Текст книги "К суду истории. О Сталине и сталинизме"

Мелкобуржуазное перерождение части советских и партийных кадров проявлялось, как правило, в развитии карьеризма и стяжательства, беспринципности и бюрократизма, тщеславия и чванливости, приспособленчества и эгоизма. Именно это перерождение способствовало возникновению идеологии и практики культа личности. Именно из этой среды черпал сталинизм свои главные кадры.

Однако длительному господству сталинизма способствовали и догматическо-консервативные тенденции в пролетариате и пролетарском ядре ВКП(б).

Согласно марксистскому учению, пролетариат является наиболее передовым классом общества. Однако ни Маркс, ни Ленин не идеализировали пролетариат. Ленин писал: «В каждом классе, даже в условиях наиболее просвещенной страны, даже в самом передовом и обстоятельствами момента поставленном в положение исключительно высокого подъема всех душевных сил, всегда есть и – пока существуют классы, пока полностью не укрепилось, не упрочилось, не развилось на своей собственной основе бесклассовое общество – неизбежно будут представители класса не мыслящие и мыслить неспособные. Капитализм не был бы угнетающим массы капитализмом, если бы это было не так»[659]659
  Ленин В.И. ПСС. Т. 41. С. 52 – 53.


[Закрыть].

Считается, что именно в творческом отношении и к действительности, и к теории проявляется основное преимущество марксизма и научного социализма. Однако было бы неправильным уповать на эту творческую сторону социалистической идеологии и недооценивать силу догматизма. Наивно считать, что догматизм всегда отталкивает людей, тогда как творческий подход, напротив, их привлекает. К сожалению, гораздо чаще мы наблюдаем обратную картину. Для значительной части людей, не обладающих необходимым образованием и подготовкой, именно догматизм оказывается более привлекательным, ибо он избавляет их от необходимости проявлять самостоятельность, творчески мыслить, непрерывно повышать уровень своей образованности. Вместо того чтобы изучать постоянно изменяющуюся действительность, оказывается достаточным заучить некоторые формулы и положения. Как история человечества в целом, так и история всех религий и идеологий в особенности, показывают нам громадную силу именно догматического мышления. Творчески мыслящим людям, новаторам приходится всегда труднее, чем догматикам. И хотя всякая революция связана с победой нового над старым, над старым укладом жизни и над старыми догмами, с течением времени всякое революционное движение обрастает своими догмами. Тем более такая тенденция должна была проявиться в царской России, где очень многие из участников революции не обладали необходимым образованием и подготовкой. Эти люди не видели, что Сталин обедняет и вульгаризирует и марксизм, и ленинизм, они знали научный социализм только в его упрощенном и схематическом сталинском изложении, превращенном из развивающегося творческого учения в своеобразную религию.

Было бы поэтому неправильным любое ошибочное действие вчерашнего революционера объяснять его мелкобуржуазным перерождением. Напротив, многие из ошибок революционеров объясняются не изменением ранее присущей этим революционерам системы взглядов, а неспособностью к такому изменению, т. е. догматизмом.

И действительно, в истории нашей страны мы могли видеть, что некоторая часть революционеров, людей, преданных народу, не помышляющих о личном благополучии, сохраняющих верность ранним идеалам революции, оказывалась неспособной вести страну и народ дальше, подняться на новую ступень развития и применять новые формы работы и новые методы борьбы. В мышлении и способе деятельности этих людей все отчетливее доминировали ограниченность и догматизм, доктринерство, идеологическое окостенение и сектантская замкнутость, т. е. все то, что Томас Манн называл «революционным консерватизмом». Для многих из этих людей был характерен упрощенный и ограниченный взгляд на вещи, они продолжали мыслить категориями, мало подходящими к сложному послереволюционному времени. Вместо того чтобы учиться, кое-кто из большевиков даже кичился своей необразованностью. «Мы гимназий не кончали, – заявил под одобрительные возгласы аудитории один из видных деятелей партии, – а губерниями управляем». Неудивительно, что, столкнувшись с трудностями, не понимая обстановки, не имея достаточных знаний, эти большевики превращались в простых исполнителей идущих сверху приказов, проявляя слепую дисциплинированность и покорность. Подобная косность мысли, неспособность к анализу и творческому мышлению – все это составляло гносеологическую основу культа личности. Поэтому среди людей, принявших и поддержавших культ личности, мы могли видеть не только перерожденцев и карьеристов, но и «честных исполнителей», искренне веривших, что все совершаемое необходимо и полезно для страны и революции. Эти люди поверили в ложь политических процессов 1936 – 1938 гг., они поверили в тезис об обострении классовой борьбы и в необходимость массовых репрессий и стали вольными или невольными соучастниками преступлений Сталина, хотя многие из них впоследствии сделались его жертвами.

В воспоминаниях М. Д. Байтальского имеется весьма точное описание одного из таких честных догматиков-исполнителей. Автор говорит о своей первой жене Еве: «…Ева могла служить образцом работника среди масс. Она была не особенно образованной. Ну и что? Все необходимое для своей работы она знала в твердой, окончательной и непререкаемой форме. Она читала газеты и еще регулярнее – директивы. Все годы своей работы в центральных обмундировочных мастерских Ева была секретарем комсомольской ячейки… Выйдя из комсомольского возраста, стала деятельницей женотдела. Потом перешла на партийную работу, опять же секретарем. И так почти до самой своей смерти… Никогда в своей жизни Ева не была закосневшим на руководящей работе аппаратчиком. Напротив, она всегда оставалась энтузиасткой. Просто поразительно, до чего она мало менялась! Как начала с веры в революцию, так до конца свято веровала. Вне революции она себя не мыслила. Для нее революция совершенно сливалась с партией, и она себя не мыслила вне партии, которая в ее сердце всегда писалась с прописной буквы… Раз Партия санкционирует расстрел своих вчерашних руководителей как признавшихся шпионов и убийц, значит, они действительно шпионы и убийцы. Никаких других доказательств для Евы не требовалось, если имелись Решения Партии…

Была ли Ева доброй, любила ли людей? Вот вопрос, на который я затрудняюсь ответить простым "да". Жестокость ей претила, делать людям больно, чтобы насладиться видом их страданий, она по своей натуре не могла. Но ее доброта отступала перед другим чувством, неимоверно разросшимся в ее душе: перед долгом в том понимании, которое она усвоила с годами. Понятие добра и зла в сознании Евы строилось на твердом фундаменте политзанятий, почерпнутых в комсомольских кружках, в губпартшколе, а затем – в решениях партии. Верующий должен быть готов к тому, чтобы презреть не только свое, но и чужое страдание, когда того требует долг его веры… Еве с ее верой требовалась не ясность в собственных мыслях – она несомненно чувствовала, что такая ясность опасна для ее светлой, безмятежной веры, – Еве требовалась лишь ясность в указаниях, присылаемых свыше: делай то, не делай того. Догматы веры должны быть непререкаемы, поэтому нет более убедительного теоретического довода, чем резолюция, решение, постановление»[660]660
  Байтальский М. Д. Тетради для внуков: Неопубликованные мемуары. (Из архива автора.)


[Закрыть].

Эта же ограниченность и догматизм, несамостоятельность политического мышления многих руководителей сталинской эпохи хорошо показаны в романе А. Бека «Новое назначение» в образе А. Онисимова, крупного хозяйственника, наркома, старого большевика. Человек, субъективно преданный социализму, скрупулезно честный в работе и простой в быту, никогда не использовавший свой пост для личных выгод, Онисимов вместе с тем представлен писателем как консерватор, поклонник слепой дисциплины. Это ревностный служака, который думает лишь о том, как быстрее и лучше выполнить полученный им от «хозяина» приказ. Все, что лежит за пределами его кабинета, не интересует Онисимова. И хотя он личный враг Берии, вместе с тем он – один из столпов сталинского режима. «Впрочем, Онисимов, – говорится в романе, – тот, каким он был тогда, докладывая Сталину проблему восточносибирской металлургии, не знал даже и мыслей о парадоксах, о противоречиях эпохи. От вопросов, которые могли возмутить его, коммуниста, разум и совесть, он уходил, ускользал простейшим способом: не мое дело, меня это не касается, не мне судить. Любимый его брат погиб в тюрьме, в душе он оплакивал Ваню, но и тогда остался твердым в своем: не рассуждать! Для него не было пустыми словами выражение "солдат партии". Позже, когда вошло в обиход "солдат Сталина", он с гордостью и, несомненно, по праву считал себя таким солдатом»[661]661
  Бек А. Новое назначение. 1971. С. 53. Роман А. Бека «Новое назначение» в 60-е годы готовился к печати в «Новом мире». Несколько раз А. Твардовский представлял верстку романа в цензуру, но получал отказ. В 1971 году, незадолго до смерти А. Бека, текст романа попал за границу и был опубликован в ФРГ издательством «Посев».


[Закрыть].

«Ни силой, ни словом не выжечь во мне верность вождю и народу», – так писал из заключения своим родным Е. А. Гнедин, еще недавно работавший на ответственном посту в Наркомате иностранных дел. Эту же клятву верности вождю он повторял и после многодневных пыток и избиений, порой проводившихся в кабинете и в присутствии Берии. Гнедин остался жив после 17-летнего пребывания в тюрьмах, лагерях и ссылке. В конце 60-х – начале 70-х годов он написал обширные воспоминания. Анализируя свои настроения и взгляды в первые годы заключения, Гнедин писал: «Естественно и бесспорно, что идейный и невинный человек, патриот, брошенный в тюрьму, дал клятву верности России и народу. Но тлетворное влияние сталинского режима сказалось на том, что мыслящий человек, сам ставший жертвой произвола и знавший, что сталинскими подручными уничтожены тысячи невинных людей, все же мысленно давал заверения в политической лояльности сталинскому режиму, несправедливому и губительному для народа. Стараясь быть до конца точным и самокритичным, я должен заметить, что моя твердость в защите своей невиновности и мой решительный отказ дать какие-либо лживые показания, оклеветать кого-либо, это мое мужественное поведение во время «пристрастного» следствия еще не исключает того, что оказавшись временно на свободе, я все же добровольно, не по принуждению, оставался бы послушным слугой режима. От психологии преданного чиновника и догматика я постепенно освобождался по мере того, как моя мысль становилась свободнее в раздумьях и строгих размышлениях, которые составили содержание моей духовной жизни в тюрьмах и лагерях»[662]662
  Гнедин Е. Мемуары: Рукопись. Часть мемуаров Гнедина была опубликована за границей. См.: Гнедин Е. Катастрофы и второе рождение. Амстердам, 1977. Фонд им. Герцена; Гнедин Е. Выход из лабиринта. Нью-Йорк: Изд. Чалидзе, 1982.


[Закрыть].

О крайней косности и догматизме среди жен ответственных работников свидетельствует сочиненная во время одного из женских этапов песня жен «врагов народа», в которой имелись и такие строки:

 
По суровым советским законам
Отвечая за наших мужей,
Потеряли мы честь и свободу,
Потеряли любимых детей.
Мы не плачем, хоть нам и неможется,
С верой твердой мы всюду пройдем,
И в любой край страны необъятной
Мы свой пламенный труд понесем.
Этот труд даст нам право на волю.
Снова примет страна нас, как мать.
И под знаменем Ленина-Сталина
Будем труд свой стране отдавать[663]663
  Веллер-Гуревич Е. Г. Из воспоминаний о 37-м: Рукопись.


[Закрыть].
 

«Мы забывали все обиды и подавали заявления послать нас на фронт, – писал в своих мемуарах В. И. Волгин. – Нам же с презрением и опаской в этом отказывали. Мы успокаивались тем, что и добыча золота – тоже фронт и, может быть, не меньший по экономической значимости, чем фронт на материке. Я был бригадиром и требовал перевыполнения норм. Обозленный Сережа Постышев нередко отсиживался, и однажды я его очень поругал. „Отец твой, – с горячностью говорил я ему, – брался народ учить, а сына своего воспитал дармоедом!“ Но напрасно я его ругал. Молодой человек только окончил Ейскую авиашколу, к тому времени отец его был арестован, и Сереже, как „ЧС“, т. е. как члену семьи, особой тройкой дали 15 лет лагерей. Он был слишком раздавлен и озлоблен за отца и за себя и в глубоком раздумье часами сидел без движения, а я это принимал как саботаж»[664]664
  Волгин В. И. Неопубликованные воспоминания. (Из архива автора.)


[Закрыть].

В. Волгин затронул здесь вопрос, который часто был предметом горячих споров между лагерниками. Одна из крайних точек зрения состояла в том, что труд в сталинских лагерях – это рабский труд, и лучший путь к ограничению принудительного труда и репрессий в СССР состоит в том, чтобы как можно хуже работать, саботировать трудовые задания, незаметно портить оборудование, даже портить рассаду в парниках, где выращивались овощи, идущие на питание заключенных. Такая точка зрения была, несомненно, ошибочной, ибо ее проведение в жизнь вело к усилению внутрилагерного террора, ухудшению питания и ужесточению режима в лагерях. Большинство заключенных не принимало этой крайней точки зрения, эти «зеки» не устраивали забастовок и демонстраций, не портили оборудования, но и не проявляли рвения в работе, уклоняясь от нее, когда это не грозило большими опасностями. Главная их цель состояла в том, чтобы выжить. Но были среди узников лагерей и такие, кто пытался уверить себя и других, что работа в лагерях является работой на социализм и потому ее надо выполнять как можно лучше. Не приходится удивляться, что именно такая позиция вызвала особую симпатию журнала «Октябрь», когда и этот журнал после XXII съезда КПСС должен был что-то писать о лагерях и репрессиях. В поэме В. Фирсова «От росинки до звезды», опубликованной в «Октябре», можно найти такие строки:

 
Мы победили!.. Ну а как же там
Невинно оклеветанные жили,
Когда их от народа отрешили,
Пустили ложь за ними по пятам?
…Что мужество! Оно само собою
Придти к советским людям не могло.
Оно росло в труде, от боя к бою.
И здесь, в тайге, по-прежнему росло!
То мужество, что им давало силу,
Когда от стужи лопался металл,
Работать на Советскую Россию,
А не на тех, кто их оклеветал.
О, сколько видеть довелось смертей!
Но был их труд работой на Победу.
Во имя жизни ленинских идей!
Пусть на фронтах они не воевали,
Но под руками их во тьме глухой
Во имя жизни города вставали,
Заводы поднимались над тайгой.
Им орденов с медалями не надо,
К чему им запоздалые цветы,
Была бы только Родина в награду —
От солнечной росинки до звезды[665]665
  Октябрь. 1964, №10. С. 8 – 9.


[Закрыть].
 

Разумеется, труд политзаключенных сталинских лагерей не был трудом «во имя социализма» или «во имя жизни ленинских идей». Это был рабский труд во имя увековечения сталинской тирании.

Важно отметить, что упрощенный подход к действительности, догматизм и шаблон проявлялись не только в поведении тех или иных руководителей. Через систему пропаганды и воспитания многие примитивные догмы и шаблоны прививались массам, становились и для них руководством к действию. Вспоминая свою комсомольскую молодость, поэт Н. Коржавин позднее писал:

 
Я с глубочайшим интересом
Журнал «Прожектор» раскрывал.
Я кулака с тупым обрезом,
Усевшись на пол, рисовал.
Я, помню, не жалел под праздник
Ни черной туши, ни белил,
Весь мир на белых и на красных
Безоговорочно делил.
Задорный, тощий, низкий ростом,
Я весело маршировал,
И в каждом человеке толстом
Буржуя я подозревал[666]666
  Из машинописного сборника 60-х годов. (Из архива автора.)


[Закрыть].
 

Подобный массовый догматизм и сектантство только помогали победе Сталина и сталинизма.

Проблема государства занимала важное место в социалистической литературе еще в XIX веке. Должен ли пролетариат после революции использовать или разрушить прежний государственный аппарат? Должен ли он создавать новое пролетарское государство, или же он сможет обойтись без государства? Долго ли должно существовать пролетарское государство, не превратится ли оно со временем в стоящую над народом клику привилегированных чиновников? Все эти вопросы были предметом ожесточенного спора среди революционеров. Так, например, анархисты проводили резкую границу между обществом и государством, которое, по их мнению, в любом обществе было главной консервативной силой и самым серьезным препятствием для развития общества на началах равенства и свободы. Поэтому социалистическая революция означает немедленное уничтожение государства, социализм и государство несовместимы. Для анархистов, таким образом, вообще не существовало проблемы переходного периода, длительной борьбы за подавление сопротивления свергнутых классов, переустройства общества на новых началах, воспитания масс и т. п. Отмена государства должна произойти на другой же день после революции. Идеолог анархизма М. Бакунин писал: «Так как всякая государственная власть, всякое правительство, по существу своему и по своему положению поставленное вне народа и над ним, непременным образом должно стремиться к подчинению его порядкам и целям, ему чуждым, то мы объявляем себя врагами всякой правительственной, государственной власти, врагами государственного устройства вообще и думаем, что народ может быть только тогда счастлив, свободен, когда, организуясь снизу вверх путем самостоятельных и совершенно свободных соединений и помимо всякой официальной опеки, но не помимо различных и равно свободных влияний лиц и партий, он сам создает свою жизнь. Таковы убеждения социальных революционеров, и за это нас зовут анархистами. Мы против этого названия не протестуем, потому что мы действительно враги всякой власти, ибо знаем, что власть действует столько же развратительно на тех, кто облечен ею, сколько и на тех, кто принужден ей покоряться. Под тлетворным влиянием ее одни становятся честолюбивыми и корыстолюбивыми деспотами, эксплуататорами общества… другие – рабами»[667]667
  Бакунин. М. А. Поли. собр. соч. СПб., 1907. Т. 2. С. 166.


[Закрыть]. Естественно, что анархисты выступали и против пролетарского государства. М. Бакунин писал, полемизируя с Марксом: «Что значит пролетариат, возведенный в господствующее сословие? Неужели весь пролетариат будет стоять во главе управления? …Тогда не будет правительства, не будет государства. .. Эта дилемма в теории марксистов решается просто. Под управлением народным они разумеют управление народа посредством небольшого числа представителей, избранных народом… Итак, с какой точки зрения ни смотри на этот вопрос, все приходишь к тому же самому печальному результату: к управлению огромного большинства народных масс привилегированным меньшинством. Но это меньшинство, говорят марксисты, будет состоять из работников. Да, пожалуй, из бывших работников, но которые лишь сделаются правителями или представителями народа, перестанут быть работниками и станут смотреть на весь чернорабочий мир с высоты государственной; будут представлять уже не народ, а себя и свои притязания на управление народом. Кто может усомниться в этом, тот совсем не знаком с природою человека»[668]668
  Там же. С. 217.


[Закрыть].

И Маркс, и Энгельс решительно возражали против этой нарисованной анархистами мрачной картины. Социализм, указывали они, не может возникнуть в один день. Создание нового общества потребует многих лет борьбы и, в частности, подавления сопротивления свергнутых классов. Поэтому между капиталистическим и коммунистическим обществом неизбежно будет существовать более или менее длительный переходный период, и в этот период пролетариат не сможет обойтись без государства. Сломав и уничтожив старую государственную машину, пролетариат неизбежно должен будет создать свою собственную государственную машину, придав, однако, ей, как писал Маркс, «революционную и преходящую форму»[669]669
  Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 18. С. 297.


[Закрыть].

Энгельс также писал: «…Антиавторитаристы требуют, чтобы политическое государство было отменено одним ударом, еще раньше, чем будут отменены те социальные отношения, которые породили его. Они требуют, чтобы первым актом социальной революции была отмена авторитета. Видали ли они когда-либо революцию, эти господа? Революция есть, несомненно, самая авторитарная вещь, какая только возможна. Революция есть акт, в котором часть населения навязывает свою волю другой части посредством ружей, штыков, пушек, т. е. средств чрезвычайно авторитарных. И победившая партия по необходимости бывает вынуждена удерживать свое господство посредством того страха, который внушает реакционерам ее оружие»[670]670
  Там же. С. 304 – 305.


[Закрыть].

Конечно, и перед марксистами вставал вопрос: как уберечь пролетарское государство от перерождения, от превращения из слуги в господина над обществом? Но эта проблема не получила в марксистской литературе XIX века удовлетворительного решения. Было трудно, во-первых, давать какие-либо советы, не имея конкретного опыта построения нового государства. Некоторые рекомендации на этот счет были высказаны Марксом и Энгельсом только после опыта Парижской коммуны.

Во-вторых, марксисты прошлого века исходили из перспективы одновременной победы революции в основных капиталистических странах. Поэтому существование государства было, по мнению Маркса и Энгельса, хотя и необходимым, но все же кратковременным этапом в развитии социалистического общества. Энгельс на этот счет писал: «Когда государство, наконец-то, становится действительно представителем всего общества, тогда оно само себя делает излишним. С того времени, когда не будет ни одного общественного класса, который надо было бы держать в подавлении, с этого времени нечего будет подавлять, не будет надобности в особой силе для подавления, в государстве. Первый акт, в котором государство выступает действительно как представитель всего общества – взятие во владение средств производства от имени общества, – является в то же самое время последним самостоятельным актом его как государства. Вмешательство государственной власти в общественные отношения становится тогда в одной области за другой излишним и само собой засыпает. На место правительства над лицами заступает распоряжение вещами и руководство процессами производства. Государство не "отменяется", оно отмирает»[671]671
  Там же. Т. 20. С. 291 – 292.


[Закрыть]. И в другом месте: «В лучшем случае государство есть зло, которое по наследству передается пролетариату, одержавшему победу в борьбе за классовое господство; победивший пролетариат, так же как и коммуна, вынужден будет немедленно отсечь худшие стороны этого зла, до тех пор, пока поколение, выросшее в новых, свободных общественных условиях, окажется в состоянии выкинуть вон весь этот хлам государственности»[672]672
  Там же. Т. 22. С. 201.


[Закрыть].

Известно, что В. И. Ленин особенно внимательно изучал все высказывания Маркса и Энгельса о государстве незадолго до революционного 1917 года. Находясь в подполье, в знаменитом шалаше на Карельском перешейке, а затем и в Финляндии – в августе – сентябре 1917 года, Ленин написал одну из своих главных теоретических работ – «Государство и революция». В это время Ленин исходил из перспективы победы социалистической революции вначале в одной, отдельно взятой стране; одновременная победа революции во всех капиталистических странах казалась невозможной. Это обстоятельство делало особенно актуальной разработку вопроса о государстве или, конкретнее, о диктатуре пролетариата.

«Мы не утописты, – писал Ленин, – мы не "мечтаем" о том, как бы сразу обойтись без всякого управления, без всякого подчинения; эти анархистские мечты, основанные на непонимании задач диктатуры пролетариата, в корне чужды марксизму и на деле служат лишь оттягиванию социалистической революции до тех пор, пока люди будут иными»[673]673
  Ленин В.И. ПСС. ТЗЗ. С. 49.


[Закрыть].

Однако Ленин не отказывался от идеи постепенного отмирания социалистического, пролетарского государства. Он писал в «Государстве и революции», что пролетариату нужно лишь «отмирающее государство», т. е. устроенное так, «чтобы оно немедленно начало отмирать и не могло не отмирать». Ленин подчеркивал при этом, что только Советская власть сможет начать подготовку к полному отмиранию всякой государственности, привлекая массовые организации трудящегося народа к постоянному и безусловному участию в государственном управлении.

Что касается вопроса о возможном перерождении пролетарского государства, то в 1917 году эта проблема еще не казалась особенно актуальной. Поэтому Ленин лишь повторил на этот счет некоторые мысли Маркса и Энгельса. «Рабочие, завоевав политическую власть, – говорилось в книге "Государство и революция", – разобьют старый бюрократический аппарат, сломают его до основания, не оставят от него камня на камне, заменяя его новым, состоящим из тех же самых рабочих и служащих, против превращения коих в бюрократов будут приняты тотчас меры, подробно разработанные Марксом и Энгельсом: 1) не только выборность, но и сменяемость в любое время; 2) плата не выше платы рабочего; 3) переход немедленно к тому, чтобы все исполняли функции контроля и надзора, чтобы все на время становились "бюрократами" и чтобы поэтому никто не мог стать "бюрократом"»[674]674
  Там же. С. 109.


[Закрыть].

Реальная действительность послереволюционной России очень быстро показала неосуществимость и утопичность подобных требований и «подробно разработанных мер». Старый бюрократический аппарат был действительно разбит и разломан до основания. Однако составить новый аппарат из «самих рабочих и служащих» оказалось невозможным. Для создания нового государственного аппарата приходилось использовать обломки старого аппарата, и сам Ленин должен был признать, что в этой царской и буржуазной мешанине действительно советизированные рабочие «тонут, как мухи в молоке». Государственный аппарат Советской России оказался стоящим не только над свергнутыми революцией классами помещиков и буржуазии, сопротивление которых действительно нужно было подавлять. Основную массу населения страны составляли различные группы мелкой буржуазии с их неустойчивой идеологией, с их колебаниями, с их нежеланием перестраивать свою жизнь на социалистических началах. Поэтому и выборность, и сменяемость государственных органов «в любое время» могла привести лишь к быстрому отстранению от власти большевистской партии. Поэтому принцип фактического назначения «сверху вниз» стал очень быстро преобладать над формально сохраняемой выборностью «снизу вверх». Уже с весны 1918 года большевикам пришлось вводить для «буржуазных специалистов» оклады, во много раз превышающие среднюю заработную плату рабочего. Ограничения в зарплате сохранялись в 20-е годы только для членов партии («партийный максимум»), но и здесь существовало много ступеней, и высшие ставки зарплаты в 3 – 4 раза, а то и в 5 раз превышали среднюю зарплату рабочего. Не только выходцы из буржуазии и мелкой буржуазии, но и выходцы из рабочего класса и члены партии испытывали разлагающее влияние власти и превращались в бюрократов.

Главным контрольным аппаратом, стоящим над всеми государственными учреждениями, оказалась сама большевистская партия, взявшая в свои руки государственную власть. Лучшие деятели партии были назначены на ключевые государственные посты, все государственные учреждения должны были отчитываться перед партийными организациями и ЦК РКП (б) и выполнять полученные от партии директивы. Этот контроль партии не смог, однако, предотвратить процесс бюрократического перерождения важных звеньев государственного аппарата; более того, бюрократизация затронула и многие звенья самой партии.

Дело в том, что в условиях однопартийной системы наша партия, особенно в лице своих руководящих органов, перестала быть только общественной организацией, союзом единомышленников. Партийный аппарат превратился в важнейшую часть государственной системы. Именно партийные органы и, в первую очередь, Центральный Комитет и съезды партии превратились в основные директивные, т. е. в подлинно законодательные органы в системе Советской власти. Такое сращение верхов партии и государства, такую роль партии в системе органов власти Ленин рассматривал в основном как положительное явление, ибо именно партия, закаленная в огне двух революций, была для него главным носителем социалистических идей, она цементировала и связывала в единое целое все органы только что возникшего нового общественного организма. Но были в этом процессе огосударствления верхов партии и многие отрицательные последствия. Руководители высших партийных органов имели больше власти, чем руководители государственных органов, и это толкало некоторых партийных работников на злоупотребление своей властью. Власть и влияние эти люди начинали использовать отнюдь не в интересах трудящихся. Элементы разложения стали проникать и в отдельные звенья высшего партийного аппарата, для некоторых руководителей партии создавались дополнительные привилегии, которые порой превращались в самоцель, обретая некую самостоятельную ценность и подчиняя помыслы излишне тщеславных или честолюбивых руководителей. С другой стороны, рост влияния высших органов партии ослаблял значение тех представительных органов, которые были созданы в системе Советской власти в лице, например, съездов Советов. Эти съезды теперь не столько разрабатывали или обсуждали по существу те или иные законы, а лишь формально утверждали рекомендованные ЦК и съездами партии постановления и директивы.

Ленин внимательно следил за положительными и отрицательными процессами и тенденциями, возникавшими в новом государственном и в заново перестроенном партийном аппарате. Мы знаем, что Ленин собирался написать после революции вторую часть своей книги «Государство и революция». Он хотел проанализировать и обобщить опыт деятельности молодого Советского государства. Но не успел осуществить этого замысла.

К сожалению, эта задача – одна из самых важных и ключевых задач научного социализма – не была выполнена и после смерти Ленина. И меньше всего заботился об этом Сталин. Наоборот, Сталин умело использовал в своих целях эту незавершенность теории и практики пролетарского государства. Именно отсутствие в системе диктатуры пролетариата каких-либо эффективных механизмов контроля и предотвращения злоупотреблений властью, особенно со стороны самых высших представителей партии и государства, помогло Сталину узурпировать в своих руках всю власть в стране и в партии. Этот вопрос о контроле заслуживает более подробного рассмотрения.