Текст книги "К суду истории. О Сталине и сталинизме"

В «Открытом письме» в редакцию газеты «Известия» в связи с 15-летием со дня смерти Сталина писательница Л. К. Чуковская писала: «Что же привело нас к этой небывалой беде? К этой совершенной беззащитности людей перед набросившейся на них машиной? К этому невиданному в истории слиянию, сплаву, сращению органов государственной безопасности (ежеминутно, денно и нощно нарушавших закон) с органами прокуратуры, существующей, чтобы блюсти закон (и угодливо ослепленной на целые годы), и, наконец, с газетами, призванными защищать справедливость, но вместо этого планомерно, механизированно извергавшими клевету на гонимых – миллионы миллионов лживых слов о ныне реабилитированных "матерых", подлых "«врагах народа», продавшихся иностранным разведкам"? Когда и как это свершилось – это соединение, несомненно, самое опасное из всех химических соединений, ведомых ученым? Почему оно стало возможным?.. Убийство правдивого слова – оно ведь тоже идет оттуда, из сталинских окаянных времен. И было одним из самых черных злодейств, совершаемых десятилетиями. Утрата права на самостоятельную мысль затворила в сталинские времена дверь для сомнения, вопроса, вопля тревоги и открыла ее для самоуверенной, себя не стыдящейся, многотиражной и многоупорной лжи. Ежечасно повторяемая ложь мешала людям узнать, что творится в их родной стране с их согражданами: одни не знали простодушно, по наивности, другие – оттого, что им уже не хотелось знать. Тот же, кто знал или догадывался, – тот обречен был молчать под страхом завтрашней гибели: не каких-нибудь там неприятностей по службе, безработицы или нужды, а обыкновенного физического истребления. Вот какой великий почет в ту пору был оказан слову: за него убивали»[562]562
  Чуковская Л. Открытое слово. Нью-Йорк: Хроника, 1976.


[Закрыть].

Таким образом, Сталин использовал временную монополию партии на печатное слово во зло партии и народу.

В 30-е годы из-за отсутствия гласности советские люди мало знали о той стороне деятельности Сталина, когда он выступал как жестокий деспот и преступник. На первое место в пропаганде выдвигались иные, в основном положительные стороны действительности 30-х годов, которые неизменно связывались при этом с именем Сталина. Трагические начала в жизни страны переплетались с героическими. Вспоминая вторую половину 30-х годов, известный советский писатель С. С. Смирнов писал: «С одной стороны, истинно великие дела, удивлявшие мир, быстрые успехи науки и техники, стремительный рост богатства и могущества страны, искренний и неподдельный энтузиазм миллионов. С другой – порождаемые… внутренними сложностями тревога и неуверенность людей в своем завтрашнем дне, горе и страдания многих. С одной стороны, рождение Конституции, самой демократической по своим формулам… С другой – многократное попрание самых элементарных и необходимых прав человека на личную свободу и безопасность, попытки возвести недоверие и подозрительность в высший принцип и норму гражданской жизни. С одной стороны, истовая, глубокая вера людей в ленинскую идею, в партию, в крупного, жесткого и властного человека, который был тогда как бы персональным воплощением всего этого. С другой – подлость, одетая то в полувоенную гимнастерку защиты революционных идеалов, то в наглухо застегнутый френч государственной бдительности, то в потертый и засаленный пиджачок простой человеческой слабости»[563]563
  Комсомольская правда: Ст. «Смерть комсомолки» 1966, 16 нояб.


[Закрыть].

Подобная противоречивость эпохи, которая была не только временем политической реакции, но и дальнейшего развития революции, накладывала отпечаток и на деятельность Сталина.

Ни один преступник не совершает непрерывно одни лишь преступления. Не из одних преступлений складывалась и деятельность Сталина. Он отдавал не только распоряжения о репрессиях и расстрелах. Как глава государства, он принимал решения по многим вопросам, не имеющим отношения к работе карательных органов, например, по вопросам хозяйственного и культурного строительства, внешней политики, образования и здравоохранения. Мы увидим в дальнейшем, что при решении и этих вопросов Сталин допустил немало ошибок, которые дорого обошлись советскому народу. Однако Сталин не мог вообще не считаться с идеологией и устремлениями партии, с положениями марксизма и ленинизма, с принципами социализма. Поэтому культ Сталина затормозил или повернул вспять развитие нашего общества в одних направлениях, но не мог остановить сравнительно быстрого развития страны и общества в других направлениях. Это и до сих пор затрудняет разоблачение Сталина, которому официальная пропаганда приписывала все достижения страны и народа. Не все понимали, что означает арест и гибель многих советских руководителей, объявленных «врагами народа». Но все видели, как развивается Советский Союз, как возникают повсюду новые школы, заводы, дворцы культуры. Не все понимали, что означают аресты военачальников, объявленных «шпионами». Но все видели стремление партии и правительства создать сильную современную армию, способную противостоять нападению любого врага. Не все понимали, что означают аресты среди ученых, объявленных «вредителями». Но все знали о достижениях и быстром развитии молодой советской науки. Не все понимали, что означают аресты среди писателей, объявленных «троцкистами». Но советские люди читали не только плохие книги, искажающие или приукрашивающие действительность, но и правдивые произведения, сохранившие свою ценность и до сегодняшних дней. Не все понимали, что означают аресты среди руководителей национальных республик, объявленных «националистами». Но все видели, как быстро происходит экономический и культурный подъем отсталых ранее национальных окраин, развивается дружба народов, разделенных ранее стеной угнетения и вражды. И эти очевидные успехи рождали доверие не только к партии и государству, но и к человеку, который тогда стоял во главе нашей страны.

И даже тот, видимо, случайный факт, что страшный своими репрессиями 1937-й год был и наиболее урожайным в довоенный период, сослужил немалую службу Сталину. Ибо он нанес удар по партии не в годы кризиса и упадка, а в годы подъема, и это помогло ему обмануть страну и народ.

Французский публицист Клод Руа писал: «Бывает так, что в диких войнах враг для самозащиты заставляет идти вперед жен и детей своих противников. Стрелять по врагу, значит стрелять по тем, кого ты любишь. Так поступал и Сталин. Он не сосредотачивает культа только на своей личности. Он становится воплощением социализма, революцией, воплотившейся в человека. Вековая мечта, надежды, которыми питались благородные идеалы, служат ему опорой. Клубок иллюзий и действительности, добра и зла, благородной утопии и отчаяния невозможно распутать. Сталин заставляет идти впереди него народ, вырванный из бездны невежества и отсталости; плотины, школы, спутники, героизм защитников Сталинграда. Но за этой действительностью скрываются убийства, возведенные в правительственную систему; ложь как политический принцип; ссылки, фальсифицированные процессы; …проволочные заграждения деспотического догматизма и проволочные заграждения концентрационных лагерей»[564]564
  Либерасьон. 1963, 25 июня.


[Закрыть].

Не все верно в этом образе времени, нарисованном К. Руа, но в главном он, несомненно, прав.

Некоторые из мемуаристов и писателей пытались объяснить поведение советских людей в 30-е годы в первую очередь чувством страха. Об этом писал Н. Асеев в стихотворении «Верность Ленину», описывая настроения советских людей в дни похорон Сталина:

 
Отчего же давка у гроба?
Набегают со всех сторон, —
Чтоб увериться, глянуть в оба,
Что по смерти оставит он?
…И тогда у смертного праха
Мы не знали, как же нам быть?
Продолжать каменеть от страха
Или громко заговорить?
 

Подобное освещение событий сталинского времени является неискренним и ошибочным. Конечно, многие боялись – Сталина, НКВД, репрессий. В стихотворении «Страхи» Евг. Евтушенко писал:

 
Я их помню во власти и силе
При дворе торжествующей лжи.
Страхи всюду, как тени, скользили,
Проникали во все этажи,
Потихоньку людей приручали
И на все налагали печать.
Где молчать бы – кричать приучали,
И молчать, где бы надо кричать…
 

О самом примитивном и одновременно очень сложном чувстве страха писал в своих мемуарах и писатель А. Письменный: «В сложном, пожалуй, даже болезненном процессе научиться верить, подчиниться неумолимой и, в то же время, сомнительной логике общественной жизни тридцатых годов было что-то животное, нельзя этого не признать, вероятно, сходство с зоологическим инстинктом самосохранения. Может быть, это как раз и было самым нестерпимым. За всеми высокими рассуждениями, обширными выкладками, идейно-политическими домыслами притаился и приплясывал в моем сознании маленький бесенок обыкновенного страха. Он не исповедовал возвышенных принципов. И не был склонен к трибунному суесловию, ставшему таким обычным. Маленький бесенок инстинкта самосохранения со своей подлой рожей был наивен и прозорлив. Он не занимался политическим анализом. В его здравом смысле житейской мудрости было больше, чем в десятках книг. Его скептические представления об окружающем мире приходилось скрывать от посторонних, потому что хоть по-житейски они, может быть, и находились к истине ближе всего, их можно было счесть обывательскими и даже реакционными»[565]565
  Письменный А. Из неопубликованных воспоминаний. (Из архива автора.)


[Закрыть].

Но еще чаще, чем простой инстинкт самосохранения, многими людьми владел страх быть опозоренными. Эти люди доверяли партии и Сталину, они верили, что искренне служат народу и социализму, и боялись оказаться вне этого потока, боялись быть объявленными «врагами народа» и быть отвергнутыми народом. В своих воспоминаниях народный художник РСФСР Б. Е. Ефимов писал: «Надо быть настоящим и талантливым писателем, чтобы взять на себя задачу воскресить думы и переживания, владевшие в тот период тысячами и тысячами людей, – мучительное недоумение и страстное желание что-то понять; неизъяснимый страх и веру в здравый смысл, приливающую к сердцу надежду и опустошающее душу отчаяние.

Как описать состояние людей, чувствующих всем своим существом приближение страшной беды и не знающих, как уйти от нее, как спастись, остающихся скованными и беспомощными, как в страшном кошмарном сне… Как описать настроение людей, не имеющих возможности что-то объяснить за отсутствием чьих-либо вопросов, не имеющих возможности в чем-либо оправдаться за отсутствием к ним каких-нибудь претензий; понимающих весь ужас своего положения, зловещую опасность, нависшую над ними и их близкими, и вынужденных вместе с тем делать вид, что никаких оснований для беспокойства нет, что все в полном порядке, сохранять бодрость и работоспособность»[566]566
  Михаил Кольцов, каким он был. Воспоминания. М., 1965. С. 69.


[Закрыть].

«Сталин воспользовался социалистическими идеями для деятельности, которая, по моему мнению, не была социалистической ни в своих целях, ни в методах, – писал итальянский литературовед и коммунист В. Страда. – Но точно так же верно и то, что на протяжении определенного периода все угнетенное человечество с именем Сталина боролось за осуществление подлинных и искренних социалистических идеалов. Сталин (человек и система) был феноменом, не имеющим прецедента в истории рабочего движения, и в силу ряда обстоятельств такое парадоксальное и кровоточащее в своей противоречивости положение оказалось возможным: говорят, что История хитра и часто ее хитрость оказывается очень жестокой»[567]567
  Ринашита. 1969, №45.


[Закрыть].

Чтобы понять причины легкости, с которой Сталину удалось обмануть партию и народ и убедить советских людей в существовании в стране разветвленного фашистского подполья, надо вспомнить не только о доверии к Сталину, но и о суровой «предгрозовой» обстановке середины и конца 30-х годов.

Еще в 1907 году в своем романе-утопии «Красная Звезда» А. Богданов, тогда еще большевик, писал о внутренних трудностях, которые могут возникнуть в отдельных странах социализма, стоящих как «острова среди враждебного им капиталистического, а частью даже докапиталистического мира». Богданов предсказывал: «Боясь за свое собственное господство, высшие классы несоциалистических стран направят все свои усилия, чтобы разрушить эти острова, будут постоянно организовывать на них военные нападения и найдут среди социалистических наций достаточно союзников, крупных и мелких. Результат этих столкновений трудно предугадать. Но даже там, где социализм удержится и выйдет победителем, его характер будет надолго и глубоко искажен многими годами осадного положения, необходимого террора и военщины… Это будет далеко не наш социализм»[568]568
  Богданов А. Красная звезда. СПб., 1907. С. 119.


[Закрыть].

К сожалению, многие из этих пророчеств Богданова оказались близкими к действительности. Известно, что на протяжении 20 – 30-х годов СССР был единственным социалистическим государством на земле, где хозяином положения был еще империализм. Советские люди были уверены, что смертельная схватка с империализмом и фашизмом не только неизбежна, но и близка. Это создавало и атмосферу приподнятости, и атмосферу тревоги.

В Советском Союзе 30-х годов существовала не только память о пережитой недавно Гражданской войне, но и многие пережитки этой войны. Из людей, враждебно настроенных к Советской власти, возникали небольшие и разрозненные контрреволюционные организации. Значительные размеры приняла и шпионско-диверсионная деятельность капиталистических разведок, особенно разведок фашистских государств. Шпионаж, направленный против СССР, не был мифом, хотя это нисколько не оправдывало ни искусственного разжигания страстей, ни шпиономании, ни массовых репрессий. Но простым людям было трудно разглядеть разницу между правильным и неправильным в деятельности НКВД, направляемой Сталиным. Поэтому версия о существовании в СССР разветвленного контрреволюционного подполья могла показаться многим советским людям правдоподобной. В комментариях к своим военным дневникам 1941 года К. М. Симонов писал: «Между процессом Димитрова и заключением пакта о ненападении с фашистской Германией у меня не было никаких сомнений, что война с фашистами непременно будет. Больше того, мыслями о неизбежности этой войны для меня определялось все то, что я делал в те годы как начинающий литератор. Именно этой неизбежностью объяснялись для меня и многие трудности нашей жизни, и та стремительная и напряженная индустриализация страны, свидетелями и участниками которой мы были. В этой же неизбежности войны мы искали объяснения репрессиям 1937 – 1939 годов. Во всяком случае, когда весной 1937 года я узнал о суде над Тухачевским, Якиром и другими нашими военачальниками, я, мальчиком в 20-е годы несколько раз видевший Тухачевского, хотя и содрогнулся, но поверил, что прочитанное мною – правда, что действительно существовал какой-то военный заговор и люди, участвовавшие в нем, – были связаны с Германией и хотели устроить у нас военный переворот. Других объяснений происшедшему у меня тогда не было»[569]569
  «Военные дневники» К. Симонова были опубликованы в «Новом мире» (1966, № 10). Однако тираж этого номера был уничтожен. Сохранились лишь некоторые экземпляры, один из которых был мне подарен Твардовским.


[Закрыть].

Среди других советских людей, поверивших в существование в СССР фашистской «пятой колонны», а из молодежи таких было большинство, возникла именно такая психологическая атмосфера, которая нужна была Сталину и существенно облегчила проведение его террористической программы. Жестокость и подозрительность Сталина воспринимались в этой атмосфере как положительные качества. Таким образом, Сталин продолжал и в годы террора опираться на обманутые им массы, используя их порыв к лучшему будущему и любовь к Родине. Свое отступничество от идеалов социалистической революции Сталин всегда прикрывал архиреволюционными фразами, и это мешало трудящимся и молодежи разобраться в истинных мотивах его действий. Но эта же поддержка народа, без которой в нашей стране не мог бы продержаться даже такой тиран, как Сталин, не позволила ему выйти сколько-нибудь далеко за пределы социалистического общественного строя и полностью уничтожить основные социальные завоевания революции. Обманув советских людей, Сталин стрелял по ветеранам революции, выдавая их за врагов. Но он не мог открыто выступить против Ленина, против социализма. Сталин сильно замедлил, но не мог повернуть вспять колесо истории.

«Предгрозовая» обстановка 30-х годов сдерживала и парализовала даже тех советских и партийных работников, которые были опытнее К. Симонова и не верили в существование «заговора» Тухачевского или Бухарина. К тому же они не видели и каких-то практических возможностей борьбы против власти Сталина. В одном из своих первых памфлетов Г. Померанц писал: «…Сталин уже успел мертвой хваткой вцепиться во власть, и бить по Сталину – значило бить по советской системе. А советская система почти неизбежно должна была столкнуться с фашизмом. Не потому, что Сталин не любил Гитлера, он, может быть, испытывал какое-то странное влечение к Гитлеру до 1941 года, – но по логике самой системы, более сильной, чем воля Сталина. И нельзя было производить хирургической операции, бить по советской системе, хотя бы для того, чтобы вылечить ее, перед лицом Гитлера»[570]570
  Померанц Г. Нравственный облик исторической личности. Памфлет Померанца широко распространялся в списках в конце 60-х гг. (Из архива автора.)


[Закрыть].

Г. Померанц говорит сразу о военных и предвоенных годах, и потому его рассуждения можно принять только частично. Подобная дилемма – Сталин или Гитлер – возникла только после 22 июня 1941 года. Даже перед белой эмиграцией возник тогда вопрос о выборе. При этом некоторые, наиболее озлобленные враги нашей страны приняли, как известно, сторону Гитлера, другие заняли «нейтральную» позицию, однако многие из видных деятелей эмиграции во главе с П. Н. Милюковым приняли сторону Советской Армии[571]571
  Тот факт, что Милюков выступал в годы войны за победу Советской Армии, делает ему честь. Любопытно, однако, какие доводы он приводит в обоснование своего выбора. Он, в частности, писал: «Освободившись от своих партийных конкурентов во имя единой партии, Сталин затем поставил своей задачей освободиться и от самой партии, став выше ее. Расправившись варварски с равноправными ему „стародумами“ революции 1917 года, он окружил себя людьми, вооруженными профессиональными знаниями и деловой опытностью. Такова новая форма „единоличной“ диктатуры, и она представляет, несомненно, новый шаг вперед в эволюции русской государственности». (Из статьи, опубликованной в 1942 году в одной из газет вишистской Франции. В СССР полный текст статьи распространялся в копиях, сделанных на ротапринте. Отдельные цитаты см.: Любимов А. На чужбине. М., 1963.)


[Закрыть]. Однако той дилеммы, о которой писал Г. Померанц, не было в предвоенные годы, во всяком случае она не была столь категоричной. Просто никто не знал, сколь велики и чудовищны по своим масштабам преступления, которые уже совершил или еще только замыслил Сталин.

Один из старых большевиков, проведший многие годы в тюрьмах и лагерях, писал автору данного очерка: «Конечно, мы многого не знали, мы даже не подозревали о чудовищных замыслах Сталина. Однако многие недостатки, ошибки и даже преступления мы все же видели вокруг себя. Почему же мы не восстали сразу же против них? Мы и в 30-е годы чувствовали себя как на войне, на войне со всем старым миром, и мы считали, что на войне следует вести себя как на войне. Иначе говоря, мы должны ругать промахи командования не во время сражения, а после боя. А пока идет сражение, сражение не на жизнь, а на смерть, необходимо поддерживать железную дисциплину, несмотря ни на что»[572]572
  Даже Троцкий писал, правда, еще в начале 30-х годов, что нарушение бюрократического равновесия в сталинской иерархии будет на руку контрреволюции и что лозунг «Долой Сталина» не может быть брошен.


[Закрыть].

Об этих же раздумьях немного иначе говорила коммунистка Е. Владимирова в одном из своих «тюремных» стихотворений:

 
…Боясь сломать привычных мыслей строй,
Страшась увидеть правду голой,
Мы ищем повода, чтоб сохранить покой
И избежать душевного раскола.

И, пряча голову трусливо под крыло,
Любое зло покорно принимая,
Мы говорим: «Пускай нам тяжело —
Мы все простим родному краю».

…Прощать …Кому? И что? …Да если б наша боль
Была нужна стране, – тогда бы без сомнения,
Мы приняли бы боль и приговор любой,
Не заикаясь о прощении.

В тяжелый, грозный час, наставший для страны,
Под тучами войны, грозящей ежечасно,
Мы не прощать, а отвечать должны,
Где правда и где ложь, где путь и где опасность.

Нам надо дать ответ: кому была нужна
Чудовищная гибель поколения,
Которое страна, сурова и нежна,
Растила двадцать лет в работе и сраженьях.[573]573
  Из архива автора.


[Закрыть]
 

Нужно, однако, прямо сказать, что многие из этих раздумий по поводу страшного потока репрессий, охвативших страну, а также многие из правильных мыслей насчет узурпации власти Сталиным, насчет ошибочности тех или иных прежних политических кампаний и культа личности Сталина – все это в гораздо большей степени можно было встретить среди заключенных, чем среди тех, кто оставался на свободе. Ибо, только попав в заключение, люди неожиданно видели всю страшную изнанку сталинской диктатуры и необычайно широкие размеры происходящего террора. Поистине, как говорил известный польский писатель Ежи Лец, «некоторые мысли приходят в голову под конвоем».

Еще задолго до революции партия большевиков, и в этом состояла одна из важнейших ее особенностей, строилась на основе строгой централизации. Вопрос о соотношении демократии и централизма в партии с момента возникновения РСДРП стоял в центре дискуссий между большевиками и меньшевиками. Со стороны меньшевиков раздавалось тогда немало протестов против жесткой централизации в партии, против увеличения полномочий партийных центров, против системы демократического централизма, превращающего членов партии в «колесики» и «винтики» и т. п. Показательна в этом отношении статья Г. Плеханова «Централизм и бонапартизм»[574]574
  Плеханов Г. В. Соб. соч. Т. 13. С. 81 – 82.


[Закрыть]. Плеханов, который на II съезде РСДРП поддерживал большевиков и убедительно доказывал в своих речах, что революционная борьба требует во многих случаях отказа от «формально-демократических» прав, вскоре отошел от большевиков, а еще через несколько лет оказался даже в меньшевистской партии на ее крайне правом фланге. Но Ленин всегда решительно отвергал подобные рассуждения и протесты меньшевиков как проявление интеллигентской расхлябанности и мелкобуржуазного индивидуализма. Несомненно, что опасения по поводу чрезмерного централизма в партии имели своим основанием не только «интеллигентскую расхлябанность». Полемические выпады Ленина на этот счет не всегда достаточно обоснованны, однако вряд ли можно утверждать, что Ленин вообще не понимал и не видел многих опасностей чрезмерного централизма. Но он вместе с тем неизменно указывал, что именно благодаря четкой централизации и строгой дисциплине, не в меньшей степени, чем благодаря правильной политической программе, социалисты могут рассчитывать на победу в революционной борьбе в такой стране, как Россия. Из двух зол приходилось принимать то, которое казалось тогда меньшим.

В первые годы после Октябрьской революции в условиях ожесточенной гражданской войны централизация в партии была не только сохранена, но и значительно усилена. В этот период можно было бы говорить уже не столько о централизации, сколько о военизации партии и комсомола. На основе строгой централизации строилось и молодое Советское государство. Вряд ли можно сомневаться в том, что без такой жесткой централизации и военной дисциплины большевики не смогли бы мобилизовать на борьбу против многочисленных врагов все ресурсы истощенной и разоренной страны. С чисто теоретической точки зрения, многие упреки, которые высказывали в адрес «диктатора» большевиков Роза Люксембург и даже Карл Каутский, были справедливы. Но Ленину и большевикам, которые летом 1918 года, т. е. в самом начале Гражданской войны, оказались в критическом положении, потерпев ряд тяжелых поражений и потеряв контроль над большей частью территории России, трудно было следовать какой-либо иной логике, кроме логики ожесточенной военной борьбы, в период которой усиление централизации власти и ограничения демократии были не только естественны, но и необходимы. До революции А. В. Луначарский часто спорил с Лениным. Но в 1921 году Луначарский писал: «Идея революции в большинстве умов прочно связана с идеей свободы… Между тем на самом деле ни одна революция не создает режима свободы и не может его создать. Революция есть гражданская война, неизменно сопровождающаяся войной внешней.

… Вот почему даже революция социалистическая, происходящая под знаком окончания всяких войн и отмены всякой государственной власти как идеалов конечных, на первых порах вынуждена усилить дух своеобразного милитаризма, усилить диктатуру государственной власти и даже, так сказать, полицейский ее характер»[575]575
  Печать и революция. 1921, № 1. С. 3 – 4.


[Закрыть].

На основе строгой централизации строился в первые годы своего существования и Коминтерн. В подготовленных Лениным условиях приема политических партий в Коминтерн содержалось следующее требование: (пункт 13) «Партии, принадлежащие к Коммунистическому Интернационалу, должны быть построены по принципу демократической централизации. В нынешнюю эпоху обостренной гражданской войны Коммунистическая партия сможет выполнить свой долг лишь в том случае, если она будет организована наиболее централистическим образом, если в ней будет господствовать железная дисциплина, граничащая с дисциплиной военной, и если ее партийный центр будет являться властным авторитетным органом с широкими полномочиями, пользующимися всеобщим доверием членов партии»[576]576
  Ленин В. И. ПСС. Т. 41. С. 208 – 209.


[Закрыть].

Для некоторых молодых коммунистических партий, работающих в условиях подполья или даже антикоммунистического террора, такая централизация была необходима, но и то лишь в качестве временной меры. Но было, конечно, ошибочным вводить в качестве обязательного условия во всех партиях Коминтерна ту чрезмерную централизацию, которая сложилась в большевистской партии в условиях революции и гражданской войны и которой не было даже у большевиков в предреволюционный период. Многие возникшие после Октября коммунистические партии работали совсем в иной, чем в России, политической, экономической и исторической обстановке. Поэтому вводимые в них военные порядки могли только помешать политическому развитию и расширению этих партий. Это вскоре стал понимать и сам Ленин на примере самой большевистской партии. И неудивительно поэтому, что сразу же после окончания Гражданской войны ЦК РКП (б) наметил ряд мер по ослаблению централизации партийной и государственной жизни и по развитию внутрипартийной и общенародной демократии. В решении IX Всероссийской конференции РКП(б), состоявшейся в сентябре 1920 года, были намечены меры по расширению свободы дискуссий и критики внутри партии.

Запрещение фракций и группировок внутри РКП(б) на X съезде означало существенное ограничение внутрипартийной демократии. Однако тот же X съезд партии отметил многие отрицательные стороны излишней централизации власти в стране и предложил провести ряд мер по развитию внутрипартийной демократии. В резолюции X съезда по вопросам партийного строительства говорилось, что излишняя централизация в партии и свертывание коллективных органов партийной организации развивает тенденцию к бюрократизации и отрыву от масс, к злоупотреблению методами ненужного нажима, ведет к ослаблению духовной жизни партии. Поэтому X съезд партии признал необходимость осуществить перестройку партии в соответствии с условиями перехода к мирному строительству, развертывание внутрипартийной демократии, восстановление основных норм партийной жизни[577]577
  КПСС в резолюциях. М., 1954. Т. 1. С. 517 – 519.


[Закрыть].

Речь, конечно, не шла и не могла идти об отказе от весьма строгой централизации партийного и государственного руководства. Коммунисты никогда не рисовали себе социалистическое общество как некую сумму самоуправляющихся общин или коммун, не подчиненных никакому центральному руководству. Централизация в нашей стране была необходима и для борьбы с контрреволюцией, и для защиты от внешней интервенции. Необходимость централизации вытекала не только из политических, но и из экономических причин. В такой экономически слабой и разоренной стране, как Россия, без сильной и авторитетной центральной власти нельзя было быстро создать современную промышленность и особенно различные отрасли машинной индустрии. Только сильная центральная власть могла провести необходимое для этого перераспределение накоплений, мобилизовав для создания новых отраслей промышленности накопления из других отраслей хозяйства и проведя необходимые для этого меры налогового обложения населения и монополии внешней торговли. Да и в дальнейшем большая и все возрастающая экономическая система современного социалистического общества создавала объективную основу для централизации, ибо эта система не могла функционировать без оперативного, единого, авторитетного, компетентного и твердого руководства.

Разумеется, во всем следовало соблюдать меру. И в 20-е, и в 30-е годы централизация в СССР была необходима. Но речь могла идти не о слепой, бездумной и всеобъемлющей централизации, а об умелом сочетании централизации с местной инициативой, с индивидуальным творчеством, с развитием самостоятельности. Надо было найти разумное сочетание централизации и демократизма, государственной дисциплины и личной свободы, подчинения необходимости и сохранения возможностей свободы выбора. Но Сталин даже не искал подобного сочетания. Поэтому начатая в первой половине 20-х годов работа по демократизации партийной и общественной жизни не была продолжена в последующие годы. Напротив, прикрываясь тезисом об усилении классовой борьбы, Сталин постоянно и односторонне настаивал на усилении централизации и постепенно забирал в свои руки все большую и большую власть. Репрессии 30-х годов завершили этот процесс, начало которого надо отнести к более раннему времени. В результате репрессий 1937 – 1938 гг. централизация в СССР была доведена до абсолютизма. Но надо иметь в виду, что и сами эти репрессии стали возможными только тогда, когда сосредоточенная в руках Сталина власть уже превысила всякие разумные для социалистического государства пределы. Чрезмерная власть может испортить даже самых хороших людей. В руках карьериста и честолюбца, в руках ограниченного и злобного человека чрезмерная власть неизбежно ведет к злоупотреблению властью и преступлениям.

Очень помогла Сталину и длительность пребывания у власти. Известно, что во многих политических партиях в различных странах мира руководство партией осуществляется тем или иным политическим лидером пожизненно, особенно когда речь идет о действительно выдающемся политическом лидере. Но в демократическом обществе при многопартийной системе любая партия и любой лидер должны периодически обновлять свой мандат на руководство, и этот акт отнюдь не сводится к чисто формальной процедуре. Но для высших государственных должностей в условиях демократии обычно устанавливаются какие-то предельные сроки пребывания у власти. Эта традиция ведет свое начало еще от Римской республики, в которой два консула выбирались только на один год и не могли быть сразу переизбраны на новый срок.

Но в нашей стране не существовало в прошлом и не существует до сего времени какой-либо системы, определяющей регулярную смену руководства партией и государством.

Ленин был в течение четверти века бессменным вождем партии большевиков. Но он был основателем партии и Советского государства, он был политическим гением, какие появляются на политической сцене не чаще, чем раз в столетие. Некоторые советологи очень высоко оценивают, впрочем, и политические способности Сталина. «В то же время, – писал, например, Стивен Бланк, – приходится признать в нем (Сталине) и политический гений. К каким бы уголовным методам он ни прибегал, он умел маневрировать и политически, когда этого требовало удовлетворение его безудержных амбиций. Это хорошо видно в действиях Сталина на арене международной политики. Он, конечно, был лишен возможности расстрелять Черчилля или Рузвельта. Тем не менее он их блестяще обыграл. Таким образом, мы обнаруживаем в Сталине, помимо преступной воли, невероятной жестокости и презрения к морали, и политическую проницательность и политический талант. Сомневаться в этом – значило бы недооценивать Сталина»[578]578
  См. Русский эмигрантский журнал во Франции: Трибуна. 1983, № 2. С. 3.


[Закрыть].