Текст книги "К суду истории. О Сталине и сталинизме"

Заслуживает быть отмеченным и то, что уже вечером 1 декабря 1934 г. по телефонному распоряжению Сталина секретарь ЦИК СССР А. Енукидзе составил и обнародовал постановление ЦИК и СНК СССР «О внесении изменений в действующие уголовно-процессуальные кодексы союзных республик». Согласие же членов Политбюро, СНК и ЦИК СССР оформили опросом только через два дня. В данном постановлении говорилось:

«Внести следующие изменения в действующие уголовно-процессуальные кодексы союзных республик по расследованию и рассмотрению дел о террористических организациях и террористических актах против работников Советской власти: 1) Следствие по этим делам заканчивать в срок не более десяти дней. 2) Обвинительное заключение вручать обвиняемым за одни сутки до рассмотрения дела в суде. 3) Дела слушать без участия сторон. 4) Кассационные обжалования приговоров, как и подачи ходатайств о помиловании, не допускать. 5) Приговор к высшей мере наказания приводить в исполнение немедленно по вынесении приговоров»[320]320
  Сборник материалов по истории социалистического уголовного законода тельства. М., 1938. С. 314.


[Закрыть].

Фактически это было постановление о терроре, беспрецедентное в условиях мирного времени, так как открывало широкий простор для беззаконий. Ведь при желании любое «политическое дело» можно было подать как подготовку к террористическому акту. Ускоренный порядок следствия толкал к поверхностному рассмотрению дел и прямым фальсификациям, мешал определить, виновен или не виновен подследственный.

На основании данного постановления десятки дел, находившихся к 1 декабря 1934 г. в производстве в различных инстанциях, ничем не связанных с убийством Кирова, но подпадавших под широко толкуемое понятие «контрреволюция», были в спешном порядке переданы в Военную коллегию Верховного суда СССР и также спешно рассмотрены выездными сессиями этой грозной коллегии. Почти всех обвиняемых по этим делам приговорили к расстрелу, о чем и было объявлено 6 декабря, то есть в день похорон С. М. Кирова. В Ленинграде было расстреляно 39 и в Москве 29 человек. (Как сообщалось, Военная коллегия все же возвратила некоторые дела на доследование, что лишний раз показывает юридическую нелепость требований об ускоренном порядке следствия.) В последующие дни было сообщено об аресте 12 человек в Минске (9 из них были расстреляны) и 37 человек в Киеве (28 расстреляны)[321]321
  Часть людей, перечисленных в этих списках, была реабилитирована после XX съезда.


[Закрыть].

С необычной поспешностью велось и следствие об убийстве Кирова. Уже 22 декабря было объявлено, что Николаев является якобы членом террористической организации, образованной из членов бывшей зиновьевской оппозиции, и что «ленинградский центр» оппозиции принял решение убить Кирова, с которым у зиновьевцев особые счеты. Были названы и члены «ленинградского центра», большинство которых действительно примыкало в прошлом к зиновьевцам. 27 декабря газеты опубликовали «Обвинительное заключение», под которым стояли подписи прокурора СССР А. Я. Вышинского и следователя Л. Шейнина. В обвинительном заключении утверждалось, что убийство Кирова было лишь частью далеко идущего плана, включающего убийство Сталина и других членов Политбюро. Сообщалось также, что ленинградскую «террористическую группу» возглавлял якобы И. И. Котолынов, который в 20-е гг. был секретарем Выборгского райкома комсомола и членом ЦК ВЛКСМ. Здесь же говорилось, что убийца получил 5 тыс. рублей от одного иностранного консула, осуществлявшего связь между заговорщиками и Троцким. (Из СССР в это время был выслан консул Латвии. Латвийское правительство категорически отрицало причастность своего консула к убийству Кирова.)

Даже анализ опубликованного текста «Обвинительного заключения» позволяет обнаружить в нем немало противоречий и несоответствий. Виновными признали себя только трое, включая и Николаева. Но его показания, на которых и держалось все обвинение, расходились с показаниями других обвиняемых. Не подтверждали версии «ленинградского центра» и вещественные улики – дневник Николаева, его записные книжки и прочее. В «Обвинительном заключении» эти материалы названы «фальшивками», составленными в целях «маскировки». Не были опубликованы в печати ни показания обвиняемых, ни текст приговора. Один из военюристов, присутствовавших на процессе, сообщил мне, что Николаев вел себя на судебном разбирательстве иначе, чем на допросе у Сталина. Он признался в умышленном убийстве Кирова по заданию «ленинградского центра» и обличал членов этого центра. Но большинство обвиняемых не признали себя виновными и заявили, что видят Николаева впервые. Это не помешало приговорить всех подсудимых к расстрелу и немедленно привести приговор в исполнение.

Очень важным является свидетельство бывшего работника НКВД Кацафы, который неотлучно дежурил в камере Николаева, пытавшегося покончить с собой. Николаев рассказывал Кацафе об организации чекистами убийства Кирова и о том, что ему обещали сохранить жизнь, если он покажет на ленинградских зиновьевцев как на инициаторов и руководителей террористического акта. Он спрашивал Кацафу – не обманут ли его? Когда на суде был оглашен приговор, Николаев стал кричать и вырываться из рук охраны. Естественно, что Кацафа в 1934 г. не верил ни одному слову Николаева, но в 1956 г. он передал в ЦК КПСС в письменном виде свои свидетельства.

Вскоре после убийства Кирова стали возникать и распространяться некоторые «отвлекающие» версии. В Ленинграде немало говорили о том, что Николаев убил Кирова из ревности, ибо Киров стал якобы ухаживать за женой Николаева. В печати появлялись цитаты из некоторых белоэмигрантских изданий с призывами к убийству большевистских вождей. Но Сталина не устраивали эти версии. Еще в начале следствия Сталин выяснил, кто в Ленинграде занимается делами бывших зиновьевцев, и потребовал дать ему соответствующие данные. В Ленинграде действительно была небольшая группа зиновьевцев, которая иногда проводила полулегальные собрания. Чекисты знали ее состав и просили у Кирова санкции на арест членов этой группы. Но Киров отказался дать такую санкцию, так как не считал эту группу опасной, полагая, что ее можно будет привлечь на сторону большинства партии без репрессий. Весь список зиновьевцев Ленинграда с резолюцией Кирова принесли Сталину из архива НКВД. Имея перед собой этой документ, а также список зиновьевцев Москвы, Сталин сам составил списки «московского» и «ленинградского» центров. По свидетельству бывшего члена КПК О. Г. Шатуновской, оба эти списка сохранились в архивах, с них снимали фотокопии, по ним проводили графологическую экспертизу. Показательно, что Сталин некоторых бывших оппозиционеров записал вначале в «московский центр», а затем перенес в «ленинградский», и наоборот. Все поименованные Сталиным лица были арестованы.

Надо сказать, что в 1934 г. версия Сталина о том, что именно сторонники Зиновьева организовали убийство Кирова, могла показаться правдоподобной, ибо именно Ленинград был в свое время центром зиновьевской оппозиции. Но именно эта «правдоподобность» заставляет сегодня отнестись к этой версии с сомнением. Никому из бывших зиновьевцев убийство Кирова не могло принести никаких политических выгод. Между тем весь характер следствия, руководимого Сталиным, а также цепь последующих событий позволяют предположить, что Киров был убит не без ведома Сталина. Киров долгое время считался близким другом Сталина. Но мы знаем теперь, как мало значили для последнего дружеские и родственные связи, когда речь шла о достижении политических целей.

Важно отметить, что та часть постановления ЦИК СССР, в которой говорилось об ускоренном – не более десяти дней – проведении следствия, в последующие месяцы и годы уже не применялась. Вероятно, только в деле об убийстве Кирова Сталину важно было добиться быстрой судебной расправы, чтобы упрятать концы в воду. (Остальные пункты закона от 1 декабря остались в силе. Обвинение в террористической деятельности было самым излюбленным в 1937 – 1938 гг., поскольку позволяло не заботиться о какой бы то ни было законности в суде и следствии.)

Киров, хоть и обладал многими чертами, характерными для окружения Сталина, все же как личность во многом отличался от него. Он был прост и доступен, близок рабочим, часто бывал на предприятиях, обладал огромной энергией, ярким ораторским талантом, неплохой теоретической подготовкой. Влияние Кирова в стране росло, и в 1934 г. он был, несомненно, вторым по авторитету человеком в партии. Известно также, что, когда летом 1934 г. Сталин впервые серьезно заболел и возник вопрос о его возможном преемнике на посту генсека, Политбюро единодушно высказалось за кандидатуру С. М. Кирова.

Грубый, властолюбивый, подозрительный и жестокий Сталин плохо переносил возле себя людей ярких и самостоятельных. Растущие популярность и влияние Кирова не могли не вызвать у него зависти и подозрений. Можно с уверенностью сказать, что смерть Кирова не вызвала у Сталина сожаления. Убийство Кирова явилось важным звеном в цепи событий, которые привели в конечном счете к узурпации Сталиным всей власти в стране. Вот почему версия о причастности Сталина к убийству Кирова, которая в 1934 – 1935 гг. могла показаться невероятной, представляется в настоящее время весьма правдоподобной и с политической, и с логической точек зрения.

Любопытно отметить, что в первом же номере «Бюллетеня оппозиции» за 1929 г. говорилось, что Сталину для того, чтобы разгромить оппозицию до конца, «необходимо до зарезу связать оппозицию с покушениями, подготовкой вооруженных восстаний и пр… Бессильная политика лавирования и виляния, возросшие хозяйственные трудности, рост недоверия партии к руководству привели Сталина к необходимости оглушить партию инсценировкой крупного масштаба. Нужен удар, нужно потрясение, нужна катастрофа. В этой области Сталин доводит свои планы до конца»[322]322
  Бюллетень оппозиции. 1929, № 1 – 2. С. 2.


[Закрыть].

Это говорилось в 1929 г., и можно было бы указать на проницательность Троцкого, заметив только, что он ошибся лишь в конкретных сроках.

Тем более странно, что через 6 лет сам Троцкий совершенно превратно истолковал убийство Кирова. Он писал в сорок первом номере своего «Бюллетеня»:

«Николаев изображается советской печатью как участник террористической организации, состоящей из членов партии. Если сообщение верно – а мы не видим никаких оснований считать его вымышленным, ибо бюрократии нелегко было признать его, – то мы имеем перед собой новый факт, которому надлежит придать огромное симптоматическое значение. Случайный выстрел под влиянием личного аффекта возможен всегда. Но террористический акт, подготовленный и совершенный по поручению определенной организации, немыслим, как учит вся история революций, без сочувственной политической атмосферы. Враждебность к правящей верхушке должна была широко распространиться и принять очень острые формы, чтобы в среде партийной молодежи, вернее ее верхнего слоя, тесно связанного с низшими и средними бюрократическими кругами, могла кристаллизоваться террористическая группа[323]323
  Там же. 1935, № 41. С. 6.


[Закрыть].

Троцкий явно не понял событий конца 1934 – начала 1935 гг. в СССР. Но тем не менее в своих призывах к рабочему классу нашей страны он требовал от «авангарда пролетариата» провести «беспощадную чистку бюрократического аппарата, начиная сверху». Этот совет вполне подходил в данный момент для Сталина, он как раз начинал готовить подобную «чистку».

Сразу же после убийства С. М. Кирова по всем предприятиям и учреждениям страны прошли митинги рабочих и служащих. В Москве в Центросоюзе с сообщением об убийстве выступил Г. Зиновьев, тогда член правления Центросоюза, в управлении «Главмолоко» – начальник этого управления Г. Евдокимов. Однако уже через несколько дней Г. Зиновьев, Г. Евдокимов, Л. Каменев и многие другие руководители бывшей «новой» оппозиции были арестованы. Среди других был арестован П. А. Залуцкий – в прошлом видный большевик, один из организаторов Русского бюро ЦК, а затем и Петроградского комитета большевиков, активный участник Гражданской войны, секретарь и член Президиума ВЦИК. Залуцкий примыкал к «левой» оппозиции, за что на год был исключен из партии. Но участие во внутрипартийных спорах 20-х гг. не могло опорочить безупречной революционной биографии П. А. Залуцкого.

В январе 1935 г. после короткого следствия состоялся первый политический судебный процесс над бывшими лидерами «новой» оппозиции. На скамье подсудимых находились: Г. Е. Зиновьев, Л. Б. Каменев, Г. Е. Евдокимов, А. М. Гертик, И. П. Бакаев, А. С. Куклин, Я. В. Шаров и другие, всего 19 человек. Во время короткого судебного процесса повсюду проходили митинги и выдвигались требования о расстреле обвиняемых. Следствие по данному делу велось, видимо, еще без применения пыток, к тому же имена обвиняемых были тогда широко известны. Доказать какую-либо связь «московского центра» с убийством Кирова не удалось. В решении суда отмечалось: «Судебное следствие не установило фактов, которые давали бы основание квалифицировать преступления зиновьевцев как подстрекательство к убийству С. М. Кирова». Поэтому Зиновьев был приговорен «только» к 10 годам заключения, а Каменев – к 5. К различным срокам заключения были приговорены и другие обвиняемые.

18 января 1935 г. по всем партийным организациям было разослано закрытое письмо ЦК с требованием мобилизовать все силы на выкорчевывание «контрреволюционных гнезд» врагов партии и народа. По всем областям, и особенно по Ленинграду, прокатилась зимой и весной 1935 г. первая волна массовых арестов, которую впоследствии в лагерях называли «кировским потоком». Одновременно было проведено массовое выселение из Ленинграда бывших дворян и членов их семей, хотя они не вели никакой подпольной да и вообще политической деятельности. Свидетель этого трагического эпизода А. Краснов-Левитин писал позднее в своих воспоминаниях:

«В марте началось массовое выселение из Ленинграда “чуждого элемента”. В газетах было опубликовано краткое сообщение о том, что из Ленинграда выселено некоторое количество “граждан из царской аристократии и из прежних эксплуататорских классов”. Редактор “Ленинградской правды” писал, что “в городе Ленина имеют право жить только настоящие пролетарии, только честные труженики”.

Я отправился на Шпалерную посмотреть на высылаемых. Никогда не забуду этого дня. Еще не доходя до Шпалерной, я увидел старую даму, лет за 70, видимо, из очень хорошего общества, которая еле двигалась на своих подагрических ножках; в руках она держала какую-то зеленую бумажку. Встретившимся знакомым она громко жаловалась, что ей предложено уехать куда-то в Башкирию в течение 24 часов. Все улицы, прилегающие к Шпалерной, были заполнены такими же пожилыми людьми. С перепуганными лицами, с прекрасными манерами, нагруженные вещами. Район Литейного – район аристократических особняков – и многие уцелевшие хозяева этих особняков ютились в дворницких и подвалах своих бывших домов. Теперь всем им надо было уезжать. Куда? Зачем? Неизвестно. Но вот я дошел до Шпалерной, с трудом протиснулся в приемную… Боже, что я здесь увидел! Большой зал, битком набитый людьми. Такого отчаяния, такого ужаса я еще никогда не видел. Порядок был такой. Человека арестовывали. Через 2 дня отпускали, предписав явиться в НКВД с паспортом, паспорт отбирали и вместо него давали предписание – в 24 часа выехать в определенную местность. (Ту самую зеленую бумажку, которую я видел в руках старой дамы.) В приемной было очень много бывших офицеров. Эти держались намеренно бодро, даже шутили друг с другом, но и у них на лицах я увидел ужас и безнадежность… Высылка производилась по следующему принципу: брали старую справочную книгу “Весь Петербург” и тех, кто уцелел, высылали. Высылали также по доносам. Высылали всех “бывших”: бывших дворян, бывших аристократов, бывших офицеров, бывших купцов, бывших лавочников, бывших торговцев…»[324]324
  Краснов-Левитин А. Лихие годы. 1925 – 1941: Воспоминания. Париж, 1977. С. 266 – 269.


[Закрыть]

В меньших масштабах такая же высылка «бывших» производилась и в Москве. Позднее в западной печати можно было встретить сообщения о высылке нескольких сотен семей или, напротив, о том, что в 1935 г. из Ленинграда была выслана чуть ли не четверть населения. Это неверно. Хотя точные данные отсутствуют, можно предположить, что из Ленинграда было выслано несколько десятков тысяч, а из Москвы – несколько тысяч человек. Конечно, это была ничем не оправданная и жестокая репрессивная акция.

На протяжении 1935-го и первой половины 1936 гг. экономическое положение в стране стало улучшаться. В городах была отменена карточная система. Однако политическое напряжение в стране и в партии непрерывно росло. По всем партийным организациям в эти месяцы проходила кампания «покаяний» и «признаний ошибок».

«Большие, многолюдные залы и аудитории, – писала в своих воспоминаниях Е. С. Гинзбург, – превратились в исповедальни. Несмотря на то что отпущения грехов давались очень туго (наоборот, чаще всего покаянные выступления признавались “недостаточными”), все же поток “раскаяний” ширился с каждым днем. На любом собрании было свое дежурное блюдо. Каялись в неправильном понимании теории “перманентной революции” и в воздержании при голосовании оппозиционной платформы в 1923 году. В “отрыжке” великодержавного шовинизма и в недооценке второго пятилетнего плана. В знакомстве с какими-то грешниками и в увлечении театром Мейерхольда…»[325]325
  Гинзбург Е. С. Крутой маршрут. Даугава, 1988. № 7. С. 11.


[Закрыть]

Постепенно ужесточалось советское законодательство. 30 марта 1935 г. был принят Закон о наказании членов семей изменников Родины. Всех ближайших родственников изменников Родины должны были высылать в отдаленные районы страны, даже если они никакого отношения к совершенному преступлению не имели. Система заложничества становилась, таким образом, частью советского законодательства. Хотя в Указе ЦИК СССР говорилось об «изменниках, бежавших за границу», в последующие годы уже не существовало никакого различия между понятиями «изменник» и «враг народа». 7 апреля 1935 г. ЦИК СССР принял указ, разрешающий привлекать к уголовной ответственности детей с 12-летнего возраста. При этом, по смыслу указа, на них могли распространяться все предусмотренные Уголовным кодексом наказания вплоть до смертной казни.

«Выборочные» репрессии не прекращались на протяжении всего 1935 г. и первой половины 1936 г. В каждой области и республике оказались в тюрьме несколько десятков человек как из числа бывших оппозиционеров, так и коммунистов, никогда не примыкавших ни к каким оппозициям. Одновременно сотни членов партии сурово наказывали «за связь с враждебными элементами» или «недостаток бдительности». Начавшаяся еще в 1933 г. «чистка» партии была продолжена не до конца 1934 г., как предполагалось, а до конца 1935 г. Фактически до середины 1936 г. прием в партию был закрыт. Однако большинство бывших руководителей и активных участников «правой» и «левой» оппозиции продолжали оставаться до осени 1936 г. на свободе; они по-прежнему занимали ответственные посты в наркоматах, органах печати, учебных заведениях. Н. Бухарин редактировал «Известия» и даже выезжал за границу для переговоров о покупке для Института Маркса – Энгельса – Ленина части архива германской социал-демократии. Г. Пятаков напряженно работал в качестве первого заместителя наркома тяжелой промышленности. Статьи К. Радека почти еженедельно появлялись на страницах центральной печати.

Репрессии почти не затронули высшие партийные и государственные круги. Однако были арестованы некоторые работники среднего звена (член бюро Дальневосточного крайкома партии П. И. Шабалкин, один из руководителей Управления Волго-Дона В. В. Дьяков и др.).

В 1935 г. был арестован видный историк партии, директор Библиотеки имени Ленина В. И. Невский, в прошлом один из руководителей Военной организации при ЦК РСДРП. Он был крупным идеологическим работником партии и при этом сохранял определенную самостоятельность. По свидетельству М. А. Солнцевой, Невского арестовали после того, как он запретил изъять из фондов библиотеки значительную часть «неугодной» политической литературы и не подчинился даже тогда, когда явившиеся к нему работники НКВД предъявили ему письменное распоряжение Сталина. «Я не сторож, – заявил Невский. – Партия поручила мне хранить все это».

Тогда же, в 1935 г., погиб В. В. Ломинадзе, секретарь Магнитогорского горкома партии. В этот период Сталин ввел в практику такой обычай: членам Политбюро и некоторым видным партийным работникам рассылали копии протоколов допросов, проводимых в НКВД. Эти протоколы направляли часто и тем, чьи фамилии упоминались во время допросов. Так, например, Ломинадзе получил копию допроса Л. Каменева, на котором тот дал показания о своем разговоре с Ломинадзе летом, во время отдыха. На большом приеме в Кремле в честь металлургов Сталин прошел мимо Ломинадзе, не поздоровавшись, хотя именно Ломинадзе возглавлял большую группу магнитогорцев. После возвращения домой Ломинадзе получил распоряжение немедленно прибыть в Челябинск. По дороге в автомашине он попытался застрелиться и умер в одной из челябинских больниц.

Из членов ЦК ВКП(б) пострадал, по-видимому, только секретарь ЦИК СССР Авель Енукидзе, который был исключен из ЦК и из партии, но не был тогда еще арестован. Авель Енукидзе считался, и не без оснований, одним из немногих личных друзей Сталина. Их дружба возникла еще в начале века – в годы совместной работы в Закавказье. Тем не менее А. Енукидзе обвинили в потере бдительности и моральном разложении. Поводом для таких обвинений послужило то, что в аппарате ЦИК СССР были «обнаружены» некоторые бывшие дворяне, меньшевики и эсеры. Так, например, юрисконсультом ЦИК работал бывший меньшевик Э. Э. Понтович. Однако все эти работники были в прошлом активными участниками русского революционного движения и теперь честно работали в аппарате ЦИК, подчиняясь директивам ЦК ВКП(б). Бывших дворян, меньшевиков или эсеров можно было встретить тогда и в аппарате Прокуратуры СССР, в Госплане да и в самом НКВД. Для Сталина это никогда не было секретом. Подлинной причиной опалы и отстранения Енукидзе было его возмущение фальсификаторской книгой Л. Берии «Из истории большевистских организаций в Закавказье», где Сталину приписывались несуществующие заслуги, в том числе и те, которые в действительности принадлежали А. Енукидзе. На заседании пленума ЦК Сталин молчал, делая вид, что он не хочет вмешиваться в это дело. Молчал, впрочем, и Енукидзе, он не стал выступать ни с покаяниями, ни с возражениями. Только тогда, когда на пленуме зачитывали подробные и явно ложные показания арестованных работников аппарата ЦИК СССР, Енукидзе выкрикнул со своего места: «Будь у меня власть Ягоды, я бы мог зачитать здесь и еще более нелепые показания!» После пленума ЦК «проработка» Енукидзе продолжалась несколько недель по всем партийным организациям.

Значительно усложнилось в 1935 г. положение А. М. Горького. Вскоре после убийства Кирова было принято постановление об усилении охраны «вождей» и членов правительства. Это постановление позволяло также усилить контроль за деятельностью членов правительства со стороны НКВД[326]326
  Кроме этого, в начале 1936 г. ЦК ВКП(б) отменил для коммунистов право ношения оружия, которым они пользовались еще со времен Гражданской войны. Готовясь к массовому террору против партии, Сталин, видимо, опасался каких-либо ответных действий.


[Закрыть]. Горький был включен в список «вождей». Утром 3 декабря он обнаружил неожиданно для себя, что для его охраны выделено чуть ли не целое подразделение войск НКВД. Это лишило А. М. Горького свободы передвижения, так как все свои поездки он должен был теперь согласовывать не только с врачами, но и с начальником охраны. И. С. Шкапа, давний сотрудник Горького, посетивший его в сентябре 1935 г., писал в своих воспоминаниях:

«В пятницу 20 сентября я снова был в кабинете Горького. Он слушал мой доклад о вторичном посещении Краматорки… В соседней комнате зазвонил телефон. Крючков (секретарь Горького) ушел на несколько минут. Мы остались вдвоем. Вдруг, наклонившись ко мне, Горький сказал:

– Что происходит, мой друг? Неужели головотяпство нельзя выкорчевать?

Не получая ответа, он продолжал:

– Устал я очень… Сколько раз хотелось побывать в деревне, даже пожить, как в былые времена. Не удается. Словно забором окружили, не перешагнуть!

Слова о деревне были ответом на мои неоднократные советы провести два-три дня среди колхозников, но я молчал, ибо знал, что в своих выездах за пределы Москвы – Горок – Крыма Горький ограничен…

Вдруг я услышал:

– Окружили… Обложили… ни взад, ни вперед, непривычно сие!»[327]327
  Шкапа И. С. Семь лет с Горьким. М., 1966. С. 383 – 384.


[Закрыть]

Уже в начале 30-х гг. попасть на прием к Горькому было очень трудно.

Но в 1935 – 1936 гг. охрана и секретари писателя вообще перестали пускать к нему «нежелательных лиц». Однажды старик М. Пришвин, крупнейший русский писатель, избегавший, однако, политических тем, пришел к Горькому, но его задержал секретарь последнего Крючков, которого многие считали агентом Г. Ягоды. Пришвин просто оттолкнул Крючкова и прошел в кабинет Горького. Услышав о поведении своего секретаря, Горький конфузливо произнес: «Разве вы не знаете, что я нахожусь под домашним арестом?»

Однажды Н. И. Бухарин, часто заходивший к Горькому, был остановлен наружной охраной. У Бухарина не было с собой удостоверения кандидата в члены ЦК, и он не позаботился заранее позвонить Горькому с просьбой заказать пропуск. Склонный ко всякого рода шутливым проделкам, Бухарин обошел дом сзади и просто перелез через высокий забор. Но и здесь был задержан двумя охранниками. На шум вышел Крючков и, узнав Бухарина, велел пропустить его. Вряд ли Бухарину и Горькому этот эпизод доставил повод для шуток.

Рост политического напряжения в стране был, однако, заметен далеко не всем, многие руководители партии, члены ЦК, секретари обкомов, народные комиссары, высшие военные руководители не чувствовали опасности. Сталин умел скрывать свои планы.

В экономике после всех трагедий минувших лет положение стало улучшаться. Развивалась промышленность. Прирост валовой продукции в 1934 г. составил 19%, в 1935 г. – 23%, а в 1936 г. – 29%. Большинство народных комиссаров и секретарей обкомов наградили в 1935 – 1937 гг. орденом Ленина, тогда это была не только высшая, но и редкая награда; в 1936 г. награжденных орденом Ленина было не более 200 – 300 человек. В армии было введено звание маршала, его получили не только К. Е. Ворошилов и С. М. Буденный, но и М. Н. Тухачевский, А. И. Егоров и В. К. Блюхер.

После нескольких лет застоя начало увеличиваться и сельскохозяйственное производство; по сравнению с 1933 г. в 1935 г. деревня дала на 20% больше продукции, и этот рост продолжался. Вслед за отменой карточной системы была разрешена продажа сельскохозяйственной продукции на колхозных рынках. Это увеличивало материальную заинтересованность колхозников в развитии производства, ибо система государственных заготовок из-за очень низких заготовительных цен не создавала подобных стимулов. Острый продовольственный кризис начала 30-х гг., казалось, остался позади. Именно в это время Сталин произнес на одном из приемов знаменитую фразу: «Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее». Жить стало, действительно, немного лучше как в городах, так и в деревне. При этом все хозяйственные успехи советская пропаганда приписывала «мудрому руководству» Сталина, культ личности которого непрерывно возрастал. Это было, конечно, не только результатом стихийного энтузиазма масс. Сам Сталин поддерживал и поощрял неумеренные восхваления в свой адрес. Усердно раздували культ Сталина и приближенные к нему Молотов, Каганович, Ворошилов.

Об обстановке в Советском Союзе можно судить по многим обстоятельствам, связанным с поездкой по нашей стране летом 1936 г. крупнейшего французского писателя Андре Жида. Еще в начале 30-х гг. 60-летний писатель объявил себя врагом капитализма и стал выражать открытые симпатии Советскому Союзу и лично Сталину. Его пригласили в СССР, где были изданы в срочном порядке некоторые из книг Андре Жида. Принимали гостя роскошно, организатором приема был М. Кольцов. Повсюду устраивали богатые банкеты, столы ломились от напитков и закусок. Андре Жид протестовал, но его протесты оставляли без внимания. Своим друзьям он говорил: «У меня ужас перед этими пиршествами. Мне они очень не нравятся. Они не только абсурдны – они аморальны». В своей поездке Андре Жид должен был следовать по заранее определенному маршруту. Он часто выступал, однако все его речи подвергались строгой цензуре. Так, например, из речи, которую Андре Жид готовился прочесть в Ленинграде, был удален следующий «крамольный» абзац:

«После торжества революции искусство всегда в опасности, так как оно может стать ортодоксальным. Триумф революции прежде всего должен дать искусству свободу. Если оно не будет иметь полной свободы, оно потеряет всякую значимость и ценность. А так как аплодисменты большинства означают успех, то награды и слава будут уделом лишь тех произведений, которые читатель может понять с первого раза. Меня часто беспокоит мысль, не чахнут ли в неизвестности где-ни будь в СССР новые Китс, Бодлер или Рэмбо, которых не слышат из-за их силы и своеобразия».

Когда Андре Жид был в Москве, здесь умер А. М. Горький. Андре Жид стоял во время похорон на трибуне мавзолея рядом со Сталиным, Молотовым и Микояном. Но ему не разрешили встретиться с Бухариным, хотя последний был еще главным редактором «Известий». Во время путешествия по Грузии Андре Жид решил послать из Гори приветственную телеграмму Сталину. Он написал на бланке: «Проезжая через Гори во время моего чудесного путешествия, я захотел послать Вам…» Но переводчица, сопровождавшая писателя, сказала ему, что нельзя писать просто «Вам», когда идет речь о Сталине, а нужно добавить «великому вождю трудящихся» или что-то в этом роде. Андре Жид отказался изменить текст телеграммы, и тогда переводчица отказалась ее отправить.

Конечно, существовала негласная договоренность о том, что Андре Жид напишет книгу о «стране победившего социализма». Книга вышла в ноябре 1936 г. в Париже. В ней было много похвал в адрес нашей страны и ее руководителей, однако была и вполне справедливая критика. «Не думаю, – писал Андре Жид, – что в какой-либо другой стране мысль менее свободна, более терроризирована, более порабощена.

…В СССР каждый знает раз и навсегда и заранее, что по любому поводу может быть только одно мнение». Осудил Андре Жид и культ личности Сталина: «Его портрет повсюду, его имя на устах у всех. Славословия ему в любой речи. Это результат поклонения, любви или страха?»[328]328
  По материалам из архива И. Эренбурга.


[Закрыть]

Разумеется, книга Андре Жида подверглась оскорбительным нападкам в советской прессе. Ее называли не иначе как «злобным антисоветским памфлетом», «троцкистской бранью», хотя большая часть содержащейся в книге критики совершенно справедлива, а вероятно, даже недостаточна. Злобной критике советская пресса подвергла и самого Андре Жида. Если в 1935 – 1936 гг. в СССР было начато издание его собрания сочинений в переводе на русский язык, то теперь на все его книги был наложен строгий запрет. Я вряд ли ошибусь, если скажу, что с тех пор в СССР в переводе на русский язык не издавалось ни одной новой книги этого знаменитого французского писателя, которому после войны была присуждена Нобелевская премия по литературе. Резко критиковали Андре Жида и такие его коллеги, как Р. Роллан, Л. Фейхтвангер и И. Эренбург. На следующий год Фейхтвангер «исправил» ошибки Андре Жида. Он также совершил путешествие по СССР и написал книгу «Москва, 1937», о которой мы еще будем говорить ниже.