Текст книги "Охота пуще неволи"

* * *

Первое письмо он получил на следующий день после передачи. Он до сих пор помнит его наизусть, хоть прошло восемь лет. Да и письмо это лежит у него в сумке на заднем сиденье, среди того мизерного скарба, что взял он с собой из зоны: фотоальбома, подаренных нард, туалетных принадлежностей; в небольшой пачке писем, единицы которых он не сжёг за всё это время. Он вспомнил первые строчки:

«Здравствуй, Лёша! Вот и закатилось твоё солнце. Ты пришёл к самому худшему, но ты к этому шёл всю свою жизнь. Тебе не нужна была я, дети, дом. Тебе нужна была работа. Она и привела тебя к тому, к чему привела. А точнее, это ты привел себя к логическому завершению. Хуже быть уже не может. Мне очень жаль. Мы расстаёмся навсегда. Я не смогу содержать тебя в тюрьме: у меня дети, которых ты, кстати, бросил. Их нужно поднимать, и они не должны стать такими, как их отец. Поэтому я сделаю так, чтоб они потихоньку забыли тебя. А я? Хотя это не важно. Первое время я буду помогать тебе, сколько смогу. А потом? Потом, Лёша, я – живой человек. И я хочу приходить не в пустой дом, ложиться не в пустую кровать и не лить слёзы в холодную подушку, как это было всю нашу совместную жизнь. Прощай. И всё же я тебя очень люблю. Таня».

Последние строчки её письма залиты капельками слёз, как определил Алексей. Потом были ещё письма. Долго, целых три года Таня слала ему письма, посылки, передачи, приезжала на короткие свидания. Длительных свиданий им не разрешали: разведены. Но спустя три года письма прекратились, и на вопросы Алексея по телефону о причинах отсутствия писем, Таня всё холодней и холодней отвечала, что писать нечего, устаёт на работе. Алексей писал, писал ещё целый год, но ответа так и не получил.

А от Лены пришло лишь одно письмо, всё в слезах. Сразу же Алексей ей ультимативно и грубо ответил, что между ними всё закончено, срок будет неподъёмным, писать он не будет и желает ей, Лене, счастья с другим человеком.

Лена больше писем ему не прислала, и Алексей даже с облегчением это воспринял. Зачем ломать ей жизнь, зачем обнадёживать, зачем всё это?

И вот, спустя восемь лет, он сидит в машине. Без дома, без семьи, без работы и, в общем, без просвета. Один. Ну и ладно. А ехать ли к Тане? Может, позвонить? А если пригласит? Что тогда? Расспрашивать, ревновать. Если у неё были другие мужчины, он ей этого не сможет простить. А может ли быть такое, что у молодой, красивой, одинокой и разведённой женщины их не было за восемь лет. Нет. Не может! Тогда зачем ехать? Увидеть детей? Дети взрослые. У старшего уже сын – его, Алексея, внук. Дети тоже не писали, хотя несколько раз приезжали на свиданки без матери и уверяли, что нет у неё никого, и «пусть только появится!». Как мог, убеждал детей, что мать – человек взрослый, одинокий человек. Что может и имеет право найти себе достойного мужа, мужчину. А отцом он, Алексей был и останется. Просил, чтоб не вмешивались во взрослую жизнь. А сейчас? Не стоит пока. Нужно стать на ноги. Нужно крепко стать. Тогда можно подумать о встрече…

Вспомнил о записной книжке в спортивной сумке с телефонами некоторых знакомых по зоне, оставленных ими, уходящими, для связи, и в случае надобности, помощи. Но прежде всего надо где-то и переночевать. Алексей подъехал к гостинице, пристроил машину на стоянку и заселился в номер. Спустился в ресторан поужинать и вернулся в номер после полуночи: абсолютно трезвый, но с подцепленной в ресторане путаной. В эту ночь друзьям он так и не позвонил, а наутро, выпроводив женщину, проспал до обеда. Проснулся, дико оглядываясь. Приснилась зона, проснувшись, не поверил, что он уже третьи сутки на воле… Опять вспомнилось…

Суд длился четыре дня. Нашлось около двадцати свидетелей по делу: кто-то давал характеристики, кто-то вспоминал обиды; кто-то припомнил похожие случаи со стороны Алексея. На третий день суд рассматривал кадры, снятые на видео. Кровавые следы в лесу на снегу, брошенные гильзы, задержание его у поста ГАИ. Как во сне, Алексей ещё не понимал, что это судилище спланировано и хорошо отрепетировано, ждал окончания суда. И оно настало. В виде лишения свободы сроком на восемь лет в исправительной колонии усиленного режима. Он не поверил своим ушам, недоумённо глядя то на адвоката, то на судью, то на прокурора, запросившего две пятилетки. Присутствующие в зале тихо шептались, а он стоял, молча, скрестив пальцы рук, и понимал, что ничего уже не изменить. «Потерпевшие» запросили огромную сумму компенсации, хоть и в этом суд согласился лишь наполовину. Конвоир просунул за решётку наручники, застегнул. Отомкнув дверь, вывели его, посадили в «воронок» и через полчаса он вошёл в свою 31 хату.

– Ну, что? – арестанты повскакивали с нар.

– Восьмёрка.

– Них, себе, Лёха. За что?

– За всё, за всё, – тяжело вздохнул Алексей и прилёг на нары.

К вечеру его перевели в «осуждёнку». В осуждёнке хата на «голяке». Алексей бросил на общак блок сигарет, «контейнер» чая, плитку шоколада:

– На общее, мальцы. Что в хате собрали; мне «кабан» от друга завтра зайдёт, сегодня на суде сказал.

Быстро перезнакомились. В тюрьме уже знали об «охотнике», знали о ментовской подставе, в которую он попал. Была и разборка по теме, возник вопрос: а не ментовская ли работа – охотовед? Даже нашлись доброжелатели, которые хотели дело Кости Алексашкина на Алексея повесить и у него спросить за ту делюгу. Однако по тюрьме прошёл прогон, что охотник Лёха чист, есть отзывы с воли за него и претензий, и вопросов к нему нет. Подписали прогон смотрящий за тюрьмой и смотрящий за «сапогом» – крылом тюрьмы, в которой содержались уже осужденные, ожидающие этапа в зону. И там, и там нашлись люди, которые так или иначе знали историю Кости, знали район, где работал Алексей, и косвенно, заочно, знали его самого. Большую роль сыграло слово Вити Калины, который дотошно успел узнать всю подноготную арестованного охотоведа. А тот ничего не скрывал. Да, ловил браконьеров, да, забирал сети, ружья. Но судить – не судил, да и ментам сдавал редко, штрафовал сам, пока не передали эту практику целиком в суды.

«Не за своё, Лёха, жизнью рисковал. За общее. Барыг тормозил. Местных особо не прижимал. Людей простых жалел», – такой вердикт на запрос вынесли коллективно на сходке, откуда и ушла малява-прогон по тюрьме и заткнула рот некоторым молодым отморозкам, готовым на пустом месте разогнать любую делюгу под свой замес.

Несколько хат поменял Алексей за время следствия. Два раза пошёл в карцер за грубость с администрацией, получил в личное дело целый ряд взысканий и отрицательную характеристику в суд. К концу следствия его поставили смотрящим в хате 31, где жили «викинги» – преступники, арестанты в возрасте. В прогоне, полученном от смотрящего, так просто Витя и писал: «Лёха, смотри в хате, как в своём лесу. Никого в обиду не давай и сам не огорчай людей. Будь поближе к Богу и подальше от греха. Витя А.» Эту маляву Алексей почему-то сохранил весь срок и сейчас она лежит у него в Библии, подаренной Алексею на его день рождения в тюрьме. Тогда оба смотрящих ночью зашли в 31 хату, принесли чая, винограда, яблок, шоколад и Библию лично для Алексея: он просил. Вот всевосемь лет эта мудрая Книга прошла с Алексеем. С ней он не расставался, брал с собой в «командировки» на РБ – «Республиканскую больничку». Здоровье на третий год отсидки резко пошатнулось. К уже имеющимся на воле болячкам, заработал язву и сахарный диабет. Выпали, раскрошились зубы, то ли от чифа, то ли от диабета. А всё на нервах. И в зоне пришлось и в карцерах помёрзнуть и в «стаканах» по полсуток отсидеть. В зоне не шиковал, жил хоть и не бедно, но не позволял себе купить дорогой колбасы или кофе вдоволь: всё рассчитывал на необходимую достаточность. Выручали двое верных друзей посылками, передачками, бандерольками. Хороший друг Толян в зоне одевал в такие костюмы со швейки, что его ширпотреб легко можно было выставлять на рынок вольных тряпок. Теперь, глядя на мир, глядя на цены, глядя на снующих, спешащих людей, бомжей, праздных патрульных милиционеров, он всё явственнее стал ощущать себя абсолютно никому не нужным. Вот кто молодчага – Витя, помог, поддержал, подогрел. Причём так ненавязчиво и красиво. Что ж. Будет время – будет и благодарность. Он не забудет. Сегодня решил съездить на родину. Выписался из гостиницы и к вечеру стоял растерянно у родительского дома. Окна выбиты, дверей нет. Крыша, видимо, протекает. Забор обвалился. «Эх, брат», – сокрушённо думал, ходя по разбитым осколкам стекла в сыром, с отвалившимися обоями кирпичном доме. Родной брат за всё время не написал ни одного письма в зону, не прислал никакой помощи. Несколько раз из зоны Алексей дозванивался брату, говорили, но позже Алексей понял, что брат отвернулся от него. В чём дело, Алексей так и не понял. Обиду заглушил, проглотил. Но сегодня решил и к нему не заезжать. Покопавшись в блокноте, нашёл номер, позвонил. Как всегда «не доступен». Сходил к родителям и сестрёнке на кладбище. Посидел на скамеечке, выкурил полпачки сигарет. Вспоминал детство, вспоминал себя. Кто бы мог подумать. Здесь он прожил двадцать лет, хорошо, можно сказать отлично, учился. Большое домашнее хозяйство: свиньи, козы, овцы, куры, сад, огород. Здесь, с детства стал ходить в лес, позже на охоту. Отсюда поступил в институт, отсюда уходил в армию. В двадцать два уехал в областной центр охотоведом, затем директором престижного охотхозяйства. Сейчас, вот уже скоро сорок пять – и на голом месте. Голяк, сиротина, нищета. Но нет. Есть идеи, есть мысли, есть воля – остальное прирастёт. Выйдя за огородку кладбища, проехал по улице, завернул в лес. Дороги уже не узнаются, да и лес уже не тот. Наступает вечер. Ночевать решил опять в машине. Поплутав по лесу, нашёл-таки свою любимую поляну с огромным валуном. И та, старая осина растёт на месте. Поднял голову – выше середины виднеется большой шрам. Там было написано имя «Оля». Эту жестокую надпись на коре он сделал в семнадцать лет. Тогда уже он устроился работать егерем, перевёлся на заочное отделение своего института. За четыре месяца, пока учился на очном, Оля нашла себе нового кавалера, никак не ожидая его возвращения. И вот однажды, на этой поляне, куда он любил приезжать с Олей на мотоцикле, он в тоске и ревности вырезал на коре глубоко, до твёрдого дерева, большими буквами её имя. Потом жалел. Не Олю – дерево. И вот сейчас, в сумерках разглядел расплывчатые шрамы на коре. Может, время не так уж и стремительно? Вон сколько прошло годов, а будто вчера.

Насобирал хворста, разжёг костёр, по старой зэковской привычке в пластиковой бутылке прямо на открытом огне вскипятил воду, засыпал чай. Медленно выпил чифир, перекусил всухомятку и, что-то вспомнив, быстро переехал от поляны ближе к болотине на высоковольтную линию. И вовремя. Только отошёл от машины полсотни шагов – пара вальдшнепов, как на заказ «протянула» через высоковольтку. Сколько ждал он этой встречи, сколько мечтал увидеть «тягу». И уж никак не ожидал, что первую свою «тягу» после отсидки будет наблюдать там, где и впервые в жизни самостоятельно начал охотиться на вальдшнепа около сорока лет назад. «Ну, пусть прошло тридцать, – сам себе усмехнулся. А тяга, как была – так и осталась». До полной темноты простоял на тяге, насчитал около пятнадцати пролётов, что весьма неплохо для такого близкого от города местечка. Ночевать в лесу перехотелось. Вернулся к затухающему костру, притоптал его и, не раздумывая, направился из леса в город. Сняв номер в гостинице, дозвонился всем, кому хотел. Брат так и не снял трубку. Видно и вправду писали друзья: бухает он крепко. В зоне тоже спиртное находили. Бросы с воли, через ограду, баллоны из-под углекислоты, грев, брага. Все восемь, с хвостиком, лет Алексей не притрагивался к спиртному. Десятые доли промилле в крови, послужившие «отягчающим его вину» обстоятельством, жгли мозг всё это время. Он-то знал, что это был подлог, знал, что отягчающих не было, знал, что он был прав на сто процентов. Но две написанные им жалобы в Генпрокуратуру и Верховный Суд оставались без удовлетворения. «Стрелял? Стрелял! Угрозы жизни его не доказано. Путёвки не было. Ружьё личное. Время – нерабочее. Виновен».

Ах, как классно сегодня тянули вальдшнепы. А где сейчас, интересно Оля? Как Таня? Так и тянет позвонить. Но её молчание последние пять лет не даёт ему никаких оснований ворошить прошлое. Завтра нужно быть в милиции. Стать на учёт, где-то прописаться, а то администраторы разорят его, заселяя по справке об освобождении с паспортом без прописки. Засыпая, решил ехать завтра в район, найти там жильё, зарегистрироваться, сходить в райисполком, лесхоз: может, что-то новое и откроется. Мыслей уехать из страны больше не было. Только здесь! И только охота! Назло, а где-то и на зависть всем тем, кто так жестоко его подставил и на радость себе самому. Там, на месте что-то решить. Может, егерем возьмут? Без оружия. Может, мастером леса. Может, преподавателем. Хотя, скорее всего – ни туда и никуда с судимостью не сунешься. Надо что-то своё, личное, частное, чёрт бы его побрал, этот капитализм. Но на тех разбитых и разрушенных зоной и тюрьмой стереотипах о справедливости он больше жить не будет. Вся справедливость только одна: в собственной вере. Больше ни в чём. Силы найдутся, будет воля и вера. А последнего у него – хоть отбавляй. С этими мыслями и провалился в сон.

Почти месяц Алексей посвятил устройству своего быта и беготню по кабинетам. Снял недорого домик на окраине ставшего, несмотря ни на что, «своим» городка. Посетил РОВД, где его почти никто уже не помнил. Прописался, купил по рекламе холодильник, телевизор, диковинку для себя – СВЧ печь. На рынке приобрёл всё необходимое для жизни: посуду, бельё, шторы, гардины, продукты. Повстречал в городе немало старых знакомых. Оказывается, по городу давно идут слухи о его возвращении. И с каждым днём всё новые и новые слухи-пересуды доходили до Алексея от знакомых. То поговаривают, что приехал искать своих «потерпевших», которых, кстати, в городе никто не знал, и никто не знал вообще, откуда они в тот роковой день взялись в лесу. По материалам следствия – это случайные люди, заехавшие полюбоваться красотой зимнего леса. То, говорили, что приехал с ментами расквитаться за то, что посадили «по беспределу». Говорили в городе, что приехал назад охотхозяйство, «ставшее на колени», поднимать или даже выкупить. Алексей слушал эти сплетни равнодушно. В первый свой свободный день протопил баньку, хорошо выпарился с подливом пива на камни. Выйдя из баньки в одной накинутой простыне, удивился стоящему у его калитки микроавтобусу. Хотел пройти, не глядя, в дом, но дверца автобуса открылась, и из машины вышел… Костя Алексашкин.

– С лёгким паром, бродяга! – крикнул он Алексею.

– Костя? Здоровенько. Ты ко мне?

– Да вот узнал, что ты «откинулся». Ждал, что заедешь сам, а ты вон – загордился, мимо ездишь на своей «Ниве», нет бы заехать. Но я не гордый. Гостя примешь?

– Заходи, коль заехал. Проходи, располагайся, я сейчас оденусь.

Костя прошёл в комнату, предназначенную для гостей и являющуюся залом и спальней, поставил на журнальный столик бутылку коньяка, пару лимонов, присел в кресло. Вскоре подошёл Алексей в спортивном костюме:

– Коньячок? А может, чифа заварим?

– Ты знаешь, я уже три года как освободился. Да и на зоне особо не баловался. И тебе не советую. Вижу вон: без зубов остался, весь в коронках.

– Так проще-то. Чистить проще.

– Ну да. Как ты, Алексей Алексеевич устроился? Слышал я – до звонка тянул. Что ж на удо-мудо не пошёл? Газовал?

– Куда мне газовать? А ты вот, я слышал, завхозом был? Вину признал, шкуру одел, крылья, переобулся?

– У меня, Лёша, делов много дома пооставалось, как ты меня посадил. Мне их разгребать надо было!

– Ты не путай, Костя, гали. Кто тебя посадил? Ты за базаром в моей хате хоть следи, а? Я-то вину до сих пор не признал!

– Извини, Лёха. Вырвалось. Знаю, что у тебя были на зоне рамсы из-за меня!

– Какие рамсы? Мелочь пузатая пыталась рылом копнуть, да обломалось. Я поначалу на тебя подумал. Но потом узнал, что ты не при делах. И то хорошо. Ладно, пить я, Костя, не буду. Вот чай, если хочешь, сделаю купчика. А пойло заберёшь. Говори, чего заехал?

– Базар есть, Лёха. Вот и заехал. Видишь, один приехал. Так я понял будем жить под одним небом. Не пришлось бы опять что-нибудь делить.

– Слушай, Костя. Помнишь пакости разные, которые с твоего ведома творились. Я думаю, что с «терпилами» моими без тебя не обошлось, хоть ты уже чалился. Ну да ладно, кто старое помянет, тому глаз вон. А делить мне с тобой нечего. Небо большое, земля – не меньше. Баб нам с тобой тоже, надеюсь, не делить. Так об чём базар?

– Ты чем хочешь пропитание добывать? Я слышал, братва тебя греет. А дальше?

– Найду, Костя. К тебе не приду.

– А почему бы и нет? Тут у меня такой замут готовится. Хочу я фирму открыть. Иностранцев возить на охоту. Подключайся, если не в падлу.

– Кем?

– Кем угодно. Хоть на равных. Хотя мне придётся немало вложиться, беру в долю.

– Ты, Костя, не помнишь меня? Я в конях когда-нибудь ходил? Нет! Так что, спасибо: подумать – подумаю. Не в компаньоны, а свою такую фирму создам. Свои угодья сделаю, Свою базу. Свою егерскую службу. Это, Костя, я восемь лет вынашивал, и ты не открытие для меня сделал, и не для того я вернулся в эту глухомань, чтоб кому-то меня учить жизни. Сам буду жить. А за предложение спасибо. Может, ещё посотрудничаем. Мне нужны будут посредники со временем в некоторых вопросах. Одно скажу тебе точно, Костя. Наши пути идут в разных направлениях. И это радует. Так что и цель у нас должна быть разная. Я своего всегда добивался, согласен? И сейчас добьюсь. Терять-то нечего.

– Ну, что-то ты разогнался, Лёха. Я же по-хорошему. Первый заехал. Хочешь дельный совет?

– Нет, Костя, не хочу.

– Ну, как хочешь, Лёха. Горбатого могила исправит, видно. Поехал я. Спасибо за чай.

– Посиди, не поговорили.

– Чё говорить с тобой – зря воду лить. Каким был упертым, а ещё хуже стал. Заезжай ты ко мне. Я свой ресторанчик вернул. Знаешь, наверное. Буду рад.

– Дичиной опять народ кормишь?

– Это, брат, не твоего ума дело. Не вздумай сюда опять лезть. Уже обжёгся.

– Угрожаешь?

– Предупреждаю! Ладно, будь здоров, Лёша. В другой раз перетрём по делу. Сейчас вижу ты ещё где-то не готов. Отдыхай.

– Забери коньяк!

– Подгон, Лёша. Прими от души.

– Да ладно, как хочешь, пусть стоит, в другой раз не привози, я не пью больше.

– Коньяк хороший – угостишь кого-нибудь. Как у тебя с бабами? Хочешь, подгоню хороших тёлок?

– Сам себе найду, спасибо, какие наши годы!

– Ленка-то твоя, слышал, живёт с прежним своим мужем?

– Ну и хорошо, меня это не интересует.

– Мне, кажется, она тебя ждала. Лет шесть никуда не ходила. Счернела вся.

– Ладно, Костя, эта тема закрыта. Пока.

Костя уехал. Алексей завалился в кресло и принялся усердно писать. Он готовил первые свои записи после освобождения. Все те бумаги, что вывез из зоны с расчётами и проектами, пришлось отложить. Они оказались нереальными. В жизни всё оказалось сложнее. В понедельник назначена беседа у председателя райисполкома. Лесхоз, не без участия Алексея, хочет отказаться от части своих самых нерентабельных и запущенных угодий, отдалённых от центра, от базы и требующих немалых финансовых затрат на их содержание. Вчера Алексей всё обговорил с новым директором лесхоза. Он готов отдать эти угодья, но на это необходимо решение депутатов и соответствующее решение РИК. С депутатами директор пообещал помочь, а в райисполком решили идти вместе. Основной упор Алексей собирался сделать на своё обязательство перед местной властью – поднять численность всех диких животных до оптимального уровня за три года. При этом не ущемлять права местных жителей на охоту, поставлять продукцию охоты, в первую очередь, по месту и наладить поступление валюты в бюджет района от ведения охотничьего хозяйства. Директор лесхоза сразу сказал Алексею, что он хорошо наслышан о нём, но принять на работу не может по понятным причинам. Алексей не стал огорчаться. Его устраивал такой расклад, о котором они толковали. Оставалось совсем «немного»: получить угодья, выкупить лицензию и найти денег. Всё реально, всё исполнимо. Дальше будет проще. Поначалу надо будет объехать и обходить самому все угодья, познакомиться и найти старых знакомых в новых, уже его угодьях.

Мысли витают уверенно, настроение – на уровне. Алексей знает, что к этому шёл долгих восемь лет и три месяца, если быть точным, шёл, твёрдо зная, что ему нужно в жизни. Конечно, в жизни всё оказалось сложней. Разговаривая с должностными лицами, Алексей замечал, нет-нет вспыхивающий алчный огонёк у собеседника. Будь то начальник земельного отдела, будь то председатель сельского совета, архитектор, пожарник, эколог: все ждали от него предложений. Он это прекрасно видел, но сразу «обрубал хвосты». «Предложений» не будет. Он намерен работать честно, аккуратно, по закону. И чиновники, ошарашенные его натиском и его прямотой, кивали головой, соглашаясь или, в крайнем случае, для страховки отправляли его с вопросами «наверх». Так и дошёл он до сессии районного Совета и заседания исполкома. Документы будут готовы уже на следующей неделе. Согласования вроде все есть. Область поддерживает, вопрос с лицензией заброшен в Министерство. Теперь нужны люди. Люди и деньги. С деньгами туго. Кредит в банке взять нереально – проценты неподъёмные. Придётся первое время работать самому и директором, и охотоведом, и егерем, и водителем. Это не пугало, огорчало немного. Чем больше работы, тем легче войти в колею, войти в эту жизнь. А сколько дел предстоит – не пугает.

Утром встал, протопил грубку, позавтракал и уже собирался выезжать в город, когда возле дома остановилась легковая машина. Из машины вышли четыре человека и в нерешительности стали топтаться у калитки. Алексей поймал себя на мысли, что напрягается при виде никем не званых гостей. Наверное, сказывается зоновская привычка, образ жизни, с большего, одиночки. Были друзья-кореша, но настоящих друзей у Алексея в зоне было от силы два-три человека и то приходилось расставаться. Поэтому, оставаясь и коммуникабельным, и общительным, если нужно, Алексей сторонился больших «сходок», игр, ритуальных общих чаепитий. Тем более что в последние годы зону заполонили наркоманы и «коммерсы», всё и вся перемешалось: «крысы» уже перекусывают с мужиком, «конь» рычит на мужика, мужик легко становится «конём» за мутку чая в день. Наполнение зоны наркоманами, наркоторговцами и взяточниками сказалось на движении старых традиций. Иссяк общак, прервался грев и малявы в ШИЗО, да и в ШИЗО сидели уже не босяки и бродяги, а простые мужики: кто за курево в неположенном месте, кто за сон в неположенное время, кто за невыход на работу.

«Порядочных», как таковых, арестантов в последние три года на зоне не было вообще. Все сто процентов осужденных вступили в секции, активно участвовали в мероприятиях, проводимых администрацией. Процветало стукачество, завхозы совсем перестали помогать мужикам, занимались собственными бицепсами в спортгородке и вымоганием денег на очередной ремонт в секции за счёт самих же зэков. Последнего «смотрящего» вывезли на «крытую» за три года до его, Алексея «звонка». Того звали тоже Лёша он, как и Алексей, держал аквариум, на этом и сдружились. Последние полгода Лёша-смотрящий провёл в помещении камерногог типа – в «БУРе», и лишь за неделю до суда его перевели в медчасть, где и навещал его Алексей. Они перед вечерней проверкой встречались в маленькой локалке медчасти, пили чиф. Суд определил смотрящему три года «крытой», т.е тюремного режима содержания, и больше в зону авторитетных арестантов не этапировали. Коммерсанты проворовавшиеся, чиновники-взяточники, алиментщики и наркоманы стали основным контингентом зоны. Алексей всё глубже и глубже уходил в себя, внутренне придерживаясь старых законных воровских традиций, о которых зэки хоть и знали, но, пряча глаза, старались не вспоминать. Несколько раз пытался поднять дух мужиков, поднять их чувства, их совесть и хотя бы уважение к самим себе. Закончилось это тем, что емув драке по беспределу выбили зуб, а ещё позже отсидкой десяти основных и пяти дополнительных суток в ШИЗО за «нарушение режима». Тогда и плюнул Алексей на этот «движ». Город не помогает, грева нет, блатных нет, зэкам не нужны воровские традиции, зэкам чужды воровские идеи. Зона медленно превращается в дурдом или в загородный лагерь для «мальчишей – плохишей».

Но Алексей помогал нормальным, застигнутым врасплох злою судьбой молодым пацанам. По их же просьбе растолковывал им, что есть – зоновские, лагерные, воровские понятия, как бы надо бы поступить в той или иной ситуации. Однако после каждой такой беседы его выдёргивал опер, грозил, обещая упрятать за разложение и пропаганду воровских традиций. Алексей и оперу объяснял, что суть понятий воровских, так называемых, традиций – человеческое разумение законов бытия. Не сквернословить, не лжесвидетельствовать, не красть друг у друга, не иметь отношений с обиженными и прочей «нечистью». Нельзя бить слабого, нельзя стучать начальству, нужно всё решать сообща, помогать друг другу. Администрации эти «понятия», конечно, были не нужны. Чем больше зэки били друг другу морду, тем больше они были разобщены, чем больше они стучали, тем лучше обстоят дела у администрации: в зоне полностью исчезли мобильные телефоны, спиртное, другие «запреты». Зэки стали управляемыми, подавленными, возросло число явок с повинной и раскрытых операми преступлений. Все ремонты стали осуществляться за счёт спеклянтов, взяточников и «греющихся» наркоманов. Возросло количество свиданок, выноса со свиданок. Сколько поимели на этом менты, одному дьяволу известно, потому, что Господь закрыл глаза на этот рассадник гнилого человеческого сознания, рассадник паразитизма в душах и умах. Алексей всё больше и больше уходил в себя. На работу не ходил. Единственной его радостью стало то, что зона находилась в лесу. И в зависимости от времени года он любовался тем, что происходило вокруг наяву и тем, что рисовало его воображение, глядя на окружающий зону лес. Особой его радостью стали три берёзки: две, растущие за забором запретной зоны, и одна прямо нарпотив крыльца в локальном участке. Зимой, летом, осенью, весной – он разговаривал с ними мысленно и радовался каждый раз, видя их преображение по временам года.

Где-то с середины срока прекратились письма практически от всех друзей и родственников. И это он пережил спокойно, мудро, стойко. Конечно, тяжело осознавать, что тебя не просто бросили. Забыли и предали. Зато, то одиночество, которое обретаешь, теряя совершенно ненужные связи, оно укрепляет, оно даёт силу, оно даёт волю к жизни. И целеустремлённость. С этим багажом и вышел Алексей на волю и именно потому не стремился больше к общению с людьми, за исключением профессиональных или жизненно необходимых ситуаций. Люди ему больше были не нужны. Как люди, как соотечественники, как общество, как способ существования. Люди теперь для него – параллельный мир, с которым приходится лишь визуально пересекаться ввиду конкретной необходимости. И всего лишь. А вот звери! С ними предстояло жить и дальше. Он знал – это его мир. Они просто названы людьми зверями. Но, по сути, люди и есть та сущность, которую они же и вешают на этих безвинных и правильных тварей, живущих по более понятным, правильным и справедливым законам, нежели сами люди. Они же, люди, считают диких зверей, непонятным, злым, неорганизованным и диким собранием существ. Переубеждать всё человеческое общество в обратном глупо. Нет такой возможности, нет такой необходимости. Людское сообщество настолько обуздала гордыня, настолько она победила в людях первозданную человечность, что они сами превратились в ту сущность, которую называют зверством. Очень ярко и образно это ощущается в неволе. Не потому что там собран воедино и в одном месте сгусток человеческой духовной и физической грязи, не потому что этот ком со временем не уменьшается, а всё растёт; а потому, что в этом сгустке, в этом комке почти не разглядеть и не почувствовать ростков или пусть остатков человечности, понимания, добродетели. А они там существуют, несмотря на продуманную систему их духовной, моральной, нравственнойгибели в условиях неволи. Эту систему приумало то общество, которое создавало законы, по которым существует тюрьма, а значит, всегда будут существовать люди, предназначенные для для этой самой тюрьмы. Предназначенные не судьбой, не волей рока, предназначенные течением событий человеческого бытия, общественной идеи и мысли. Тюрьма нужна не столько для паразитов, а больше для тех, кто имеет право и возможность определять понятие «паразитизм» и навязывать его, это понятие, всему подвластному миру… К таким неутешительным выводам пришёл Алексей, где-то в середине своей отсидки, а уже освободился в полной уверенности в том, что справедливость – понятие относительное, а истина и вовсе одна – Бог, Господь, Создатель – как приемлемо назвать каждому конечный смысл своего пути… Дикие вольные звери живут под Богом. Они не ведают интриг, они не знают напрасной, пустой злобы, зависти, корысти; они живут, любят, плодятся; борются за жизнь, любовь, потомство; они охотятся. Охотятся ради жизни, ради любви, ради потомства. Попадая в неволю, дикие звери перестают быть божьими тварями. Появляется зависимость от человека и вместе с ней – раболепие, послушание, агрессия по команде и преданность за вознаграждение. И всё потому, что они перестают быть вольными. Они перестают охотиться. И вот суть – они больше не дикие свободные существа, Божьи твари. Они – подобие своих хозяев. Потому что, больше нет у них охоты во всех её естественных проявлениях. А она, охота, пуще неволи! Потому и есть на земле существа как среди людей, так и среди зверей, для которых неволя – конец. И попав в неволю, рвутся они оттуда, хоть и не получается, ведут себя в неволе так, чтобы не растаяла, не растворилась в них искорка охотника, искорка свободы, искорка гордой жизни. И называются такие экземпляры по-разному. Были среди людей такие, возможно, и есть они сейчас. И имя им: романтики-бродяги. Были и среди зверей, и есть теперь такие. Имя им – волки. Сколько не задабривай «бродягу» -романтика, его жизнь – вольная воля; сколько ни корми волка в клетке, его жизнь – лес. Древняя мудрость, забытая мудрость, нужная, как никогда сейчас, истина. Дух охоты у человека в крови. Но история устроила так, что дух охоты, а значит, свободы и независимости угнетается частично у человека прямо с рождения обществом, в котором он родился. А дальше – больше. Человек убивает в себе охоту к любвиь, охоту к радости, охоту к воле, оставляя охоту к зависти, охоту к себялюбию, охоту к угодничеству. Потеряв при этом истинный смысл охоты к свободе. Созидательно и целенаправленно загоняя себя в клетку, человек больше не смотрит в лес, где воля. И клетка-то всегда разная: то железная, то золотая, то вовсе выдуманная, несуществующая – виртуальная. Но он уже не может иначе. Теперь надо сделать так, чтобы и все вокруг были в клетке, желательно покрепче и похуже, чем собственная. В конце концов, когда приходит пора озарения, вырваться из такой даже прозрачной или призрачной клетки становится очень сложно, очень. Но возможно. И, сидя в тюрьме, отбывая срок в колонии, Алексей пытался раскрыть глаза пацанам, сберечь их от попадания в любые сети, любые клетки, любые ловушки. И рассказывал им и о «клетках», и о «наживках». Эти разговоры доходили до оперов, до администрации. Алексея опять в очередной раз «выдёргивали» на профилактику, которая нередко заканчивалась перемещением в ШИЗО, а то и в карцер. Приходилось и объявлять голодовки, приходилось вскрывать вены, приходилось уходить в отказ – было всё. Теперь это всё позади. Одну клетку он оставил, а теперь, чтоб не попасть в другую, решил окончательно: только лес, только охота, только независимость и свобода. И он сейчас уже твёрдо встал на этот путь. Поэтому и не хотелось ему пустого «понтового» и «беспонтового» общения с людьми, уже загнавшими себя в клетку. Собсвенноручно и добровольно…