Текст книги "Mobilis in mobili. Личность в эпоху перемен"

Асмолов 2002 – Асмолов А. Г. По ту сторону сознания. Методологические проблемы неклассической психологии. М.: Смысл, 2002.

Асмолов 2007 – Асмолов А. Г. Психология личности: Культурно-историческое понимание развития человека. М.: Смысл, 2007.

Басов 1922 – Басов М. Я. Воля как предмет функциональной психологии. Пг.: Начатки знаний, 1922.

Вертхаймер 2013 – Вертхаймер М. Гештальттеория. Доклад Макса Вертхаймера // Общая психология. Тексты. В трех томах. Введение. Т. 1. Кн. 2 / Ред.-сост. Ю. Б. Дормашев, С. А. Капустин, В. В. Петухов. М.: Когито-Центр, 2013. С. 528–539.

Выготский 1983 – Выготский Л. С. Собр. сочинений: В 6 т. Т. 3, 5. М.: Педагогика, 1983.

Выготский 1984 – Выготский Л. С. Собр. сочинений: В 6 т. Т. 6. М.: Педагогика, 1984.

де Сент-Экзюпери 1976 – де Сент-Экзюпери А. Планета людей. Киев: Днiпро, 1976.

Запорожец 1986 – Избранные психол. труды: В 2 т. Т. II. М.: Педагогика, 1986.

Запорожец 2000 – Запорожец А. В. Психология действия. Избранные психологические труды. М.: Московский психолого-социальный институт; Воронеж: НПО «МОДЭК», 2000.

Иванников 2006 – Иванников В. А. Психологические механизмы волевой регуляции. 3-е изд. М.; СПб.: Питер, 2006.

Иванников 2010 – Иванников В. А. Основы психологии. М.; СПб.: Питер, 2010.

Иванников 2012 – Иванников В. А. Понятие личности в психологии // Вопросы психологии. 2012. № 5. С. 125–132.

Иванников и др. 2014 – Иванников В. А., Барабанов Д. Д., Монроз А. В., Шляпников В. Н., Эйдман Е. В. Место понятия «воля» в современной психологии // Вопросы психологии. 2014. № 2. С. 15–23.

Иванников, Монроз 2014 – Иванников В. А., Монроз А. В. Волевая саморегуляция процесса мотивации. Психологические исследования. 2014. Т. 7. № 35. С. 1. URL: http://psystady.ru/

Ильин 2009 – Ильин Е. П. Психология воли. СПб.: Питер, 2009.

Калин 2011 – Калин В. К. Психология воли. Симферополь: ТН У, 2011.

Леонтьев 1975 – Леонтьев А. Н. Деятельность. Сознание. Личность. М.: Политиздат, 1975.

Леонтьев 2004 – Леонтьев А. Н. Деятельность. Сознание. Личность. М.: Смысл, 2004.

Леонтьев Д. 2000 – Леонтьев Д. А. Психология свободы: к постановке проблемы самодетерминации личности // Психологический журнал. 2000. Т. 21. № 1. С. 15–25.

Леонтьев Д. 2007 – Леонтьев Д. А. Становление саморегуляции как основа психологического развития // Субъект и личность в психологии саморегуляции / Под ред. В. И. Моросановой. М.; Ставрополь: ПИ РАО, СевКавГТ У, 2007. С. 68–84.

Мейман 1917 – Мейман Э. Интеллигентность и воля. Киев, 1917.

Надирашвили 1974 – Надирашвили Ш. А. Понятие установки в общей и социальной психологии. Тбилиси: Мецниереба, 1974.

Надирашвили 1987 – Надирашвили Ш. А. Установка и деятельность. Мецниереба, 1987. Б/м.

Нюттен 2004 – Нюттен Ж. Мотивация, действие и перспектива будущего. М.: Смысл, 2004.

Петухов 2013 – Петухов В. В. Понятие личности. Функциональные различия природы и культуры. Общая психология. Тексты. Введение. Т. 1. Кн. 3. М.: Когито-Центр, 2013. С. 70–81.

Сеченов 1953 – Сеченов И. М. Избранные произведения. М.: Учпедгиз, 1953.

Узнадзе 2004 – Узнадзе Д. Н. Общая психология / Пер. с груз. Е. Ш. Чомахидзе; Под ред. И. В. Имедадзе. М.: Смысл; СПб.: Питер, 2004.

Франкл 2013 – Франкл В. Сказать жизни «Да!» психолог в концлагере. М.: Смысл, 2013.

Хекхаузен 2003 – Хекхаузен Х. Мотивация и деятельность. Т. 1. М.: Педагогика, 1986.

Чхартишвили 1967 – Чхартишвили Ш. Н. Проблема воли в психологии // Вопросы психологии. 1967. № 4. С. 72–82.

Шадриков 2004 – Шадриков В. Д. Системный подход при рассмотрении предмета: волевые процессы // Труды Ярославского методологического семинара. Предмет психологии. Т. 2. Ярославль, 2004. С. 302–315.

Ajzen 1985 – Ajzen I. From intentions to actions: A theory of planned behavior // Action control. SSSP Springer Series in Social Psychology. Heidelberg, 1985. P. 11–39.

Arkes, Garske 1982 – Arkes H. R., Garske J. P. Psychological theories of motivation. Monterey, CА: Brooks / Cole Publishing Company, 1982.

Baumeister 2001 – Baumeister R. F. Ego depletion, the executive function, and self-control: An energy model of the self in personality // Personality psychology in the workplace Decade of behavior: American Psychological Association. Washington, DC, 2001. P. 299–316.

Baumeister 2011 – Baumeister R. F., Tierney J. Willpower: Rediscovering Our Greatest Strength // Penguin Books Ltd. UK, 2011.

Diamond 2013 – Diamond A. Executive functions // Annual review of psychology. 2013. Vol. 64. P. 135–168.

Duckworth, Seligman 2005 – Duckworth A. L., Seligman M. E. Self-discipline outdoes IQ in predicting academic performance of adolescents // Psychological science. 2005. 16 (12). P. 939–944.

Farber 1966 – Farber L. H. The way of the will. Essays toward a psychology аnd psychopathology of will. Basic Books. N. Y., 1966. P. 1–25.

Hagger et al. 2010 – Hagger M. S., Wood C., Stiff C., Chatzisarantis N. L. Ego depletion and the strength model of self-control: a meta-analysis // Psychological Bulletin. 2010. 136 (4). P. 495.

Hofmann et al. 2008 – Hofmann W., Gschwendner T., Friese M., Wiers R. W., Schmitt M. Working memory capacity and self-regulatory behavior: toward an individual differences perspective on behavior determination by automatic versus controlled processes // Journal of personality and social psychology. 2008. 95 (4). P. 962.

Hofmann et al. 2012 – Hofmann W., Schmeichel B. J., Baddeley A. D. Executive functions and self-regulation // Trends in cogn. scien. 2012. 16 (3). P. 173–180.

Кuhl 1985 – Kuhl J. Volitional mediators of cognition-behavior consistency: Self-regulatory processes and action versus state orientation // Action control: From cognition to behavior / Ed. by J. Kuhl, J. Beckmann. Berlin, 1985.

Кuhl 1996 – Kuhl J. Who controls whoms «I control myself». Psychological – Inquirg. 1996. Vol. 7 (1). P. 61–68.

Mischel 2004 – Mischel W. Toward an integrative science of the person // Annu. Rev. Psychol. 2004. Vol. 55. P. 1–22.

Mischel et al. 2011 – Mischel W., Ayduk O., Berman M. G., Casey B., Gotlib I. H., Jonides J. et al. ‘Willpower’ over the life span: decomposing self-regulation // Social Cognitive and Affective Neuroscience. 2011. 6 (2). P. 252–256.

Moffitt et al. 2011 – Moffitt T. E., Arseneault L., Belsky D., Dickson N., Hancox R. J., Harrington H. et al. A gradient of childhood self-control predicts health, wealth, and public safety // Proceedings of the National Academy of Sciences. 2011. 108 (7). P. 2693–2698.

Nuttin 1984 – Nuttin J. Motivation, planning and action. A Relational Theory of Dynamics // Leuven University press and Lawrence Erebaum Associates. Leuven; Hillsdate, NJ, 1984.

Nuttin 1985 – Nuttin J. Future time perspective and motivation. Leuven: Leuven Uneversity Press; Hillsdate: Lawrence Tribaum Associates, 1985.

А. А. Леонтьева
Бикультурная идентичность через призму разных метафор5959
  Впервые опубликовано: Леонтьева А. А. Бикультурная идентичность как проблема психологии // Психологические исследования. 2015. 8 (40). 11. (URL: http://psystudy.ru)


[Закрыть]

Поликультурность (или ее частный случай – бикультурализм) личности – это понятие, которое отражает ситуацию людей, включенных в два и более этнокультурных контекста. Это и мигранты разных поколений, и люди из смешанных семей, и представители групп этнокультурных меньшинств в многонациональных государствах. Основное содержание настоящей статьи – на примере бикультурной идентичности рассмотреть историю изменения представлений в психологии о таких жизненных ситуациях и о смене подходов для осмысления поликультурного опыта, в особенности относящегося к личностному уровню развития человека.

«Карьера» исследований бикультурной идентичности складывалась поразному в этнографии, культурной антропологии, фундаментальной социологии, педагогике, лингвистике, социальной политике и собственно психологии, исторически последней в этом ряду. Стыковка этих подходов для решения психологических проблем часто очевидна, а иногда требует выяснения базовых основ с учетом того, что некоторые из них уже не релевантны современности. Инструментом здесь выступает анализ центральных научных метафор бикультурализма, а для обоснования значимости его применения в области этнической идентичности можно присоединиться к аргументации Т. Д. Марцинковской [Марцинковская 2014] и ее анализу развития психологической науки в транзитивном обществе. В качестве рабочего определения можно принять версию Т. Г. Стефаненко: бикультурная идентичность – это форма идентификации себя с двумя этнокультурными группами, проявляющаяся на уровне переживания, представлений и поведения [Стефаненко 2014]. Сегодня термин «bicultural identity» и «bicultural» все чаще встречается в психологической литературе, но в каком качестве он используется?

Прежде всего понятие идентичности в последние годы быстро теряет популярность в качестве объяснительного термина или же рассматривается с новых позиций. Для этого есть исторические причины, связанные с быстротой и характером социальных трансформаций [Белинская 2005; Андреева 2011]. Некоторые авторы приходят к выводу, что «изменения, традиционно относимые к нарушениям идентичности, могут определяться… современными социальными процессами: усложнением социальных структур, их нестабильностью, неоднозначностью правил и границ между структурами и т. п.» [Тхостов, Рассказова 2012]. Но кроме упомянутых причин есть и методологические ограничения [Барский, Кутузова 2004; Турушева 2014], указывающие на конструктивный характер идентичности и вытекающие из этого требования к процедуре ее исследования [Барский 2008].

Этнокультурная идентичность имеет и дополнительную специфику. За последние десятилетия категории этничности социальных изменений были переосмыслены, возможно, в наибольшей степени, конкурируя в этом плане лишь с гендером. Оперируя понятиями национальность, национальное самосознание и национальная идентичность сегодня, мы уже понимаем, что сам концепт нации и национального государства есть продукт политических изменений в Европе на протяжении 19 веков. Этничность как самостоятельный предмет в современной этнологии и социальной антропологии рассматривается как «воображаемое сообщество» [Андерсон 2001] с большим акцентом на процесс конструирования этнических кодов [Конструирование этничности… 1998] и поддержания этнических границ как залога сохранности этнических групп [Барт (ред.) 2006]. Кроме того, подход, иногда обозначаемый как «инструменталистский» [Стефаненко 2014], возвращает к той уже ставшей общим местом идее, что подобный процесс конструирования этнических границ происходит целенаправленно и потому подлежит политическому анализу. Этнические отношения и категории соотносятся с вопросами распределения статусов и власти в макро– и микросообществах. Все эти аспекты изменения понятия этничности и полный отход от эссенциалистского ее понимания не мешает ни сопоставительным этническим исследованиям, ни психологическим исследованиям в русле культурной и кросс-культурной психологии, однако ставят перед их авторами вопрос об осознании статуса изучаемых явлений и учете важных макросоциальных факторов.

В основе исследований бикультурализма личности как отдельного феномена можно выделить две базовые метафоры: метафору драмы и метафору механизма. Каждая из метафор подразумевает свои вопросы и «оптику». Если мы рассматриваем бикультурализм как драму, то вопросы – в чем конфликт? кто его действующие лица? что делает наш герой, почему и ради чего? Круг вопросов в данном случае неизбежно вращается вокруг власти, статуса, доминирования, исключения, отчуждения, стратегий самопрезентации и др., т. е. в целом вокруг смысловой сферы личности в контексте значимых отношений и образа мира. При этом главным психологическим вопросом оказывается так или иначе понимаемый процесс выбора со стороны субъекта и его самоопределение.

С другой стороны, «наблюдаемый эмпирически» бикультурализм можно уподобить особому механизму, которым оснащается человек (наподобие двурульной машины), и тогда вопросы, волнующие исследователей, будут лежать в иной плоскости: в чем отличие функционирования бикультурного сознания от монокультурного? Каким процессам бикультурализм препятствует, а какие облегчает? Какие аспекты бикультурализма обеспечивают эти различия? Каков генезис такого механизма бикультурности? Частично это разделение соответствует синхроническому и диахроническому рассмотрению, но не вполне: хотя механизм тоже формируется, но не обязательно по законам драмы.

Подход с точки зрения «функционирования механизма» (или в более современной форме – анализ динамических систем) по очевидным причинам активно воплощается в методологии изучения билингвизма и использования языка. Кроме того, в такой подход хорошо вписываются работы, выполненные в русле «переключения культурных рамок» (cultural frame-switching). В частности, концепт «интегрированность бикультурной идентичности», введенный в работах В. Бене-Мартинес с коллегами, включает в себя «интегрированность» или «конфликтность» бикультурной идентичности лишь количественно, но вне анализа содержания и сторон этого конфликта [Bene-Martinez, Haritatos 2005]. Культурно-историческая методология выдвигает тезис, что между этими двумя моделями (драмы / выбора и механизма) возможно уровневое отношение: от перестраивания системы отношений и смыслов (прохождения событий драмы) меняется и сам механизм, причем интериоризируя эти новые отношения в свернутые формы «механизма». В одной из работ Вероники Бене-Мартинес [Bene-Martinez et al. 2005] было показано, что конфликт идентичности находит выражение в регуляции способа работы с информацией в культурно-окрашенном ключе.

В то же время существует и другое разделение, продиктованное тем, какой бикультурная идентичность представляется исследователями – отрефлексированно или нет – в контексте социальной системы в целом, и, косвенно, чему уподобляется ими сама эта система (образ мира). Здесь можно выделить 4 метафоры бикультурализма, которые будут последовательно рассмотрены ниже.

• Бикультурализм как аномалия/нарушение

• Бикультурализм как адаптация/стратегия

• Бикультурализм как позиция/выбор

• Элиминационная: бикультурализм как частный случай культурной идентичности

Бикультурализм как аномалия

Самые ранние и до сих пор появляющиеся исследования объединяет представление, что психологическое благополучие человека определяется согласованностью его личности или индивидуальности с требованиями культуры6060
  В грубых формах и спекуляциях это может быть и соответствием любым бытующим нормам, выдаваемым за «традиционную культуру», «интересы коллектива» и т. п.


[Закрыть]. Придание онтологического статуса социально сконструированным явлениям, к которым относится культурная общность, стало мишенью критики со стороны социального конструкционизма. В этнологии это можно обозначить как переход от примордиаризма к конструктивизму в понимании этничности. Вне постановки вопроса о конструировании «культуры» психологические исследования (например, национального характера или этнокультурных сценариев) тоже возможны, и тому есть много удачных примеров. Однако как только эти предметы онтологизируются, возникает нормирование, одновременно бикультурализм становится аномалией и начинает требовать отдельного инструментария. Таковым для многих психологов послужило понятие культурной маргинальности.

Понятие культурной маргинальности стало маркером для обозначения «инаковости» именно у психологов6161
  Это может быть связано с тем, что проблематика социального контроля (и патологизации как ее инструмента) в меньшей степени разработана в области психологии, чем у исследователей общества.


[Закрыть], хотя судьба концепции культурной маргинальности непроста и в «родной» социологии, начиная с работ чикагской школы, а именно Р. Парка и Э. Стоунквиста. Анализируя социальные трансформации, они обнаружили, что некоторые люди оказались в особом положении: «их установки, ценностные ориентации, модели поведения одновременно соотнесены (реально или в интенции) с различными культурными системами и проистекающими из них требованиями, но ни в одну из них они не интегрированы полностью» (цит. по: [Быховская, Горбачева 1998]). Р. Парк и Э. Стоунквист составляли свои предполагаемые списки признаков и свойств маргинального человека, указывая как на негативные аспекты маргинальности, связанные с постоянным риском отвержения одним из двух сообществ («серьезные сомнения в своей личностной ценности, неопределенность связей, одиночество, боязнь быть отвергнутым»), так и на позитивные («творчество, широкие горизонты, новаторское отношение к жизни») [Там же].

Случилось так, что для многих специалистов социальных наук, особенно не имевших доступа к первоисточнику, именно этот фрагмент послужил обоснованием того взгляда, который проистекает из обыденного представления об этнических группах. Первым шагом для исследователей закономерно стала проверка точности такого психологического портрета. Но однозначного ответа на вопрос о том, как «фактор бикультурности» влияет на психологические характеристики и идентичность, дать не удалось. Как пример можно привести несколько российских исследований, показывающих неоднозначный результат по параметру озабоченности своей принадлежностью (как симптомом обсуждаемого конфликта): по одним данным, этническая идентичность более значима для бикультурных людей и подростков [Галкина 1993; Пономарева 2002], по другим – бикультурные респонденты испытывают меньше эмоций по поводу своей этничности [Собкин и др. 2003; Титова, Козлов 2004]. Более современные данные рисуют ту же картину не только относительно личностных, но и более широких процессов: например, бикультурная идентичность молодых людей у ряда авторов положительно коррелирует с их академической успеваемостью [Fuligni et al. 2005], а у других – такой связи нет [Okeke et al. 2009].

Однако подход классиков чикагской школы был намного сложнее, чем может показаться из приведенных цитат, и психологический портрет «маргинала» был далеко не главной областью раздумий. Для них основной проблемой было формирование в связи с социальными трансформациями нового антропологического типа (и новых отношений), образцом которого выступал мигрант. Чикагская школа проблематизировала пространство города, где физическая близость сочетается с социальной дистанцией, трансформируя работавшие ранее механизмы социального контроля малой общины в совершенно новые. Известные из эмпирических исследований психологические стратегии аккультурации находят свои истоки в описанных у Парка моделях контакта разных групп в рамках города (конкуренция, конфликт, аккомодация, ассоциация) [Николаев 2010]. Таким образом, тот современный горожанин, кто не осмысляет свою жизнь как поле столкновения разных культурных традиций, тем не менее представляет собой тот же тип, хотя и, возможно, в «смазанном» виде. Поэтому опираясь на классическое понимание маргинальности, рассматривать биэтническую идентичность как конфликтную по своей природе неуместно: она вписывается в мозаичность идентичности любого современного человека как один из примеров.

Каковым можно считать соотношение антропологического и психологического типов и правомочно ли предполагать, что психологическими средствами «бикультурал» все-таки может быть описан? Разумеется, эмпирическое выявление психологических тенденций людей, которые, во-первых, вовлечены в противостояние культурных групп, во-вторых, переключаются в разные режимы социального поведения и мышления – понятная задача. Однако антропологический тип – это предмет более широкого порядка, так как релевантен не психологической ситуации, а антропологической, общекультурной. Изучать и конструировать антропологический тип можно скорее в межкультурном и/или историческом сопоставлении, а не средствами дифференциальной психологии. (Соотношение этих уровней анализа представляет отдельную проблему.)

Итак, представление о бикультурализме как о своего рода аномалии, «сбое судьбы», несущей определенные разрушительные последствия, обычно проистекает из эссенциалистского понимания этничности. Иногда это приобретает почти карикатурные формы, как в подходах, оперирующих понятиями наподобие «этнофункционального рассогласования». В то же время в ситуациях большого межэтнического напряжения и при низкой ценности автономии личности в культуре такая рамка для определенных выборок может оказаться подходящей. Однако неприемлемым упрощением было бы полагать конфликтность непременным атрибутом любой биэтнической идентичности или искать ее основания, выводя за скобки контекст актуальных общественных отношений.

Бикультурализм как адаптация

Второй близкой метафорой изучения бикультурализма может быть психологическое новообразование/адаптация, которая отличает тех, чей жизненный мир затронут полем двух культур, от тех, чей (пока) нет. В этом случае авторы тоже часто апеллируют к социологическому понятию культурной маргинальности, но делают акцент на возможностях приспособления и тех новых способностях, которые маргинальная ситуация помогает выработать.

Главной смежной областью, откуда заимствуется методология такого исследования, становятся когнитивные науки и исследования билингвизма. По сравнению с идентичностью, использование языка поддается более точному описанию и фиксации, а следовательно, обладает более скрупулезными и надежными исследовательскими процедурами, в том числе с привлечением данных об активности мозга. Сегодня выделено много видов мультилингвизма и показано, что в целом в мире и люди, и сообщества, использующие более одного языка, составляют большинство. Характерно, что, как и в случае мультикультурной идентичности, область исследования мультилингвизма представляет большое и разнородное поле научных проблем от мозговых механизмов до социальных отношений. «Использование языка» является важным параметром для междисциплинарного исследования этнической идентичности, включая, но не ограничиваясь, психологический [Донцов и др. 1997; Handbook of language… 1999]. И сегодня самый распространенный тип исследований рассматривает бикультурную идентичность как часть (обретаемой) дополнительной способности. Это проявляется в таких концептах, как «аккультурация», «бикультурная компететность», «бикультурная социализация» и т. д. (см., изложение подходов в: [Белинская, Стефаненко 2000]). Степень свободы, вариативности и точности, которая появляется при переходе от «аномалии» к «адаптации / способности», очень велика, и эту методологическую метафору можно применить к большинству распространенных работ по бикультурной идентичности.

Метод исследования в этих работах, как правило, сочетает качественные и количественные опросные методики, направленные на описание самих культурно-релевантных навыков, где язык на первом месте, эмоций в связи с межгрупповым взаимодействием, с культурными институтами (например, праздниками, обычаями) и т. д. Это не отличается от инструментов в подходах, отнесенных к предыдущему типу, к их числу принадлежит большинство распространенных опросников этнической идентичности вообще (такие как GEQ или стандартизированные опросники аккультурации).

Такие опросники этнической идентичности меньшинств создаются на конкретных сообществах и контекстах, что неслучайно: набор этнодифференцирующих признаков зависит от культуры и подвижен, укореняясь как в культурной традиции, так и отвечая вызывам актуальной социальной (экономической, демографической, политической) ситуации. Степень, в которой можно выделить универсалистские инварианты подобных исследований – очень интересная научная проблема: сегодня пристальное внимание привлекает метаанализ опросников этнической идентичности и надежности этих инструментов в разных выборках [Котова 2013; Huynh et al. 2009].

Теория. Основные отличия этой методологии от предыдущего типа коренятся в понимании вариантов благополучного развития этнической идентичности. Исходя из общего понимания этнической идентичности как основы для кросс-ситуативного синтеза установок в отношении окружающих и самого себя, благополучие этнической идентичности, в том числе смешанной, рассматривается скорей с точки зрения ее эмоционального компонента. Аргументом для этого является многократно продемонстрированная связь между позитивной этнической идентичностью и благополучием человека [Smith, Silva 2011]. При этом, как правило, «позитивная этническая идентичность» подразумевает самоотчет о преобладании положительных эмоций в связи с мыслями о своей этнической группе. Развитие данной исследовательской темы продолжается с изучением разных аспектов бикультурности (например, «конфликта» по методике Вероники Бене-Мартинес), в сопоставлении с гендером, дискриминацией, чертами личности и т. д. Такой способ изучения приводит к преобладанию эмпирических классификаций и обобщений бикультурности (например: [Phinney, Devich-Navarro 1997]), а сопоставительный анализ типологий бикультурности представляет отдельный интерес.

Понятие, с которым увязывается бикультурная идентичность, – это аккультурация, определяемая через взаимодействие с культурным окружением индивида, в том числе – через компетентность в социальной жизни. Таким образом, подход с точки зрения аккультурации требует хотя бы приблизительного очерчивания «культуры» как определенного гомогенного поля установок и ценностей. Важной частью работы в этой методологии становится изучение этнической идентичности разных сообществ и специфики аккультурации разных групп в различных контекстах. Метод работы или воздействия, соответствующий такой методологии, опирается на максимальное обучение, расширение культурного опыта, а также выявление помех эффективному общению и освоению вариативных социальных институтов и их устранение.

С позиций другого введенного нами различения в общем подходе с точки зрения метафор механизма (более объективированный подход) и драмы (более субъективированный), большинство исследований рассматривают в этой парадигме бикультурную идентичность относительно степени ее эффективности и комфортности для «носителя». Это особенно проявляется в работах, посвященных выявлению взаимосвязей с другими психологическими и социальными параметрами. Аспект же субъективного отношения к имеющейся ситуации выбора в рамках вопросов о приспособлении к бикультурализму активно разворачивается в исследованиях социальных антропологов о том, каков собственно спектр возможностей у людей двойной принадлежности (например, исследования Де-Восом стратегией «перехода» в более статусную группу [Де-Вос 2001]). В психологии вопрос управления идентичностью разработан и в рамках теории Тэшфила и Тернера, хотя и она содержит более широкий спектр объяснений (см.: [Белинская, Стефаненко 2000]).

Бикультурализм как позиция

К 1990-м годам в странах Запада проблема активистского и политического аспекта социальных наук стала активно обсуждаться и в академическом контексте.. Так, наряду с движением отдельных социальных меньшинств за гражданские права возник и соответствующий стиль обсуждения проблемы бирасовости в США. Бирасовость и бикультурность проблематизируются схожим образом, но первая больше связана с внешним видом (а значит – с вопросами презентации) человека и апелляцией к биологическим представлениям.

Как конкретно проявляется этот подход в понимании бикультурной идентичности? Одним из ярких примеров являются работы социолога и активистки Марии Рут. Она привлекает внимание к тому, что в американском обществе в рамках каждой расы существуют политические предубеждения по отношению к престижу и власти. Неудобство и двусмысленность, которые переживает (ощущает?) бирасовый человек в общении, коренятся в неопределенности и важности установления его «незримого статуса» в глазах окружающих, считает она [Root 1995]. Сам способ обозначать расы и этнические группы, бытующий в языке и практиках (например, при необходимости указывать одну группу принадлежности в документах), ставит под удар бикультурную идентичность, делая ее уязвимой и требующей дополнительных опор.

Метод исследования, включая метод конструирования изучаемой проблемы, опирается на обширный культурологический анализ с пристальным вниманием к истории, дискурсу, повседневным практикам для определения межгрупповых отношений. Например, Мария Рут подробно описывает, как именно «чувство инаковости» конструируется практиками общения в жизни бирасового человека, приводя примеры высказываний в межличностном общении («Вопросы и комментарии: «Откуда ты?», «Дети из смешанных семей – такие привлекательные» и т. п. [Ibid.]). Соединение маркировки этнической «необычности» с даже малозаметным неодобрением и отчуждением вследствие бытующих предрассудков порождает, по мнению Марии Рут, основные трудности, характеризующие ситуацию бирасового человека [Ibid.].

В теории, предлагаемой в этой стратегии, подчеркивается, что уже выбор концептов и фокусировки проблем отражает не только реальность изучаемого сообщества, но и самих исследователей. Поэтому Мария Рут привлекает внимание к тому, что в теориях развития идентичности меньшинств, которыми руководствовались консультанты в работе с подростками, одни рассматривали биэтническую идентичность в качестве уже достигнутой, а другие («предрешенную» идентичность с большинством или «открытие» культуры меньшинства) – как стадии на пути к ней [Ставропольский 2003]. Однако нет причин считать, что существует нормативный вариант бикультурной идентичности, несоответствие которому должно расцениваться как неблагополучие, подчеркивает она [Root 1995] и призывает рассматривать выбор прежде всего с точки зрения достижения индивидуального благополучия человека.

Метод работы. Акцент в консультировании человека в ситуации бикультурности поставлен не на содержание взаимодействия индивида с контекстом, а на укрепление его активной роли в конструировании своей идентичности, выходе из-под социального влияния в позицию социального творца. Работа М. Рут включает, например, «Билль о правах человека бирасового происхождения», утверждающий, что право на язык, описывающий бикультурный опыт, приоритет у самого субъекта, причем каждого конкретного субъекта, а не его окружающих и даже экспертов-психологов [Root 1996]. Билль включает такие положения, как «Я имею право не соответствовать представлению окружающих о моей расе» или «Я имею право по-разному определять себя в разных ситуациях».

Проекцией подобных идей (на грани социологии и активизма) в область психологической теории является следующий тезис: смысл бикультурности как проблемы возникает вне индивидуальной жизни, на уровне отношений власти и доминирования социальных групп и практик, поддерживающих предубеждение. В частности, сам фундаментальный выбор эссенциализма-конструктивизма как мировоззренческой и общетеоретической ориентации подлежит политическому анализу (какая социальная позиция «выигрывает» и «проигрывает» в том или ином случае?). Критическая теория обосновывает, что такая субъектная вещь, как личная идентичность и личная позиция имеет в культуре механизмы своего обеспечения на индивидуальном уровне. Идентичность все больше оказывается предметом не только психологических и не столько социологических, сколько политических исследований. Эта междисциплинарность частично объясняет и растущую востребованность идей культурно-исторической психологии Л. С. Выготского.