Текст книги "Русский Колокол. Журнал волевой идеи (сборник)"

В числе других идей, полученных в наследство от XIX века, идей, абсолютная и практическая ценность которых считалась неоспоримой, была и идея всеобщей воинской повинности.

Система всеобщей воинской повинности возникла более ста лет назад как следствие политического и военного разгрома Пруссии.

По Тильзитскому миру Пруссия могла содержать армию лишь в 42 000 человек, должна была уничтожить ряд своих крепостей и выполнить длинный перечень условий, фактически низводивших наследников Фридриха Великого на положение послушных вассалов Наполеона. Переживания национального несчастья пробудили в германском народе стремление к нравственному и политическому возрождению. Страна покрылась сетью патриотических обществ «Союза добродетели». «Ночные всадники» Люцова вели жестокую партизанскую борьбу в тылах французских армий. Разрозненная, уничтоженная Германия вынашивала идею единого германского народа.

Лучшие немецкие поэты призывали к освобождению от французской гегемонии и к объединению нации. Короче говоря, Германия вообще, а Пруссия в особенности переживали в те годы величайший патриотический подъем. Творцы всеобщей воинской повинности – Шарнгорст и Штейн, создавая совершенно новую тогда военную систему, имели дело при практическом ее осуществлении с таким первоклассным, в смысле патриотизма, материалом, каким были немцы в начале XIX века. Вновь созданная система базировалась на основном принципе – на священном праве каждого гражданина защищать свое отечество.

Ни Шарнгорсту, ни Штейну, ни Гёте, ни миллионам других немцев не могла, конечно, прийти в голову мысль, что немец может быть равнодушен к судьбам своей Родины. Примеры Испании и Португалии, их успешная борьба с Массеной, одним из лучших наполеоновских маршалов, подтверждали, какие чудеса могло творить осознанное национальное чувство.

Вновь возрожденная прусская армия в кампаниях 1813 и 1815 годов вполне оправдала надежды своего народа. Система всеобщей воинской повинности, давшая немцам столь блестящие результаты в их борьбе с Наполеоном, постепенно была усвоена всей Европой. «Священное право» защищать свое отечество стало неоспоримым для всех народов.

Дюппельские и альзенские успехи немцев в Датской войне 1863 года и громкая победа над австрийцами при Садовой в 1866 году еще более укрепили веру в превосходство прусской военной системы, основанной на принципе всеобщей воинской повинности. Франко-прусская война 1870–1871 годов вознесла эту веру уже на высоту догмата.

Зарождение и развитие этого принципа совпало как раз с периодом развития в Европе милитаризма как следствия наполеоновских войн. Прельщенные идеей количества, народы в течение XIX века не учитывали, по-видимому, того обстоятельства, что новая система жизненна лишь при наличии мудрого равновесия между качеством и количеством. Как это часто бывает, форма стала преобладать над идеей. Ведь войска Блюхера и Мольтке были сильны, конечно, не только своим числом, но главное – духом. Поэтому в прусской армии сила и дух, т. е. количество и качество, развивались в нормальном соотношении.

Иное мы видим при отсутствии подобного равновесия. Австрия, тоже воспринявшая новую военную систему, являет на протяжении всего XIX столетия примеры, обратные прусским. Усвоив только форму и не обладая тем однородным, в своей массе, одинаково чувствовавшим населением, как в Пруссии, двуединая монархия не обладала и сильной духом армией. Поэтому, за исключением победы над итальянцами (Кустоцца, 1866 г.), Австрия не могла похвалиться ни одним крупным военным достижением. Не уравновешенное качеством австрийское количество в силу неизбежных законов военного дела бывало обречено на поражение.

Разгром австрийцев при Садовой (1866 г.), когда половина потерь маршала Бенедека пришлась на долю пленных и дезертиров, живо напоминает картину военного оскудения итальянцев при Каппорето в минувшую войну (убитых и раненых – 40 тыс., пленных – 350 тыс. и дезертиров – до 400 тыс.!).

Мец, Седан и ряд полевых боев во время франко-прусской войны; Порт-Артур и Маньчжурская кампания в Русско-японскою войну; примеры России, Германии, Австрии, Италии в мировую войну, все это доказывает наглядно и убедительно, что численно сильные армии, дух коих неравноценен их формам, не являются армиями, способными надежно охранять интересы своих государств.

Первопричина подобного явления неоспорима: в течение минувшего столетия европейские армии стремительно следовали по путям, указанным Шарнгорстом; однако за это время в жизни народов выявились новые духовные течения, идеалы коих нисколько не напоминают националистическое движение начала XIX века.

В жизнь народов вошли и закрепились такие факторы, как социализм и коммунизм, с их отрицанием религии, национализма и патриотизма, с их проповедью классовой борьбы, идей интернационала и т. д.

Если раньше существовали русские, французы, немцы, англичане и т. д., то теперь многие миллионы людей расценивают себя совсем по иным признакам. В каждом государстве существуют ныне обширные слои граждан, открыто заявляющих, что национальные интересы их родины не только им непонятны, но и враждебны. Эти слои, исчисляющиеся нередко миллионами, по-своему «честно» предупреждают свое государство, что они являются активными и непримиримыми врагами – как существующей идеи государственности, так и «священной обязанности» защищать свое отечество.

Естественно, что возникает вопрос: уместно ли поручать защиту государства тем, кто явно, не скрывая, объявляет себя врагом этого государства? Уместно ли в период самого страшного для народа испытания, т. е. в период войны, вооружать своих непримиримых врагов?

Если комендант осажденной крепости, желая увеличить силы гарнизона, пригласит своего противника войти в крепость и защищать ее, то подобного коменданта сочли бы, конечно, или изменником, или ненормальным. Между тем государства признают для своей защиты своих явных врагов в лице тех, кои отрицают и всемерно колеблют главные основы бытия всякой нации: религию, национализм, государственность и семью. И совершается это во имя отвлеченных и ныне бесспорно устаревших принципов всеобщей воинской повинности.

Коммунизм и социализм, с их проповедью интернационала, пробили обширную брешь в системе Шарнгорста, логическое совершенство которой основывалось исключительно на любви к отечеству и народной гордости. Люди, не признающие отечества, не будут его и защищать. В период войны они будут искренно приветствовать любые неудачи своей Родины и направлять все свои усилия к вящему разгрому ненавистной им государственности.

И здоровый инстинкт самосохранения обязывает нацию охранять себя от своих внутренних врагов и не давать им возможности службою под знаменем, с оружием в руках вредить своей Родине. Этот инстинкт властно диктует необходимость коренного пересмотра ныне господствующей военной системы.

Кроме элементов, открыто объявляющих себя врагами государства, имеется немало людей, принадлежащих к категории «миролюбивых мещан», кои по свойствам своей выцветшей души не пригодны быть солдатами. Их психика, приниженная господствующим ныне рационалистическим мировоззрением, лишает их способности хотя бы временно, хотя бы частично руководиться в жизни возвышенными идеалами. Громадный процент пленных в минувшую войну в армиях всех государств наглядно убеждает, что число подобных «мещан духа» зловеще увеличилось.

Если многими в их стремлении избавиться от войны руководила злая воля или беспринципность, то надо признать, что было немало людей, для которых боевая обстановка являлась органически непереносимой.

Лебон убедительно свидетельствует, что нервная система современного человечества с трудом выдерживает напряжение современного боя. Не считаться с этим невозможно. Нормально устроенное государство обладает, конечно, многими возможностями принудить преступных или малодушных людей выполнять свой долг, однако подобное принуждение приводит в лучшем случае лишь к формальному выполнению «священной обязанности» защищать свое отечество, т. е. к Каппорето…

Более целесообразным и удачным разрешением вопроса явится та военная система, которая позволит использовать своих военнообязанных так, чтобы каждый получил возможность выявить свои знания и способности в деле защиты Родины, вне зависимости от политических исповеданий и морального уровня.

Современная война требует соответствующей подготовки не только армии, но и решительно всех сторон жизни нации: психологической, финансовой, промышленной, сельскохозяйственной и т. д. и т. д.

Если в XIX столетии разработка мобилизационных планов являлась монополией генеральных штабов, то теперь к мобилизационным вопросам привлекаются люди самых мирных профессий: ученые, финансисты, врачи, журналисты, инженеры и иные, подобные им, категории лиц. Уже этот краткий перечень показывает, как усложнилось понятие о войне и ведение ее. В XX веке армия является хотя и первенствующим, но все же лишь одним из элементов борьбы…

Для будущей национальной России вопросы ее военного строительства явятся вопросами ее бытия. Вопрос о «качестве» и «количестве» ныне не является уже темою только кабинетной. Уже теперь можно с полным основанием утверждать, что экономическое положение возрожденной России не позволит ей содержать прежнюю многомиллионную армию. Таким образом, назреет необходимость с «малыми» силами надежно разрешать все вопросы государственной обороны. А это возможно лишь в том случае, если в основу создания вооруженных сил будет положен принцип «качества».

Современная военная система поддерживается ложной, давно уже жизненно поколебленной уверенностью в высоких якобы духовных качествах «солдата-гражданина». Вредное заблуждение, усвоенное еще со времен Великой французской революции…

Современный быт, обусловливающий воспитание современных граждан, создает не воинов, а солдат Каппорето. Помнить это – значит предвидеть. Предвидение же дар, ценность которого постигается лишь со временем. «Недостаточно зарегистрировать прошлый опыт. Нужна еще творческая фантазия, чтобы предугадать, что ожидает нас в будущем и что нам нужно делать, чтобы не отстать от современности». Такое воображение как творческое начало совершенно необходимо «прежде всего в деле войны, где неподготовленность карается морями даром пролитой крови», – писал в своей замечательной книге «Полчища» генерал А. Геруя. Автор «Полчищ» особо серьезное внимание уделяет борьбе классовых исповеданий в армиях вооруженных народов и патологической природе большевизма и коммунизма. С редкой убедительностью осмысливает он горький опыт русского лихолетия и мудро предупреждает о грозящей опасности.

Если мировое зло не может быть быстро изжито, то надо находить возможности, дабы ослабить его поступательное торжество. Современная военная система, основанная на всеобщей воинской повинности, лишь вводит в армию это всеобщее зло.

Минувшая великая война явила все доказательства сильнейшего упадка военного искусства. Все воевавшие народы стремились восполнять недостатки духа и качества – количеством и техникой. В послевоенный период это увлечение приняло формы неудержимого стремления поставить материю выше духа, и современная военная мысль представляет армию какой-то гигантской фабрикой, где главная роль принадлежит машинам, а люди лишь обслуживают эти машины. В сознание современных «миролюбивых мещан» настойчиво внедряют мысль, что они могут воевать только машинами, а сами они ничто. «Человека» упразднили, но «человек» еще вернется и жестоко накажет тех, кто о нем позабыл. Было бы, конечно, не только легкомыслием, но и преступлением отрицать могущество современной техники. Ныне шапками не закидаешь! И все же человек был, есть и будет главным фактором побед.

В настоящее время наблюдается во всех армиях мира определенная тенденция к сокращению срока службы под знаменами. Принимая во внимание усиливающуюся сложность военного дела и малоценные духовные качества современных «миролюбивых мещан», проникнутых духом самого грубого и примитивного материализма, надо признать, что в течение 1–1,5 года невозможно создать солдата. Можно лишь «натаскать» новобранца. Солдатом будет только тот, кого не только научили обращению с оружием, но и соответственно воспитали. Для воспитания же необходимы время и соответствующие условия военной жизни. Поэтому первым и необходимым условием новой военной системы является увеличение срока службы под знаменами.

Располагая обширными кадрами лиц призывного возраста, Россия сможет получить путем тщательного отбора первоклассный людской материал. Столь совершенный по своим духовным и физическим качествам контингент, пропущенный в течение 4–5 лет через поле и казарму, обратится в подлинных солдат, способных по завету Петра Великого «с малою кровью» решать самые сложные задачи. К тому же только такую «малую» армию сможет возрожденная, но разоренная страна снабдить должной техникой, находящейся на уровне современных требований.

Освобождение от воинской повинности должно восполняться соответствующим военным налогом, причем налоговая система должна предусматривать не только денежные взносы, но главное – трудовую повинность по своей основной, мирной специальности. Это последнее условие является лучшей подготовкой населения к тяготам военного времени, когда вся страна обращается в грандиозный тыл, обслуживающий нужды армии и населения.

Б. А. Штейфон[324]324
  Штейфон Борис Александрович (1881–19 45) – генерал-лейтенант Генштаба. Будучи подполковником, возглавлял вместе с генералом фон Лампе летом 1918 г. подпольный добровольческий центр в Харькове, занимался переброской офицеров в Добровольческую армию во время германской оккупации и при Петлюре.


[Закрыть]

Светлой памяти профессоров Московского Университета

Сергея Михайловича Соловьева,

Бориса Николаевича Чичерина,

Владимира Ивановича Герье

Вдали от родины, в чужой стране, в состоянии изгнанничества, справляем мы сегодня наш русский исконный академический праздник, юбилейный праздник Московского Университета… И слышится в сердце некий голос, напоминающий о том, что юбилей, празднуемый нами сегодня, есть юбилей не радостный, а скорбный; и что мы обязаны сказать себе самим скорбную и горькую правду: не оградили мы Россию от беды и разгрома, не уберегли мы русскую Академию от порабощения и поругания; свирепый враг владеет нашей Родиной: двенадцать лет тому назад он овладел ею и двенадцать лет тому назад русские ученые, верные своему званию, стали или мучениками, или изгнанниками…

И когда выговариваешь про себя эту горькую правду, в которой звучит, как некий отдаленный раскат грома, суд истории над тем, что было, и над тем, что совершается ныне, – сразу: и вопрос, и ответ, и укор, и приговор, и поучение, и призыв; когда выговариваешь эту формулу скорби, страдания и стыда, в коей сосредоточилось так много с виду бесплодного, но героического (и потому никогда не бесплодного) сопротивления, – но неизменно спрашиваешь себя: а разве могло быть иначе, разве могло быть так, что судьба исторической России, создавшей русскую Академию, не станет судьбой русских университетов и русской науки? что будет растлена и поругана, вослед за русской государственностью, вся русская национальная культура, за исключением академий? Что волна русского варварства и интернационального злодейства, поднявшись и затопив все, пощадит именно научную кафедру в России?

Этого не могло быть, и этого не случилось. Этого не могло быть уже потому, что наука неотрывна от породившей ее национальной культуры: наука есть органическая сила народной жизни и истории, живое дыхание народного духа; и в то же время наука есть величайшая национально-воспитательная сила, которая именно для того излучилась из народной души и сосредоточилась в особый очаг – очаг мысли и знания, – чтобы вернуть народу свою сосредоточенную и очищенную, а потому воспитывающую и облагораживающую силу. Академия, университет, высшая школа, и вместе с тем наука, научная мысль и научное преподавание – вырастают отнюдь не вне времени и пространства, отнюдь не в какой-то безвоздушной пустоте, ничем не обусловленной, кроме «природы вещей» и «логических оснований». Такой академии, такой науки история не знала. И правы мы, что празднуем сегодня не отвлеченную науку вообще, а русскую науку, русскую Академию, русский Московский Университет, чествуя учителей и учеников русской науки.

Не могло быть иначе, и не произошло иначе: кто порабощает Россию, – тот порабощает и русскую науку; и обратно, растлевающий и унижающий русскую науку – растлевает и унижает самое духовное тело национальной России. Они неразрывны – Россия и русская Академия; неразрывны и в расцвете, и в разгроме, и в славе, и в унижении. И не случайно, не условно, а верно и подлинно это словосочетание: «русская наука» и «русская Академия».

Знаю, что научная истина, если она истина, одна для всех, для всех времен, народов и классов; и знаю также, что ученому подобает желать и свойственно добиваться знания именно этой сверхнациональной и общеобязательной истины. Нелепа и противоестественна идея «классовой» или «национальной» истины. Противоестественно и нелепо навязывать ученому в виде задания и цели что-нибудь иное, кроме истины единой и общеобязательной. Ученый, не воспитавший в себе такую волю, – не ученый, а безответственный публицист и сеятель соблазна. Ученый, торгующий своей волей и призванием, – есть иуда, раб и льстец. Знаю это всё; знаю и исповедую.

И тем не менее, не отступаясь от этого знания и исповедания, из полной души, умом и сердцем, произношу слова «русская наука»; с гордостью думаю о русской Академии; с любовью думаю о русских ученых. Ибо каждая великая национальная культура имела и будет иметь свою национальную науку и Академию; она созидает ее, бережно блюдя ее духовную свободу, она выращивает ее веками, принося для нее жертвы; она нуждается в ней для своего расцвета, нуждается и материально (технически, хозяйственно, врачебно, стратегически) и духовно (на всех путях своего духовного творчества, самочув ствия и самоопределения). Нация, не имеющая своей науки, – перво бытна и недоуменна в своем бытии: ее самочувствие темно и растеряно, ее самосознание беспомощно молчит; ее духовность хаотична и проблематична, ее Слово томится, не рожденное во мраке страстей, в подвалах ее инстинкта. И потому – в смысле духовного света и прозрения, в утверждении власти духа над страстями и над материей, в организации духовного космоса нации – рождение науки и рождение Академии есть подлинный праздник национального само утверждения, самонахождения и самоосвобождения…

Нет, не в конечных отвлеченных выводах национальна наука; в них она общечеловечна. И не в конечной цели своих усилий национален ученый, в них он – общечеловеческий герой, завоеватель и вождь. И потому правы мы, когда научаем наших детей чтить Аристотеля и Галилея, Ньютона и Канта, как таких подвижников и героев, которые хотя и не нами выстраданы, но нам даны и нами приняты, как дар, как призыв и обязательство. Но и не во внешней природе испытуемых вещей национальна наука, ибо эта материальная природа открыта каждому и дана всем, – возьмем ли падение тела в пространстве, или химический состав вещи, природу Тибета, или новооткрываемую бактерию…

Но в живом источнике, творящем познание и добывающем истину – наука национальна; и в осуществляемом способе познания, в укладе познающей души и в строении познавательного акта – наука остается национальною; и в обращении к тому народу, который породил ее, к его материи и к его духу (этнография данного народа, его история, экономика, социология, культура, правоведение, этика, эстетика и вся философия его) – наука всегда была и всегда будет национальною по преимуществу.

Так, во-первых, наука национальна по своему живому, творческому источнику. Гений каждого народа вложил и вкладывает свое в богатство общечеловеческой научной добычи. Избитое выражение «национальный вклад в мировую науку» полон глубокого смысла: ибо каждый народ, живя по-своему, – на всех своих исторических путях и во всех своих судьбах, – создает свою единую национальную научную лабораторию, возникающую из всей его национально-душевной сущности, в связи с его национальной государственностью и его национальным хозяйством. Пусть то, что уже открыто и познано – принадлежит всем, и в действительности, рано или поздно, становится достоянием сверхнациональным. Но самое открывание – испытывание, исследование, созерцание и познавание – выстрадывается отдельными народами, созревает в их национальных лабораториях. Так, мы отчетливо и твердо знаем, что именно внесли греки в географию, историю, политику, этику, логику и метафизику; вклад римлян в юриспруденцию и историографию глубоко национален; глубоко национален вклад англичан в индуктивную логику, в естествознание и государствоведение; кто вздумает отрицать французскую историческую школу, французскую математику и химию, французскую невропатологию? кому не ясно глубокое своеобразие германского гения в философии или юриспруденции?

Каждый народ выстрадывает и вынашивает свою национальную Академию и науку: рожденная из его души, в его судьбах, она есть его национальное достояние – прежде всего и до того, как она становится достоянием общечеловеческим. Каждый народ имеет свою науку, он прав, когда бережет ее и гордится ею, ибо она есть прежде всего – живое национальное дыхание его души и усилие его разума.

Эта национальность науки, быть может, ни в чем так не обнаруживается, во-вторых, как именно в самом укладе познающей души, в вынашиваемом ею способе познания (метод!), в строении познавательного акта.

Каждый народ, – независимо от того, понял он это или не понял, дорожит он этим или не дорожит, – имеет свой особый уклад души и духа, исторически и иррационально сложившийся у него, в качестве живого итога всех его судеб: тут и климат, и почва, и расовое скрещение, и войны, и религия, и учреждения, и влияние других народов, словом, и небо, и земля – внесли свое и дали ему свое. И вследствие этого каждый народ по-своему говорит и работает, по-своему молится и плачет, по-своему подчиняется и бунтует, по-своему пляшет и поет, по-своему мыслит, судится, сражается, строит, созерцает и наслаждается. Смысл человеческой жизни и истории – в одухотворении человеческого инстинкта, в творческом освящении прирожденной нам животности. И вот, способы этого одухотворения и освящения, и (еще проще, элементарнее) самые способы жизни и изживания – национально различны у людей; настолько, что пути одних народов обычно чужды и бесплодны, а иногда томительны и даже обременительны для других народов.

Таков закон истории, что духовное созревание и плодоношение души национально; и в этой национальности – своеобразно. Этому закону подлежит и наука: акт мысли и познания.

Каждая нация вкладывает в свою науку свою душу во всем ее своеобразии: подвижность или неподвижность своих чувств, явность и зоркость, или, наоборот, тяжеловесность и туманность своей мысли; яркость и блеклость своего воображения; утонченность или элементарность своей интуиции; упорство или неустойчивость своего характера; свое национально воспитанное или невоспитанное чувство ответственности – будь оно доведено до педантической осторожности или до легкомысленной беспочвенности; ширину или узость своего кругозора; свой национальный юмор, остроумие, вкус, стиль, темперамент, способ доказательства, приспособляемость, наблюдательность, изобретательность. И вот, возникает научный метод и научный акт особого строения, национальной структуры, иногда очень различно представленный у ученых одной и той же нации; и тем не менее родственно-похожий у ученых одного народа, легче подмечаемый нами у иностранных ученых и нередко не осознаваемый нами в нас самих. Достаточно указать в виде примера – на уравновешенный и трезвый прозаизм английской науки; на чеканную ясность, блеск и чувство меры у галльского разума; на глубину и всеисчерпывающую добросовестность германской мысли; на вселенский кругозор и непосредственную свободу, на гибкость, пластичность и темпераментность русского ума…

Итак, наука национальна не только по своему творческому источнику, но и по своему методу и акту.

Но она национальна, в-третьих, и тогда, когда порождающий ее народ делает предметом своего изучения себя самого – свою природу, свою историю, свою культуру и создания, свой душевно-духовный опыт и его предметные содержания (вера, очевидность, совесть, вкус, правосознание). И, может быть, из европейских народов ни один не испытал и не испытывает это с такой силой, как мы, русские. Кем исследован наш язык, наша грамматика, наша стилистика, история нашей литературы? Кто изучал наш фольклор, нашу этно графию, нашу историю, наше право? Кто создал нашу географию, орнитологию, ботанику, науку о нашем хозяйстве? Кто мог и хотел постигнуть нашу веру, наше ведение добра и зла, наше чувство права, наше художественное горение и творчество? Кто совершил это и кто призван это совершить – если не мы сами, русские? Учение какого народа нашло в себе достаточно духовной ширины и свободы, достаточно чуткости и политической силы для того, чтобы почуять, уловить, исследовать и познать своеобразие того научного предмета, который именуется «русским народом», «русской историей», «русской духовной культурой»?

С тех пор, как родилось русское самосознание, особенно с тех пор, как родилась русская наука и русская Академия, – мы, русские, живем с душой, открытой для всего мира, для всех народов, одолевая трудности их языков, вчувствуясь в своеобразие их душ и их культур, изучая их пути, сострадая их судьбам, радуясь их гениям, преклоняясь перед их вождями, микроскопически изучая их быт, их право, хозяйство, культуру и искусство. Мы изучаем их. Мы понимаем и знаем их. А они нас?

Мы для них – как книга за семью печатями. Они не разумеют нашего языка. Они не чуют нашей души и нашего духа. Они не понимают нашего уклада и нашей государственности. Они не разумеют нашей судьбы и не помнят, чем они нам обязаны. Они не видят нашей трагедии и нашего предназначения. И если они когда-нибудь начинают изучать что-нибудь русское, – то только для целей своей торговли или своей стратегии: не интересом человека и ученого, а интересом коммивояжера и завоевателя. Вот почему, когда мы, ныне временно изгнанные и рассеянные, слышим их суждения о нас (в любой стране, где бы мы ни жили), мы всегда чувствуем себя – то как взрослый перед вкривь и вкось судящим недорослем, самодовольным и пренебрежительно развязным, то как временно беззащитная жертва перед метко нацеливающейся хищной птицей.

И так будет, может быть, еще долго, – пока они не привыкнут изучать русский язык; пока они не перестанут мечтать об ослаблении, разделе и колонизации нашей страны, пока мы не научим их тому, что Россия есть великий национальный субъект, а не соблазнительный объект для военного и торгового нашествия; пока величие русского духа и русской культуры, пока сила русского характера не внушит им настоящего, неподдельного уважения к нашей России!..

А до тех пор русская наука будет, как никакая другая, – национальной и по своему предмету.

Но и тогда, когда это время наступит, оно не изменит существа дела. А существо дела состоит в том, что русская наука как была, так и останется – органом русского духовного самосознания и русского материального самоизучения. Культурно немощен и духовно беспомощен тот народ, который не сумел изучить данную ему от Бога природу, для того, чтобы творчески овладеть ею, подчинить ее себе и превратить ее в свой благоустроенный дом и в безопасную колыбель для своего потомства; который не создал сам историческую науку о самом себе; который не сумел изучить свое прошлое, увидеть един ственный в своем роде (идиографический) закон своего бытия, ритм своей истории, не сумел постигнуть свою судьбу, чтобы овладеть ею. Такой народ не достиг еще духовной зрелости…

И вот, сто семьдесят пять лет тому назад был заложен фундамент, было положено начало нашего созревания, когда гений Ломоносова замыслил и создал Московский Университет, и сто лет тому назад аттестат нашей зрелости вручили нам Карамзин и Пушкин.

Но мало сказать, что наука и Академия национальны – по источнику, по методу и акту и по предмету национального самопознания: рожденные нацией, они становятся ее духовным органом, необходимым и священным; они образуют очаг национальной мысли и алтарь национального разума.

Признаем это и, прежде всего, утвердим и исповедуем в день нашего русского академического юбилея – свободу, силу и благодатность человеческого разума!

Я говорю о разуме, а не о рассудке[326]326
  См. статью «Идея обновленного разума» в № 5 «Русского Колокола».


[Закрыть], не о богопокинутом и деморализованном рассудке, который ныне справляет свое буйное действо и торжище в храмах и академиях порабощенной России; не о рассудке, для которого все просто, плоско и пошло; который не видит Бога, не чтит духа, отрицает тайну и традицию, отрекается от семьи и родины и насилует чувство ответственности. Я не о нем говорю, ибо он не свободен, не силен и не благодатен, – ни тогда, когда он пассивно-наивен, ни тогда, когда он осознал себя и перешел в нападение. То, что он насаждает – не живое познание, а механическая схема, мертвый штамп, и присущ он не свободному человеку, а тому духовному рабу, о коем Аристотель сказал, что он чужое «понимает», а своего «не имеет…». Этот рассудок прежде всего глуп, ибо он не знает своих жалких пределов и не видит своего бессилия; и насаждение его делает людей самодовольными в их глупости и слепыми на путях гибели.

Я говорю о разуме, способном непредвзято и открытою душою испытывать предмет; способным видеть и потому видящим и свои пределы и начало тайны в предмете; о разуме, несущем в себе чувство благоговения и ответственности, и благодаря этому свободном и сильном… Ибо поистине только ответственность дает свободу и только свобода дает силу!

Я говорю о разуме как божественном начале в человеке… Ибо прошли и никогда не вернутся те времена, когда люди считали разум началом дьявольским. Эти времена не вернутся никогда, сколько бы безответственное пустословие ни предсказывало наступление «нового средневековья» и сколько бы фанатическое мракобесие ни тянуло к нему. Я говорю о разуме, проникающем к мудрости сердца, питающемся духовною очевидностью и несомом недвоящеюся волею. И потому вослед Пушкину я верую, что разум в человеке есть действительно «солнце святое» и «бессмертное», и знаю, что на фронтоне нашей Московской Академии будет однажды восстановлена мудрая и благая надпись: «Свет Христов просвещает всех…»

Так, Университет и Академия есть очаг национальной мысли и алтарь национального разума – школа национальной интеллигентности. Истинная интеллигентность определяется не начитанностью, не сведениями и не умениями. Она определяется творческой силой души в испытании, в наблюдении и созерцании, в выделении существенного и в постижении той индивидуальной закономерности, которая владеет каждым предметом. Университет вообще призван не к тому, чтобы давать сведения или проверять память людей; но к тому, чтобы учить самостоятельно и непредвзято людей познавать. Мы чтим Академию и ее преподавание не как школу памяти и мертвых схем, а как школу живого метода. И ученый-преподаватель стоит на высоте только тогда, когда он научает своего ученика становиться самому лицом к лицу с предметом и самостоятельно уходить в его испытание, увидение и описание. Академия обращается не к памяти, а к разуму, не к слепому доверию, а к самодеятельности. Она учит не воспроизведению формул, а самостоятельному добыванию; не дедукции, коей увлекаются все полуобразованные, а индукции, обретению, диагнозу. Ей нужна не слабость суждения, а сила суждения. Она призвана к тому, чтобы воспитывать разум, т. е. силу личного характера в предметном мышлении.