Текст книги "Русский Колокол. Журнал волевой идеи (сборник)"

Изучение мира все-таки пошло своим чередом. Но осуществилось оно не боговдохновенным разумом, а богопокинутым рассудком. И плоды этого откола и извращения мы собираем с тех пор в течение веков вплоть до современного духовного кризиса.

Нам трудно представить себе во всех подробностях, какова была бы та иная наука, которая выросла бы из цельного и целостного (а не разорванного и расколотого) человеческого существа. Мы можем, однако, с уверенностью сказать, что это была бы наука, насыщенная духом и интуицией; что она всегда ощущала бы живую тайну мира, его величие и священность, и потому она была бы методологически гораздо более осторожна, гибка, скромна и ответственна (особенно в исследовании души); что она умела бы не только дробить предмет, расчленять его и идти от кусочков, но умела бы и видеть целое, идти от целого и переходить к частям; что она была бы несравненно проницательнее, утонченнее, художественнее, и потому продуктивнее (теоретически и практически); что она предпочитала бы живое показывание предмета всякому отвлеченному «построению» и «рассуждению»; что она имела бы верховную религиозно-нравственную цель и в верном служении ей утверждала бы свою духовную свободу от всякой земной пошлости и дурной тенденциозности; что она сохранила бы единение с такими глубинами человеческого существа – познавая их и познавая ими, – к которым современная рассудочная наука не знает, как и подступиться. Вопросы психологии, душевного и духовного лечения; вопросы воспитания, характера и морали; вопросы политики и истории – все было бы поставлено иначе, все давало бы человеку не рассудочную беспомощность, не слепую веру в количество, в механику и в равенство (со всею вытекающею отсюда демагогией), а властную прозорливость и видящую власть.

Люди испытывали бы религиозную значительность истинного знания; священную ответственность ученого; духовную природу науки. А наука была бы доро гою, не уводящею от Бога, а ведущей к Богу.

История культуры пошла другим путем. Запад отделил ум от веры и пошел за неверующим умом. А когда западное христианство спохватилось, то безбожный ум ушел так далеко, что вернуть его было уже некуда и невозможно. И «победа» этого западного безбожного ума состоит не только в обилии «верных гипотез», в создании могучей техники, в критическом разъедании самых корней христианства (протестантское богословие) и в создании тайных, но очень влиятельных противохристианских организаций, – но главным образом в том, что стихия тепло-прохладной раздвоенности захватила и церковные умы, и «верующие» души…

Дух современного культурного человечества глубоко разъеден этою «двойною бухгалтерией» в вопросах истины: он знает две истины и потому в истинном смысле не знает ни одной. Религиозность его не умеет быть цельною; а жадность его научилась цельности и бесстыдству. Наука его не умеет быть благодатною, мудрою и ведущею; а самочувствие его богато тою заносчивостью, которая свойственна полуобразованному уму, ослепленному «наукой» и полунаукой, но не измерившему ее пределов…

Трудно сказать, трудно предвидеть – победит ли в себе эту раздвоенность западное человечество; и если победит, то когда и как. Но надо признать и установить незыблемо, что идти за ним по этим путям и дорогам – русский народ и русская интеллигенция не должны. Всему человечеству и нам, русским, в частности и в особенности – необходим новый уклад души и духа; уклад, не основанный на внутреннем расколе и не ведущий к нему; уклад здоровой и глубокой целостности. И к этому укладу нам надлежит воспитывать и себя, и своих детей.

Для этого мы должны прежде всего усвоить ту истину, что разум совсем не враждебен вере; что наука совсем не исключает и не опровергает религию; что вера нуждается в разуме, ибо разум ведет к Богу.

Именно так учила о соотношении веры и разума великая восточно-православная аскетика. Она не только не противополагала «ум» – «сердцу» или «созерцанию», но утверждала их органическое единство.

«Боголюбивый ум есть свет души», – учит Антоний Великий. «Мы люди тем, что истинно умны в душе, т. е. боголюбивы». «У кого ум боголюбив, тот просвещен сердцем и зрит Бога умом своим». «Как тело без души мертво, так душа без ума бездейственна и Бога достоянием своим иметь не может».

«Ум есть кормчий сердца, – пишет Макарий Великий, – ум есть всадник; он впрягает колесницу души, сдерживая бразды помыслов».

Действие молитвы, по свидетельству блаженного Диадоха, таково, что от нее «благодать Божия вселяется в самую глубину души, т. е. в ум». Ибо молитва есть «умное ума действо таинственно на жертвеннике душевном» (Григорий Синаит); а «чистота сердечная» есть не что иное, как «блюдение и охранение ума» (Исихия Иерусалимский).

«Не знающий истины и веровать не может. Ибо ведение по естеству предваряет веру» – такова основополагающая формула Марка Подвижника.

Ум мыслится здесь, как глубочайшая способность воспринимать Бога, видеть Его, светить душе и вызывать в ней любовь и веру. Ум утверждается здесь, как источник религиозной очевидности и необходимой для нее душевной чистоты. Ибо вера без ума есть именно безумная вера; и история без конца свидетельствует о том, что безумная вера прилеплялась к самым нечистым и соблазнительным предметам и людям… И история России за последнюю четверть века подтверждает это достаточно.

Полтора тысячелетия прошло с тех пор, как великие восточно-православные боговидцы выстрадали и высказали это учение. И ныне в их заветах человечество должно искать и будет искать спасения и исцеления: ибо исцеление его состоит, прежде всего, в том, чтобы ум его стал боголюбив и религиозен и чтобы вера его стала умным действом его ума, сияющего из душевной глубины.

За эти полтора тысячелетия возникла, окрепла и развернулась позитивная наука. И то, что теперь предстоит человечеству, есть не радикальное отвержение этой науки, как таковой, а обновление строющего ее ума и освещение добытых научных познаний изнутри. Верное останется верным; но духовно осмыслившись и осветившись от Целого – оно станет истинным. Религиозное чувство окрылит, углубит и утончит ум; и религия, по слову Бэкона, воистину станет тем «ароматом», который не допускает науку до порчи и гниения. А разум очистит, оградит и укрепит веру; и наука станет разновидностью единого, жизненно-религиозного делания. Фантом безбожной науки со всеми его соблазнами отойдет в прошлое; а безразумная и противоразумная религиозность не будет отпугивать человеческого ума… Человечество опять найдет пути к умной очевидности в вещах божественных и призыв Франциска Ассизского «оставаться неучем из любви к Господу Богу» не будет находить отклика в сердцах. Истина опять станет – единой и единственной, и никто не будет думать вослед за «премудрым» Рутилием, что христианское учение «пагубно для умных людей».

Трудно предвидеть, когда и как победит в себе эту раздвоенность западное человечество. Но в духе русской православной культуры – с ее свободолюбием, с ее шириною, глубиною и гибкостью, с ее великой традицией мироприятия и мироосвящения, с ее непосредственностью, искренностью и склонностью идти в великом до конца, – имеется все то, что необходимо для создания нового духовного сдвига и нового уклада.

К этому обновлению готовят нас годы крушения и страдания.

И оно должно сиять нам впереди путеводною звездою.

И. А. Ильин

На хуторе Царя почти никто не видал, но Его все знали, и Он вошел в жизнь Сергуньки Самохоткина с его детских лет.

Сергунька дальше хутора и его степей не бывал. Окружная станица далеко; он знал свой хутор и свою станицу по имени, знал, как ее «дразнят»[168]168
  На Дону каждая станица имеет свое прозвище, связанное с какой-нибудь старой легендой. Если прозвище и легенды не обидные – станица беспорочная.


[Закрыть]. Не по-хорошему дразнили станицу. «Порочная» она была – архиерея, мол, встречали некогда станичники; надо звон делать, а звонить некому, так будто – кобель на колокольне звонил. Спрашивал Сергунька отца: правда ли так было?

– У, пустобрехи! – скажет отец и задумается. Видит Сергунька, что и ему неприятно, что станица так осрамилась.

В хуторской школе узнал Сергунька, что есть еще Войско Донское, Донская область, урядник инструктор обучал; и что есть Россия. Про Россию рассказывал батюшка. Хорошо рассказывал. Но понять было невозможно. Очень уж большая Россия. Если на коне ехать, – в год не проедешь с одного конца на другой. И города есть большие, и реки, и горы огромадные. Только, не видев ничего, кроме степи, да синего неба, да овражистой балки, трудно было это все Сергуньке вообразить. И слагалось в мысли: Россия огромная, и в ней – Царь.

Царя поминали часто. И в песне и в присказке. Он вошел в жизнь и как будто «слился» с Богом. И Бог – Царь Небесный; и Царь, как Бог в Своем Российском царстве – земной Царь.

Прислушается Сергунька в церкви, что поют и читают – и там часто Царя поминают. Священник особо и благостно молится: «О Благочестивейшем, Самодержавнейшем, Великом Государе Нашем, Императоре Николае Александровиче».

Все слова непонятные, трудные, а торжественные, благостные, как-то сливающиеся с молитвою, с пением, с запахом ладана, с золотыми ризами священника и солнечными лучами, что сквозными потоками входили через овальные стекла хуторской церкви.

Поднимали дух эти слова. От них уносилась ввысь душа и тепло становилось на сердце.

Царские портреты висели рядом с «Богами». Отец ездил в Криворожье на ярмарку и привез их оттуда. В золотых узких рамах, под лаком. Помнил Сергунька, как привезли их; сладко пахло от них клейким лаком. Царей было двое: Император Александр III Александрович в темном мундире и при голубой ленте и Наследник Николай Александрович в голубом казачьем мундире. Теперь лаковый запах выветрился, и рамки, засиженные мухами, стали бурыми. Про Императора Александра III Александровича говорили, что он «в Бозе почил». И то, что он не умер, а «в Бозе почил» – казалось Сергуньке таинственным и значительным.

Еще видал Сергунька Царское изображение на золотых десятирублевках и пятирублевках, на рублях и полтинниках, на почтовых марках. Царь и двуглавый орел, Царь и Россия – так и вошли с этими изображениями в понятие Сергуньки, как что-то огромное, прекрасное и святое. Как в церкви.

Во всем хуторе видал Царя, Александра Николаевича, только старый дед Бодрухин. Он служил в лейб-гвардей ском полку. Ходил в Туретчину освобождать болгар, а раньше в Санкт-Петербурге видал часто Царя. Он рассказывал про воскресные разводы перед Государем. Как являлись Государю офицеры на ординарца, как скакали и джигитовали мимо Царя казаки и кавказцы.

– Пистолет зарядят порохом и песком. И лист насупротив Государя положат бумажный, большой. И скачут мимо, а подле листа нагнутся и в лист стреляют. Лист вдребезги. Одни клочья. Кони тогда были!.. Таких нет теперь… Ну… умные! Она животная-то понимает, что перед Царем. Она – старается… Другая, на репетициях какая ндравная: и на дыбки становится и сигает – однова не сшибет, а Царь приедет – таковá смирная – не узнаешь…

От этих рассказов дышало чем-то великим и важным. Как в Библии, когда читают про жизнь при Боге, как Господь говорил с людьми.

Задумается Сергунька. Мать подойдет к нему, погладит по вихрастой головке и скажет:

– О чем ты?

– О Царе, мачка, думаю. Какой он есть?

– До Бога высоко, до Царя далеко, – скажет, вздыхая, мать. – Всю-то жизнь прожили, никогда не сподобились Царя повидать…

Осенью отец едет на ссыпку, везет продавать хлеб. Вернется чуть хмельной. Вечер теплый, медвяно и сладко пахнет со степи зерном. Тихо спускается солнце. Отец сядет на рундуке у хаты, Сергунька рядом с ним. Отец обнимет его рукою и мурлычет вполголоса:

 
Русский Царь живет богато:
Войско водит в сапогах.
Ваша ж рать – есть оборванцы,
Ходят даже без чувяк!..
 

От отца пахнет дегтем, махоркой и чуть водкой. Этот запах сливается с крепким запахом степи. Сергунька спрашивает отца:

– Он богатый, Русский Царь?

– Ужасно какой, Сергунька, богатый…

Так творилась незаметно в простом детском сердце мистерия о Царе. Радостью и светом озаряла тоску повседневной жизни на далеком хуторе. Грязные, вонючие скотские базы, овечьи кошары, нудно пахнущие по утрам, вечная без роздыха возня с животными, птицами, с грязной землей, борьба с непогодой и зимнею стужею – все покрывалось мыслью: «Царь-то это, поди, знает… Думает о нас… Ценит…»

Как Бог на небе, так Царь на земле. И без них было бы нельзя жить. С тоски, со скуки удавились бы люди.

Сергуньку на приеме записали в гвардию. Отец с гордостью оглядел высокого несуразного парня с розовым безусым лицом и голубыми в черных ресницах глазами и сказал:

– Ну, брат!.. Царя сподобишься повидать. Счастливым, знать, ты уродился.

Стали готовить «справу». Ездили к станичному портному, шили обмундировку гвардейскую с желтыми петлицами, на ярмарке искали «справного» коня.

За заботами и хлопотами, за поездкой в Арчеду в гвардейский лагерь, где обучались малолетки, как-то забылась тоска предстоящей разлуки. Столько было впечатлений!..

Семь дней ехали по чугунке в красных вагонах с конями вместе. Нескладно пели песни, смотрели на каменные большие здания станций, на простор сжатых полей, на далекие села, на широкие реки и стали смутно понимать, что такое Россия…

Петербург… Вот Он!.. И Царь тут живет. Казалось – вылезешь и встретишь Его? Нет, не встретишь Его. Разве можно Его так просто увидать…

Хмурые сырые красные казармы. Вставать до света. При свете ламп одеваться и обуваться и идти на конюшню убирать лошадей. Ученья, корм лошадей, обед и опять ученья; и вечером молитва перед образом с горящей лампадой, мертвый сон усталого тела и пробужденье от грозных криков дежурного: «Вставать! вставать!»

Дни сливались с днями, одинаково занятые, – только поспевай все исполнить. Взводный и фланговый покрикивали; приказный и старые казаки наставляли; приходили господа офицеры и командовали, учили и поправляли.

Не заметил и сам Сергунька Самохоткин, как из несуразного парня, не знающего, куда девать руки и как поставить ноги, стал он бравым, расторопным казаком. Уже перевели его за бравый вид и хорошую посадку на коне из задней шеренги в переднюю и дали ему пику.

– Теперь на смотру Царя, как меня, увидишь! – сказал ему хорунжий.

На словесных занятиях хорунжий спрашивал:

– А кто у тебя Государь Император?

И когда Рыбалкин, тупой казак, ответил:

– Миколай Александрович… – хорунжий поставил его на два часа в боевую.

И за дело. Надо было отвечать:

– Его Императорское Величество Государь Император Николай Александрович.

В этих длинных, непонятных словах тоже было что-то от Библии, от Бога, от рассказов деда, от слов матери со вздохом: «до Бога высоко, до Царя далеко…».

Как-то вдруг, после Пасхи, стали часто ходить всем полком на ученья, ездить под музыку. Сказали: «На 28 апреля назначен Высочайший смотр войскам Гвардии и Петербургского военного округа на Марсовом поле».

– Ну вот, Самохоткин, и увидишь ты Царя! – сказал Сергуньке хорунжий.

И сказал это так, что Сергуньку теплом обдало. Точно милость ему объявил…

В этот день встали рано. Раньше обыкновенного. Уже весна на дворе. Солнышко встает рано, а встали до солнца. При огне. Сразу пошли на конюшню. И накануне с вечера особенно тщательно убирали коней, хвосты им заплетали. С утра каждую пылинку с них снимали. Пришли взводные кузнецы и рашпилем опиливали спереди подковы, чтобы блестели, – «бронзу» наводили.

Шли на Царский смотр!

После уборки, в бледном утреннем свете столовой ели особый завтрак. Не хотелось есть так рано, но старые казаки говорили: «Поешь, а то не скоро обедать будешь. Уморишься. Сомлеешь…» После завтрака каптенармус и взводные раздавали парадные мундиры; все подбеляли ремни портупей, а потом мылись, раздевшись до пояса, ледяною водою и мылом растирали лица, подбивали чубы и медными гребешками расчесывали волосы. Одеваясь, помогали друг другу. И было – торжественно, празднично и необычно, как перед Светлой Пасхальной Заутреней.

Что за чудные были новые папахи, с голубым верхом, волнистого черного курпея, с серебряными звездами и отличиями. Удивительного небесного цвета мундиры с желтыми жгутами и оловянными пуговицами с двуглавым орлом – Россия!.. Шаровары темно-синего сукна. Сапоги в черной смазке с круглыми подборами и тупыми каблуками. С подошв лак не сошел. Новые, ненадеванные!

На Царский смотр!

Когда построились, сели на коней и под торжественно грозные звуки «похода» принимали полковой штандарт, не в кожаном, как всегда, чехле, а распущенный, в серебряных и широких георгиевских лентах, с тяжелыми кистями – точно колокола зазвонили в душе у Сергуньки малиновым звоном. Штандарт – полковая святыня… За ним и Бог, и Царь, и Россия!..

Вышли на Невский. Все было не такое, какое было вчера. Солнце озаряло пеструю линию домов. Тучки набегали на него. Свежий ветер с Невы полыхал и нес запах морской волны.

На углу Садовой пехотная колонна преградила дорогу полку. В стройном пении медных труб, в треске барабанов ровно и плавно проходили пехотные ряды. На солдатах все было новое. В долгом движении отделений с круто поднятыми ружьями и выравненными штыками было что-то грозное и несокрушимое… Русская армия!

Понятны становились Сергуньке церковные молитвы о победоносном, христолюбивом Российском Воинстве. Оно шло перед ним, как Христова рать – Царское войско! По сторонам столпился народ. Раздавались восторженные вскрики:

– Ах, молодцы измайловцы! Ну, молодцы!

– Какая прелесть казаки! – сказала одна девушка. Купец в дрожках на рысаке снял шапку перед знаменем.

Стали снимать и другие. Дворник снял фуражку и долго крестился на знамя. Оно шло, несомое великаном знаменщиком, и подле шел офицер в золотых эполетах.

– Что за красавец народ в нашей России, – сказал кто-то в толпе подле Сергуньки.

Почудилось от этих слов дыхание чего-то мощного, прекрасного и удивительного – имя чему Россия.

Долго стояли на Дворцовой площади позади кирасирской дивизии. Золотые кирасы, золотые каски с золотыми и серебряными орлами (тоже Россия!), алые и черные пики с бело-красными и сине-желтыми флюгерами – все это было так необычно, прекрасно и величественно… Оно подготовляло – увидеть Царя.

Издалека, от самой Невы, донесся какой-то странно волнующий гул. Он не походил ни на какие звуки, слышанные раньше Сергунькой. От него подобрались, насторожились и настремили уши кони, точно тоже услышали что-то необычное.

Он шел, все нарастая из-за высоких домов, шел оттуда, где сейчас должен был быть Царь. Сергунька хотел спросить у соседа, что это такое? Не смел – нельзя говорить во фронте. Он скоро понял: это войска кричали: ура! Кричали многие тысячи людей. Царь ехал мимо них. Этот крик был грозный и вместе с тем радостный, легкий, воздушный, точно прозрачный. Он приближался. И вот – вспыхнул уже тут, рядом, у Адмиралтейского бульвара, где в зеленую дымку молодых почек кутались тополя и липы.

На площади раздались команды. Дрогнули пики с флюгерами, вспыхнули серебряными звездочками копья на них, и торжественно заиграли «поход» кавалергардские трубачи. Сквозь кирасы и пики, сквозь конские головы Самохоткин увидел, как к полкам приблизилось много пестро одетых всадников. Должно быть, там был и Государь. Внезапно оборвали трубы; и Самохоткину в мертвой тишине, нарушаемой прозрачным топотом копыт, послышался чей-то голос. Должно быть, голос Царя. И сейчас же дружно ответили кавалергарды. Трубачи заиграли знакомый Сергуньке гимн, и люди впереди него закричали: ура!..

Последние раздались команды в их полку. Командир на рыжем жеребце проскакал на фланг и встал между трубачами и правым флангом 1-й сотни. Кричали «ура» лейб-казаки. Трубачи подняли трубы и заиграли поход.

Сергунька увидал полного бритого человека, ехавшего на большой совершенно белой лошади. На нем была алая куртка, расшитая золотом, и белые лосины.

«Уже не Царь ли это? – подумал Сергунька. И сейчас сообразил: – Нет, Царь не такой».

И тут же увидел Царя.

Он ехал на стально-сером коне, чуть позади коляски, запряженной четырьмя белыми лошадьми по две в ряд. В коляске сидели императрицы.

Сергунька их почти не видал, он смотрел радостно-восторженными глазами в лицо тому, кто, казалось, прямо смотрел на него. Он узнавал Его по портретам в их домашней хате; но более того – он чувствовал Его. С приближением этого всадника Сергунька точно ощущал благостные молитвы «о благочестивейшем, самодержавнейшем», он точно понимал теперь значение слов – «до Царя далеко» – хотя вот он! как он был близок!

Он услышал и не понял слов Государя, так был взволнован. Крикнул ответ и закричал «ура», как учили, и не чувствовал, как текли по его лицу слезы…

И вот уже далеко Царь, смолкли по знаку шашки крики, повернули направо по шести и пошли рысью вдоль канала, звонко стуча подковами по камням мостовой.

На крытом и широком мосту, в сквозной тени деревьев долго стояли, ожидая своей очереди.

Впереди было видно широкое поле, усыпанное желтым песком и уставленное войсками. Кое-где блистали, голубея, длинные узкие лужи налетевшего ночью дождя. Оттуда доносились бодрые звуки музыки. Их то закрывала человеческая завеса идущих полков, и тогда они слышались приглушенные, притушенные, неясные, то вдруг, когда проходил полк, они врывались на мост и раздавались по всей Садовой, яркие, звучные и зовущие.

Стало видно, как собрались на середине площади трубачи всей дивизии на серых лошадях. Засверкали золотые кирасы и белые орлы кавалергардов, и стало видно, как проходили они мимо Государя Императора шагом в грозно радостном рокоте литавр и пении труб. Черными опахалами висели хвосты гнедых лошадей из-под широких красных вальтрапов.

Там пела музыка и точно плела звуками сложный золотой узор, и в этом узоре являла свой прекрасный лик великая Россия…

Оттуда, где под старыми липами Летнего сада пестрели полные людей трибуны, точно серебряный голос пропел сигнал: «рысь».

– Рысью, размашистой, но не распущенной для сбереженья коней!

И стало видно, как, освобождая место Сергунькиному полку, мягко подрагивая в такт музыки, пошли по полю сотня за сотней алые лейб-казаки.

Сергунькина сотня выстроила фронт. Свалили пики «на бедро». Сергунька, двигаясь рысью в общем фронте, подравниваясь одним глазом, видел, как сверкнули шашки в руках у командира полка, полковника, сотенного и офицеров, и стал вдруг близок к нему Государь. Он Его сразу увидал впереди большой и блестящей свиты, он Его сейчас же узнал и расслышал теперь ясно Его голос:

– Спасибо, молодцы!

Опять залило горячим огнем счастья всю грудь Сергуньки, он радостно крикнул ответ Государю. И уже нет ничего. Впереди широкое поле; хвосты вороных лошадей и красные мундиры лейб-казаков, скачущих, загибая мимо памятника; розовое здание с белыми колоннами и широкий просвет с голубою Невой…

Все, что было потом, уже было не то. Строились для атаки всею массою кавалерии поперек поля, наматывая на кулак поводья, чтобы вовремя остановить лошадей… Потом шли домой…

Когда слезали во дворе казарм с лошадей и приложили пики на плечо, вели их в конюшни, Сергунька ощущал в своем сердце, что случилось в нем что-то новое. Он понял нечто необъятно-великое, точно вся та карта Российской Империи, на которую он тупо смотрел в классе, вошла в него и стала такою необъятной, как о ней говорил хорунжий:

– Солнце не заходит.

После уборки лошадей и позднего обеда сдавали в цейхгауз парадные мундиры, папахи, амуницию и вальтрапы, потом поили и задавали корм лошадям, подметали дворы, сносили навоз в лари. Все было обыкновенное, будничное. Но уже в этом будничном точно засветился яркий огонь величия России и ее Царя, засветился, чтобы никогда не угаснуть.

Вечером, в сотенной канцелярии, Сергунька на листе почтовой бумаги, купленной в полковой лавочке, пытался изобразить все то, что он пережил в этот день, когда первый раз увидал Русского Царя.

Он писал домой. На хутор, где никогда не видали Государя, где женщины и многие казаки не видали чугунки. Он писал туда, где, точно нахохлившаяся наседка, стояла белая хата под крутою и лохматою соломенною крышей, где в этот апрельский день – бездонно-голубое небо, сладко воркуют голуби, вся степь в зеленых прямоугольниках молодых хлебов и в пестром ковре цветущих трав, где в этот вечерний час на дворе чуть ладанно пахнет соломенным дымом и дымом углей, а сбившиеся на ночь овцы несут тепло пахучей овчины. Он точно видел весь хутор с тополями у церкви, с высокими журавлями колодцев. Ему казалось, что Царь видит хутор, и ему хотелось, чтобы и хутор увидал Царя.

Но как описать – неописуемое?! Оно было прекрасно, когда священник возглашал: «Благочестивейшего, Самодержавнейшего, Великого Государя Нашего, Императора Николая Александровича… да помянет Господь во царствии своем!..»

Оно было понятно, когда ласково говорила мачка, гладя его по голове: «до Бога высоко, до Царя далеко».

Оно казалось простым, когда жидким тенорком, несся запах махорки, дегтя, овчины и водки, напевал отец:

 
Русский Царь живет богато:
Войско водит в сапогах…
 

Но как передать это все своими словами?

Сергунька начал с поклонов. Прочитал, проверил… Не пропустил ли кого?. Кажется, все. Помянул и батюшку, отца Клавдия… Все…

Долго думал. Потом написал:

«…Без Бога нет Царя. Без Царя нет армии, а без армии нет России».

В этих простых, величественно-мудрых словах вылилось у Сергуньки всё. И то, что он впитал в себя с раннего детства на хуторе, в семье, в церкви и в школе и что было ему непонятно и далеко, и то, что он сейчас на Царском весеннем смотру, в прозрачных криках «ура», в волнующем виде красоты вдруг понял и сознал навсегда.

Santeny. 1928

П. Н. Краснов