» поразительные слова: «то, что я, созидая, стараюсь предложить между строк моей разрушительной книги, т. е. мое кредо, это – некая безбожная мистика, которая, может быть, вознаградит за длинноту сомнений».

С большой силой и глубже, чем кто-либо, проникает в эту область Достоевский, вскрывая бесовский характер такого мистицизма. То, что он писал, не только пророчески объясняет нам настоящее, но и служит ключом к пониманию многого в далеком прошлом. В свете идей Достоевского точно живая встает перед нами мрачная фигура персидского заговорщика. Петр Верховенский – мелкий бес перед ним. Дерзанию Абдаллы нет пределов, запретного для него не существует; для достижения поставленной цели, для овладения властью, для господства над телами и душами людей приводится в движение и человеческое благородство, и человеческая подлость. Нужно использовать верность и преданность – и создается идея грандиозного самозванства: перс объявляет себя арабом, потомком Фатимы, дочери Магомета, жены его сподвижника Али. Не всем и не сразу об этом говорят: таинственность должна сделать успех более верным, поэтому открытое выступление оттягивается, и Абдалла, не успев сам использовать своего плана, умирает в неизвестности, но таинственный Обайдалла, царствовавший потом в Африке, был, вероятно, его внуком.

Для начала и развития деятельности Абдалле нужны были большие средства, и их ему дала человеческая низость, величайший из пороков – зависть. Была объявлена коммунистическая программа, началось большевицкое движение, и в распоряжение социального реформатора стали поступать большие средства от доброхотных, а чаще от недоброхотных даятелей.

Вот что рассказывает арабский писатель, шериф Акху Мохсин, о коммунистическом законодательстве одного из главарей Хамдан Кармата. В каждом поселении, где утверждалась власть секты по его приказанию, все имущество сносилось в одно место и устанавливалось общее пользование. Дай выбирал человека, заслуживающего, по его мнению, доверия, и последний принимал в свое заведование всю частную собственность жителей: скот, драгоценности, домашнюю утварь и т. д. На обязанности эконома лежало снабжение нуждающихся всем потребным, например одеждой, из этого запаса. После того как такое устройство жизни прочно устанавливалось, Хамдан Кармат давал даям предписание в определенную ночь собрать всех женщин данного местечка в одно здание, где они тоже предоставлялись в общее пользование всех мужчин. По мнению учителя, это было последней, высшей степенью дружбы и братского единения.

Несмотря на такие крайности, дело велось очень тонко. Сам Абдалла держался в тени и спокойно жил у себя на родине, в Хузистане, тайно руководя оттуда своими последователями. Его роль долгое время не была ясна, но под конец все-таки обнаружилась, и правительство халифа приказало арестовать вдохновителя смуты. Он спасся бегством, сначала в Басру, а потом в северную Сирию, в город Саламию, куда давно уже переехал его сын Ахмет. Это было около 875 года. Дальнейшая судьба революционного вождя окутана туманом: как и когда он умер – точно неизвестно, но в 897 году во главе движения стоял уже не Абдалла, а Ахмет.

После смерти инициатора жизнь его широко задуманного предприятия пошла по трем путям. В Сирии заговорщики выступили открыто, но успеха не имели. Ахмет был убит под Дамаском; погибли и другие вожди, и около 900 года движение было там окончательно задавлено.

Иная судьба ждала африканскую ветвь общества. Преемник Ахмета Обайдалла, о котором уже упоминалось, спасся после сирийского разгрома и добрался до теперешнего Марокко. Там он нашел преданных последователей и с их помощью в 909 году занял положение независимого монарха. Это был первый халиф из династии Фатимидов. Ей постепенно подчинилось большинство африканских мусульман; в Багдаде же усидели Аббасиды.

Третий жребий выпал на долю революционеров на юге. В самом начале X века выбитые из Мессопотамии и Персии, они под начальством главного дая Персии, бывшего торговца мукой Абу-Саида захватили Бахрейн, полуостров на восточном берегу Аравии. Здесь члены общества образовали государство большевицкого типа. Их стали называть карматами, по имени одного из старых вождей Хамдан Кармата, хотя последний сам в Бахрейн не попал. Большой силы эта разбойничья община не представляла; едва ли она когда-либо могла выставить в поле самостоятельно, без помощи бедуинов, более 2000 всадников, а между тем сосед карматов Багдадский халифат, государство с миллионами жителей, с возможностью мобилизовать сотни тысяч человек, не только не был в состоянии уничтожить бахрейнскую шайку, но неоднократно ставился ею в очень тяжелое, почти отчаянное положение. Загадка эта для нас, русских, наблюдающих взаимоотношения Европы и московских коммунистов, затруднений не представляет. Сила большевиков всех времен и народов заключается не в них самих, а лишь в безволии или недомыслии их противников и в поддержке со стороны. Так и теперь, в XX веке, Третий Интернационал правит Россией, между прочим, и по милости европейской буржуазии, ибо большая ее часть, хотя и боится большевиков, но страдает безволием, а радикальное меньшинство ее чувствует с большевиками неизъяснимое сродство душ.

Нечто подобное происходило и в Западной Азии в X веке. Весь Багдадский халифат был наполнен тайными друзьями карматов. В городе Басре в это время существовал кружок философов и ученых, известный под именем: «Братьев Чистоты». По своей литературной деятельности и по другим признакам братья напоминали французских энциклопедистов XVIII столетия. Они имели отделы своего общества во многих городах и возглавляли радикальную буржуазию страны. И так как сохранились документы, удостоверяющие связь, по крайней мере идейную, между «Братьями Чистоты» и карматами, то можно думать, что передовая интеллигенция страны скорее мешала, чем помогала своему правительству в его борьбе с последователями Абдаллы. Внешнюю поддержку заговорщикам оказывали халифы-фатимиды. Положение их было двойственное: с одной стороны, каждый халиф-фатимид был главою богобоязненного и буржуазного государства, с другой – гроссмейстером атеистического и коммунистического тайного ордена, куда входили и карматы. Второе звание приходилось держать в секрете от своих подданных, но отказаться от него тоже было невыгодно. Карматы слушались фатимидов, а те тайно поддерживали карматов; однако отношения были слишком сложными для того, чтобы можно было избежать конфликта. Действительно в 917 году бахрейнские большевики обратили оружие против своих высоких покровителей. Связь порвалась. К этому времени изменилось и рационалистическое настроение арабской и персидской интеллигенции. Слепое преклонение перед рассудком пропало у многих, вероятно, под влиянием жизненных уроков (это мы видим и на себе). Два раза, в 920 и в 924 годах, город Басра, одно время центр интеллектуальной жизни страны, подвергался жестокому разгрому со стороны карматов. Когда они грабили, то едва ли разбирали, чью собственность социализировали – обскуранта или своего идейного единомышленника – радикального интеллигента.

Буржуазная сознательность является не сразу, тому пример современная Европа; но под конец она все-таки возникает. Возникла она и в халифате. Одновременно происходил в нем еще один процесс, неблагоприятный для последователей Абдаллы: расхлябанное арабское дворянство стало вытесняться новым военным дворянством: грубыми и примитивными, но твердыми офицерами турецкой наемной гвардии.

Так усиливались противники большевицкого государства; а в нем самом шел неизбежный развал. Талантливые вожди вымерли. Их единоначалие заменилось коллективной властью; партийная дисциплина пала, разбойничья солидарность сменилась раздорами, коммунистические лозунги потеряли свою притягательную силу, а таинственный вождь оказался просто соседним монархом, халифом в Каире. К этому присоединилось еще и то, что экономическая база социалистической общины, а именно эксплуатация примыкающих буржуазных государств, перешла в руки конкурентов-бедуинов: последние отняли у обессиленных бахрейнских большевиков право взимания дани. Карматское государство возникло приблизительно в 900 году, а уже около 980 года его значение было ничтожно, но оно продолжало влачить свое существование еще в течение 100 лет. В конце XI века карматы были уничтожены окончательно.

Так бесславно кончился и этот коммунистический опыт. Он не был первым в истории человечества, а современный нам московский не будет последним. Все они обречены на неудачу, так как основываются на злобе, зависти, ненависти, вообще на зле; а зло не созидательно.

Масштаб бессовестного русского эксперимента неизмеримо больше арабского, но если сравнить замыслы обоих идеологов, Ленина и Абдаллы, то по широте задачи второй превосходит первого.

Цель Ленина (по крайней мере, видимая) – ввести везде коммунизм, а уничтожение религии и морали есть лишь средство для этого; намерение же Абдаллы обратное: он хотел вытравить веру и совесть из людских душ, коммунизм же должен был только облегчать достижение главной цели.

Абдалла опаснее Ленина. Марксист из Симбирска – человек определенной эпохи, совратитель худших людей; а перс своим тонким методом обволакивания души, постепенного отвода как раз лучших людей от добра к злу, создал школу соблазна универсального значения. Имя зловещего врача почти забылось, но ядовитое дыхание его метода чувствовалось в течение многих веков и у многих народов. Оно чувствуется и сейчас.

Странник[158]158
  Авторство установить не удалось. Может быть, это был псевдоним Ильина.


[Закрыть]

Урок нежданный и кровавый…

А. С. Пушкин

Ошибка не беда, если она чему-нибудь научает; и беда не катастрофа, если она таит в себе исцеляющие уроки.

Революция застала русских людей в состоянии политической неопытности, непонимания, без идеи и без воли. Отсюда – всеобщая растерянность и беспомощность; отсюда же та видимость чуть ли не всеобщей национальной «бесхарактерности» и почти «предательства», которая навсегда останется загадкою для иностранцев. Русские люди не разумели происходящего и не умели бороться. А революционеры явились к ним с той организационной изощренностью, которая вынашивалась на Западе веками: ибо большевики сочетали организационную технику иезуитизма и инквизиции с политическою техникою макиавеллизма, тайных орденов, полицейского сыска и западноевропейского революционного пролетариата.

Этой социально-организационной изощренности мы не могли противопоставить ничего равно сильного и в то же время духовно-достойного. В этом одна из самых основных причин «успеха» революции.

Оставаться в этом состоянии наивного неумения мы впредь не можем и не смеем. Мы должны привыкнуть учиться у событий и строиться на ходу – одни в кипящем котле большевицкого ига, другие в изгнании и нищете. Нам необходимы реальные выводы и волевые решения. Иначе мы не спасем Россию и не восстановим ее.

Вот некоторые, основные выводы и уроки.

1. Политика не есть что-то такое, что делается кем-то «другим» – для нас и за нас, без нашего участия и без нашей ответственности. Рады мы или не рады, – но времена, когда люди так жили и так думали, прошли безвозвратно.

Это совсем не значит, что каждый из нас призван постоянно во все вмешиваться, кипеть в несытом честолюбии, все бранить и самовольно командовать. Но это значит, что каждый из нас призван иметь свое собственное убеждение в вопросах политического добра и зла; и что каждый из нас обязан вкладывать свою волю в ход государственных событий: то убежденным словом, то обдуманным молчанием (это иногда труднее!); то невозражающим повиновением, то открытым, прямым неодобрением; то храбрым поступком, то организующей инициативой; то грозным обличением, то участием в тайном, патриотическом союзе.

Мы обязаны раз навсегда повернуться волею к русским событиям и даже в вынужденном бездействии всегда копить волевой заряд.

Если бы враги России заранее знали, что мы так живем, тогда они, наверное, и не начали бы вовсе революцию; а если бы они ее все-таки начали, то их попытка была бы быстро и радикально прикончена.

2. Задача этого постоянного волевого напряжения не в том, чтобы «добиваться политического успеха для себя» (как делают правые и левые карьеристы), и не в том, чтобы «отстаивать свой классовый интерес» (как учат демократы разных толков); но в том, чтобы строить и заряжать центр национально-патриотической власти.

Этот центр, оторвавшись от наших, заряжающих и поддерживающих его, воль, – становится мнимым, бессильным и обреченным. Наоборот, вбирая в себя отовсюду наши волевые лучи, он как бы накаляется от них и именно благодаря этому становится лучеиспускающим политическим центром страны. Правителю необходима воля подчиненных: он должен чувствовать ее, знать о ней, доверять ей, опираться на нее и располагать ею. Тогда только он может реально повелевать, организовывать и заставлять.

Подданный, не посылающий своего волевого луча правителю, – неверен ему, изменяет ему; все равно – из лени, из продажности или по интриге. Современный демократически-парламентарный строй с его партийностью – систематически приучает граждан отзывать свои волевые лучи от ненравящегося правителя и интриговать против него.

Подданный, внушающий правителю ложную иллюзию, будто «весь народ» или определенные сильные организации поддерживают его, – готовит правителю гибель и предает его; все равно – из легкомыслия, из лести или ради субсидии. Именно так временщики и льстецы не раз губили своих государей.

Понятно, что первая задача революционеров всегда состоит в том, чтобы подорвать доверие к власти: этим останавливается посылка волевых лучей; этим прерывается в человеческом бессознательном живое действие государственной присяги. Власть изолируется, и дни ее оказываются сочтенными.

Если бы русское императорское правительство или революционное Временное правительство – пребывали в фокусе этих волевых лучей, то падение их было бы исключено. И понятно, что члены Временного правительства, всю жизнь проработавшие над организацией волевой измены царю, не могли и не умели создать новый лучевой фокус в стране…

3. Волевая поддержка национального правительства есть, таким образом, священная обязанность граждан. Эта поддержка требует прежде всего – организации общественного мнения и направления его в духе верности, прямоты и энергии.

Честолюбцы, желающие захватить власть, стремятся всегда отравить общественное мнение недоверием к правительству и противопоставить власть народу. При этом они стараются сделать это в формах политически– и уголовно-ненаказуемых: насмешкой, карикатурой, салонной сплетней, злостной критикой в печати и в публичных собраниях, скрытой клеветой. Они приписывают правительству то эгоистические, клас совые и противогосударственные намерения; то безнрав ственные и свирепые распоряжения; то глупости, бездарность, продажность и даже измену. Обычно это сопровождается целой фалангой обидных кличек и намеков, а иногда и «разоблачений», выдержанных в «благородном» тоне.

Бороться со всем этим можно только при двух условиях: при наличности честной, патриотической печати, абсолютно независимой от каких бы то ни было правительственных субсидий; и при наличности кадра честных, незапятнанных и авторитетных политиков, ученых и военных, крепко доверяющих друг другу, поддерживающих власть и способных к энергичным, решительным выступлениям.

Вне этих условий всякая страна захлебнется в грязи сплетен, продажности, неизбывных интриг и всеобщего взаимного недоверия и, рано или поздно, окажется во власти тайных революционных организаций.

Если бы такая лояльная, непродажная и ненаемная печать и такой политический кадр поддерживали русское император ское правительство за последние двадцать лет перед европейскою войною, то нынешняя революция совсем не имела бы места.

4. Государство держится только единением между властью и народом. Кто противопоставляет власть – народу, тот готовит революцию и гражданскую войну. Именно это-то и делали все революционеры.

Вся работа их возбуждала, разъединяла и натравливала: класс на класс, невоенных на армию, нечиновников на чиновников, обывателя на полицию и весь народ на правительство. Они учили народ не доверять никому, кто им не избран и ему не угождает; они видели все спасение в выборах, а выборами они углубляли и закрепляли классовое и партийное разъединение в стране. И все время заранее готовили вторую, новую, революционную власть (то «союз союзов», то «совет рабочих депутатов», то «земсоюз» и «земгор»)…

Этим они давно уже начали и повели гражданскую войну на погибель России.

В действительности же власть и народ должны быть живым единством. Только в этом спасение. Но этого не обеспечивает никакая политическая форма сама по себе: ни «демократическая», ни «деспотическая», ни республика, ни самодержавие. Разве народ не обожал Цезаря Августа и Наполеона, и не свергал, и не убивал византийских царей? И сколько республиканских режимов в истории разложилось и погибло от народных волнений и непрерывного штурма власти?

В действительности прочность и сила государства зависят от трех условий: от воли и прозорливости правителя; от религиозной укорененности народного характера и правосознания и от государственного смысла и энергии национального интеллигентного кадра. При наличности этих условий – самая зыбкая и опасная политическая форма (федеративная демократическая республика) не легко и не скоро разложит страну; при отсутствии их – самая достойная и художественная форма (монархия чести) быстро разложится и рухнет.

Если бы эти три условия были налицо в России до революции, то мы не дожили бы до позорного ига коммунистов.

5. Политическая жизнь есть не только деятельность власти для народа, но и самодеятельность народа навстречу власти.

Государственная жизнь совсем не сводится к тому, что власть полицейски опекает толпу политических рабов или политических лентяев (воззрение крайних правых); но она не состоит и в том, что массы, возбужденные жадностью и честолюбием, то и дело «избирают себе» якобы «большинством голосов» угодливых приказчиков, именуемых «министрами» и «президентами» (практика левых партий).

В каждом народе к здоровой политической самодеятельности способно и предрасположено не большинство, а меньшинство. Задача власти в том, чтобы находить это меньшинство, увеличивать его численно и вовлекать его в государственное строительство. Выделение этого кадра должно идти и сверху (назначением), и снизу (выборами). Задача этого кадра в том, чтобы организовывать самодеятельность народа навстречу власти и организовывать служение власти навстречу народу. И еще в том, чтобы воспитывать в народе дух национального консерватизма и сообщать власти дух дерзающего реформаторства.

В России такой кадр только еще начинал слагаться. А широкие круги интеллигенции делали как раз обратное: одни раскачивали в массе стихию бессмысленного и разрушительного дерзания; другие стремились закрепить инертный консерватизм власти и доводили его до безвольной косности и безыдейного упрямства.

Вот почему русская масса обнаружила в революции – пассивность в добре и активность во зле. И вот почему предреволюционная власть была сильна в обуздании, а в творчестве – нерешительна и лишена великих замыслов (П. А. Столыпин был исключением).

6. Эпоха смуты и междуцарствия является всегда суровым испытанием в народной жизни. Здесь должен заговорить инстинкт национального самосохранения; он должен повести народ к самоорганизации и к борьбе на жизнь и на смерть за воссоздание единой национальной власти. В такие эпохи народу необходим пчелиный инстинкт самопожертвования и муравьиный инстинкт совокупного действия. А вождям его – воля, идея и гениальная шпага.

Из двух борющихся людей – ближе к победе тот, кто борется без оговорок и на смерть, а не тот, кто «борется» с оговорками и с осторожностью (все это, конечно, при прочих равных условиях). Один вкладывает в борьбу все; другой опасается вложить в борьбу слишком много. Один твердо предпочел смерть – поражению; другой готов в любой момент предпочесть поражение – смерти. Всем этим исход борьбы бывает уже предрешен.

Это освещает весь ход русской революции.

Императорское правительство не решилось бороться с революцией на смерть; и потому пало. Временное правительство было прямым воплощением всяких оговорок и осторожностей; и потому было сметено. Большевики побеждали потому, что по-разбойничьи лезли на смерть, искусно уговаривая противника не бороться насмерть. Смертная борьба белых армий давала им победу за победой. Белые не победили потому, что ни русские народные массы, ни русская интеллигенция – не созрели еще для смертной борьбы с большевиками. И ныне близится день, когда изжившие свой заряд большевики не будут в состоянии бороться насмерть, а смертная ненависть к ним поведет русского крестьянина и русского белого патриота к борьбе безоговорочной и беспощадной.

Мы должны блюсти в себе эту священную готовность!

Старый политик