Текст книги "К суду истории. О Сталине и сталинизме"

19 августа 1936 г. в Москве в Октябрьском зале Дома Союзов начался первый чудовищный спектакль – так называемый «открытый судебный процесс» над лидерами оппозиции. На скамье подсудимых, главным образом, бывшие лидеры «новой» оппозиции – Г. Е. Зиновьев, Л. Б. Каменев, Г. Е. Евдокимов, И. Н. Смирнов, И. П. Бакаев, В. А. Тер-Ваганян, С. Мрачковский и другие, причем многие из них уже второй раз за два года оказались на этой скамье. Всего в группе обвиняемых было 6 человек, их в обвинительном заключении назвали «троцкистско-зиновьевским террористическим центром».

Во время «судебного разбирательства», проходившего до 24 августа, обвиняемые уже не «отпирались». «Мой ущербный большевизм, – заявил Зиновьев, – превратился в антибольшевизм, а благодаря троцкизму я дошел до фашизма… Мы заняли место меньшевиков, эсеров и белогвардейцев, которые не могли открыто выступать в нашей стране».

Каменев, в свою очередь, говорил: «Случайно ли, что рядом со мной и Зиновьевым… сидят эмиссары зарубежных секретных политических ведомств, люди с фальшивыми паспортами, с сомнительными биографиями и несомненными связями с Гитлером, с гестапо? Нет! Это не случайно!»[329]329
  Дело троцкистско-зиновьевского террористического центра. М., 1936. С. 170.


[Закрыть] Обвиняемые «охотно» рассказывали и о своей роли в убийстве Кирова и о планах убийства Сталина, Молотова, Кагановича, Чубаря, Косиора, Эйхе. По словам Зиновьева, убийство Сталина планировалось осуществить во время VII конгресса Коминтерна, то есть в 1935 г. Этот акт, как они якобы надеялись, не только должен был вызвать замешательство в партии, но и привести к мощному движению за возвращение к власти Троцкого, Каменева и Зиновьева.

Лишь один И. Н. Смирнов, объявленный на процессе руководителем троцкистского подполья, пытался отвергнуть большую часть предъявленных ему обвинений. Однако он был «уличен» показаниями других подсудимых.

Процесс считался открытым. Но в зале присутствовали лишь несколько десятков заранее отобранных «представителей общественности». Остальными «зрителями» были сами работники НКВД. Были нарушены и другие элементарные нормы судопроизводства. Никаких вещественных улик или документов прокурор СССР А. Я. Вышинский не предъявлял, а коллегия Верховного суда, возглавляемая В. В. Ульрихом, их и не требовала. Все обвинение было построено на показаниях и признаниях самих обвиняемых. В судебных заседаниях не участвовали защитники: предложения нескольких зарубежных адвокатов взять на себя защиту обвиняемых были отвергнуты. Показания обвиняемых были однообразны: перечисление различных преступлений или, еще чаще, планов преступлений, которые подготавливали «центр» и его «филиалы».

Г. Зиновьев, Л. Каменев и другие обвиняемые теперь реабилитированы, и нет необходимости подробно говорить о том, что процесс был фальсифицирован. Однако в 1936 г. доверие партии и большинства народа к Сталину, НКВД и к советскому суду было еще велико. Сомнения возникали у немногих, и мало кто решался высказать их даже среди своих близких друзей.

Судебный процесс 19 – 24 августа и смертный приговор всем обвиняемым вызвали новую волну репрессий, прокатившуюся по всей стране. В первую очередь арестовывали бывших членов «левых» оппозиций. Газеты были полны сообщений о «разоблачении» замаскированных троцкистов, большинство из которых и не собирались утаивать свое прошлое. «Скрытый троцкист», «Покровитель троцкистов», «Троцкисты на идеологическом фронте», «Троцкистская диверсия в науке», «Троцкистский салон писательницы Серебряковой», «Следы троцкизма в Наркомземе Узбекистана» – статьи с такими заголовками печатались в ту пору повсюду.

Некоторые из обвиняемых по делу «троцкистско-зиновьевского центра» к показаниям на предварительном следствии неожиданно стали добавлять новые – о своих преступных связях с Бухариным, Рыковым, Радеком, Пятаковым, Сокольниковым, Серебряковым, Углановым, Шляпниковым и другими еще не арестованными бывшими оппозиционерами различных направлений. В связи с этим в газетах 21 августа 1936 г. опубликовали распоряжение А. Я. Вышинского о проведении следствия по делу о причастности указанных выше лиц к контрреволюционному заговору. На предприятиях и в учреждениях состоялись митинги, требовали «до конца расследовать связи Бухарина, Рыкова, Томского и других с презренными террористами». Не дожидаясь такого расследования, М. П. Томский покончил жизнь самоубийством. По свидетельству сына Томского Юрия (единственного оставшегося в живых члена этой семьи), его отец застрелился сразу же после неожиданного визита Сталина. Последний пришел в квартиру Томского в Кремле с бутылкой вина в руках и заперся с ним в кабинете. Потом раздался громкий крик – это М. П. Томский кричал на Сталина, обзывая его нецензурными словами. Распахнув дверь кабинета, Томский потребовал, чтобы Сталин убирался вон. Сталин ушел в крайнем раздражении, а через несколько минут в кабинете раздался выстрел. В эти же дни хотел застрелиться и А. И. Рыков. Однако домочадцы буквально вырвали из его рук револьвер, о чем позднее очень жалели.

Что касается Бухарина, то он находился во второй половине августа в горах Памира, где проводил отпуск. Он ничего не знал о начале судебного процесса. Только спустившись с гор во Фрунзе, Бухарин узнал о событиях в Москве. Бухарин был потрясен: он не ожидал от Сталина подобного поворота. Но при всей своей относительной наивности Бухарин понимал, что его имя, а также имена Томского и Рыкова произносились на московском процессе неслучайно. Особенно поразило Бухарина самоубийство Томского. Бухарин думал, что его арестуют во Фрунзе. Этого не случилось. Тогда, бросив здесь весь свой багаж, он купил билет на ближайший самолет в Москву, предварительно отправив телеграмму Сталину с просьбой отложить исполнение приговора, чтобы устроить ему очную ставку с обвиняемыми. Но и в Москве Бухарина ждали на аэродроме не чекисты, а персональная машина, где, кроме шофера, сидела взволнованная молодая жена Бухарина А. М. Ларина. Сталина не было в Москве. После расстрела Зиновьева, Каменева, Евдокимова и других Сталин, выслушав с удовольствием рассказ чекистов, приводивших приговор в исполнение, уехал отдохнуть в Сочи. Несколько дней Бухарин не выходил из дома и ни с кем не встречался.

10 сентября в газетах было опубликовано сообщение Прокуратуры СССР об окончании следствия по поводу сделанных на только что закончившемся процессе некоторыми обвиняемыми указаний о причастности к их «контрреволюционной деятельности» Н. И. Бухарина и А. И. Рыкова. «Следствием не установлено, – говорилось в сообщении, – юридических данных для привлечения Н. И. Бухарина и А. И. Рыкова к судебной ответственности, в силу чего настоящее дело производством прекращено».

В сообщении Прокуратуры не упоминались, однако, имена Радека, Серебрякова и других «левых». Смертельно напуганный этим обстоятельством, Радек пришел на следующий день к Бухарину. «Попроси Сталина о том, чтобы мое дело прошло через его руки, а не через руки Ягоды. Напомни Сталину о Блюмкине», – умолял Радек, полагавший, что Бухарин может чем-то ему помочь. Через несколько дней Бухарин узнал об аресте Радека. Были арестованы также Сокольников, Серебряков, Пятаков и многие другие видные деятели партии. Бухарин написал письмо Сталину, но не получил ответа.

25 сентября 1936 г. Сталин и Жданов направили из Сочи телеграмму, адресованную Кагановичу, Молотову и другим членам Политбюро. В телеграмме говорилось:

«Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение т. Ежова на пост наркомвнудела. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. ОГПУ ОПОЗДАЛО В ЭТОМ ДЕЛЕ НА 4 ГОДА. Об этом говорят все партработники и большинство областных представителей НКВД».

Уже на следующий день Ягода был снят с поста наркома внутренних дел и назначен наркомом связи. Центральные газеты вышли в тот день с большими портретами двух новых наркомов – Ежова Н. И., назначенного новым руководителем советских карательных органов, и Ягоды. Возглавлял наркомат связи Ягода недолго: в начале 1937 г. его арестовали (мы еще будем говорить о его судьбе).

Н. И. Ежов неслучайно оказался на посту наркома внутренних дел. Этот человек, которому суждено было сыграть одну из коротких, но страшных ролей в истории нашей страны, сравнительно быстро выдвинулся в число фаворитов Сталина. Говоря о выдвижении Н. И. Ежова, Р. Конквест в своей книге «Большой террор» писал о нем как об «испытанном и безжалостном исполнителе».

Полемизируя с Конквестом, старый член партии, литератор и бывший секретарь А. В. Луначарского И. А. Сац, хорошо знавший закулисную сторону многих событий 30-х гг., свидетельствовал в своих воспоминаниях:

«Еще до этих [высоких] назначений Ежов ведал в ЦК отделом партийных кадров. Однако, по отзывам хорошо знавших его людей, он вовсе не был тогда, в рядах среднего звена партийной иерархии и еще раньше на более низких звеньях, “безжалостным исполнителем”. Работая в провинции, он производил впечатление человека нервного, но доброжелательного, внимательного, лишенного чванства и бюрократизма. Может быть, это была маска. Однако, вернее всего, палачом сделала его сталинская система и влияние самого Сталина. Во всяком случае, дальнейшая роль, поведение и судьба Ежова были неожиданностью для многих, кто знал его до НКВД»[330]330
  Сац И. А. Из воспоминаний: Рукопись.


[Закрыть].

Примерно то же самое писала о Ежове в своих «Воспоминаниях» и Надежда Яковлевна Мандельштам, которая познакомилась с Ежовым, Косиором, Подвойским на государственной даче в Сухуми, куда Осипа и Надежду Мандельштам пригласил в 1930 г. Н. Лакоба, кавказский большевик, председатель ЦИК Абхазии.

«Сухумский Ежов, – писала в своих воспоминаниях Н. Я. Мандельштам, – был скромным и довольно приятным человеком. Он еще не свыкся с машиной и потому еще не считал ее своей исключительной привилегией, на которую не смеет претендовать обыкновенный человек. Мы иногда просили, чтобы он нас подвез до города, и он никогда не отказывал… В день смерти Маяковского мы гуляли по саду с надменным и изящным грузином, специалистом по радио. В столовой собрались отдыхающие, чтобы повеселиться. Наш спутник сказал: “Грузинские наркомы не стали бы танцевать в день смерти грузинского национального поэта”. О. М. кивнул мне: “Пойди, скажи Ежову…” Я вошла в столовую и передала слова грузина разгоряченному весельем Ежову. Танцы прекратились…»

И действительно, Ежов вовсе не был какой-то демонической личностью. Выходец из бедной рабочей семьи, он рано осиротел и воспитывался с 12 лет в семье А. Шляпникова. В партию большевиков Ежов вступил в 1917 г. Он не отличался в молодости ни коварством, ни злобностью, ни какими-либо другими заметными пороками, столь характерными, например, для молодого Берии. Те, кто знал Ежова еще по комсомольской, по партийной работе в одной из областей Казахстана или по краткой работе в Наркомате земледелия, говорили мне, что Ежов был тогда самым обыкновенным, отнюдь не жестоким и даже неплохим человеком. Но с первой же встречи со Сталиным, которая произошла, по-видимому, во время поездки Сталина в Сибирь в 1928 г., Ежов подпал под его полное, безраздельное, почти гипнотическое влияние. Сталин это заметил и стал быстро продвигать Ежова в системе партийно-государственной иерархии. В 1929 г. Ежов был назначен заместителем наркома земледелия СССР, однако на XVI съезде ВКП(б) присутствовал лишь в качестве делегата с совещательным голосом. В 1930 г. Ежов стал заведующим распредотделом и отделом кадров ЦК. Не будучи даже членом ЦК, он приобрел в партийном аппарате огромное влияние, так как руководимый им отдел определял многие важные назначения и перемещения.

После XVII съезда партии, на котором Ежов впервые был избран членом ЦК, его карьера пошла вверх еще стремительней: член оргбюро ЦК, заведующий промышленным отделом ЦК и заместитель председателя КПК. Неизвестно, за какие заслуги перед международным рабочим движением Ежов был избран и членом Исполкома Коминтерна. В 1935 г. он уже один из секретарей ЦК ВКП(б) и председатель КПК. В 1935 – 1936 гг. Сталин поручил Ежову контроль за деятельностью НКВД, что очень не понравилось Г. Ягоде. Ежов не только осуществлял общий контроль, но и активно участвовал в подготовке судебного процесса над Зиновьевым и Каменевым, присутствовал на допросах, отдавал распоряжения ответственным работникам НКВД.

Как пишет в своей книге А. Орлов, «Ягода очень болезненно воспринимал вмешательство Ежова в дела НКВД и следил за каждым его шагом, надеясь его на чем-либо подловить и, дискредитировав в глазах Сталина, избавиться от его опеки… По существу, на карту была поставлена карьера Ягоды. Он знал, что члены Политбюро ненавидят и боятся его. Это под их влиянием в 1931 году Сталин направил в “органы” члена ЦК Акулова, который должен был стать во главе ОГПУ. Правда, Ягоде вскоре удалось добиться дискредитации Акулова и убедить Сталина убрать его из “органов”. Но Ежов-то был действительно сталинским фаворитом и поэтому представлял несравненно большую опасность»[331]331
  Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. Нью-Йорк, 1983. С. 126, 131, 132. А. Орлов, видный работник НКВД, оставшийся за границей в 1937 г., на писал свою книгу уже после смерти Сталина. В книге не все достоверно, так как часто источником для автора служили случайные разговоры, слухи.


[Закрыть].

Далее А. Орлов выдвигает версию, не лишенную оснований: «Осуществляя контроль за подготовкой процесса, направленного против Зиновьева и Каменева, Ежов, по-видимому, уже знал, что через несколько месяцев Сталин назначит его наркомом внутренних дел. Только этим можно объяснить необычный интерес, который он проявлял к методам оперативной работы НКВД и к чисто технической стороне обработки заключенных. Он любил появляться ночью в обществе Молчанова или Агранова в следственных кабинетах и наблюдать, как следователи вынуждают арестованных давать показания. Когда его информировали, что такой-то и такой-то, до сих пор казавшийся несгибаемым, поддался, Ежов всегда хотел знать подробности и жадно выспрашивал, что именно, по мнению следователя, сломило сопротивление обвиняемого»[332]332
  Там же. С. 150.


[Закрыть].

После назначения Ежова наркомом произошли изменения в аппарате НКВД. Вместе с Ягодой оттуда были удалены, а позднее арестованы многие его заместители и ведущие работники, а также начальники областных управлений. Вероятно, не менее десяти-пятнадцати видных работников НКВД покончили жизнь самоубийством. Ежов привел с собой для работы в «органах» несколько сотен новых людей, главным образом из числа партийных работников среднего звена. Однако многие, выпестованные Ягодой сотрудники, остались на своих местах. Ежов и «его люди» плохо знали механику работы карательных органов, и им старательно помогали освоить ее Л. Заковский, С. Реденс, М. Фриновский, Г. Люшков и некоторые другие.

С приходом Ежова аппарат органов НКВД был значительно расширен. Однако осенью 1936 г. поток репрессий стал ослабевать. Это происходило в первую очередь из-за массовых кадровых перемещений в органах безопасности и перестройки их работы. Разгулу террора мешало, вероятно, и то обстоятельство, что именно в эти месяцы по всей стране шло обсуждение проекта новой Конституции, которая на бумаге гарантировала всем гражданам нашей страны неприкосновенность личности и многие другие демократические права. Неудивительно, что смещение Ягоды и назначение Ежова не были восприняты в стране как предвестие усиления террора. Многие из тех, кто опасался ареста, стали вести себя более спокойно, некоторые жертвы террора 1934 – 1936 гг., оставшиеся в живых, надеялись на улучшение своей участи. Но их надеждам не суждено было сбыться. В новом 1937 г. на партию и на всех граждан нашей страны репрессии и террор обрушились в невиданных ранее масштабах. Понятие «37-й год» до сих пор является не столько календарной датой, сколько синонимом жестокого массового террора.

1937 г. начался новым большим политическим процессом-спектаклем. На этот раз перед военной коллегией Верховного суда СССР предстали Г. Л. Пятаков, К. Б. Радек, Г. Я. Сокольников, Л. П. Серебряков, Я. А. Лившиц, Н. И. Муралов, Я. Н. Дробнис, М. С. Богуславский и другие – всего 17 человек. В большинстве подсудимые были известными деятелями партии, активными участниками революции и Гражданской войны. Почти все принадлежали в 1924 – 1928 гг. к «объединенной» оппозиции, но затем публично заявили о своем разрыве с Троцким и были восстановлены в партии. Перед арестом осенью 1936 г. эти люди занимали, как правило, важные посты в хозяйственном и партийном аппаратах, в органах печати и др. Теперь все они были обвинены в принадлежности к так называемому «параллельному центру», в подготовке террористических актов, в шпионаже, в стремлении добиться поражения СССР в войне с фашистской Германией, в вынашивании планов расчленения СССР и восстановления капитализма.

Процесс «параллельного центра» проходил уже с соблюдением некоторых юридических норм, которыми пренебрегали на предыдущем судилище. Так, обвиняемым выделили защитников, которые, впрочем, даже и не пытались защищать их от несправедливых и необоснованных обвинений. Убедившись в безотказности «следственной» машины, Сталин разрешил пригласить на процесс большое число иностранных корреспондентов и некоторых дипломатов. Но и теперь никаких документов или вещественных улик обвинение не представило. Как только А. Вышинский объявлял о предстоящем предъявлении суду документов «н-ской разведки», открытое заседание суда немедленно прекращалось и назначалось закрытое. Единственным доказательством и теперь оставались показания обвиняемых.

Естественно возникал вопрос, что побудило обвиняемых, которые, по данным следствия, давно уже потеряли стыд и совесть, превратились в убийц и диверсантов и не могли надеяться на снисхождение, что заставляло их «чистосердечно» признаваться в своих преступлениях? К тому же все обвиняемые делали оговорку, что их не подвергали пыткам или давлению. Однако чтобы предупредить появление каких-либо сомнений, Вышинский почти каждому из этих «убийц, вредителей, предателей и шпионов» задавал вопрос о мотивах их чистосердечных признаний. Приведем лишь один типичный диалог между Вышинским и Мураловым, обвиненным в организации вредительства и террористических актов в Сибири.

«Вышинский. Меня интересует, почему вы решили дать правдивые показания? Изучая следственное производство, я вижу, что на протяжении ряда допросов вы отрицали свою подпольную работу… Изложите мотивы, по которым вы решили все выложить на стол…

Муралов. По-моему, тут три причины, которые меня сдерживали и заставляли все отрицать… Начну с моего характера. Я очень горячий, обидчивый человек. Когда меня посадили, я обиделся, озлобился. Вторая причина – моя привязанность к Троцкому. Третий момент – вы знаете, во всяком деле есть перегибы. И я думал, если я и дальше останусь троцкистом, то я могу стать знаменем контрреволюции. Это меня страшно испугало. В то время как на моих глазах росли кадры, промышленность, народное хозяйство… Я не слепец. И я сказал себе, что надо подчиниться интересам того государства, за которое я активно сражался в трех революциях… Как же я останусь и буду усугублять это дело? Мое имя будет знаменем для тех, кто еще есть в рядах контрреволюции. Для меня это было решающее, и я сказал: ладно, иду и показываю всю правду…»[333]333
  Правда. 1937, 27 янв.


[Закрыть]

Фальшивый характер подобного рода «признаний» бросается в глаза.

Во время этого процесса уже вполне отчетливо прозвучали (или, вернее, были вложены в уста подсудимых) слова о «шпионско-террористической деятельности Бухарина и Рыкова». «Я признаю за собой еще одну вину, – заявил, например, в своем последнем слове 29 января 1937 г. К. Радек. – Я, уже признав свою вину и раскрыв организацию, упорно отказывался давать показания о Бухарине. Я знал: положение Бухарина такое же безнадежное, как и мое, потому что вина у нас если не юридически, то по существу была та же самая. Но мы с ним близкие приятели, а интеллектуальная дружба сильнее, чем другие дружбы. Я знал, что Бухарин находится в том же состоянии потрясения, что и я, и я был убежден, что он даст честные показания Советской власти. Я поэтому не хотел приводить его связанного в Наркомвнудел. Я так же, как и в отношении других наших кадров, хотел, чтобы он мог сложить оружие. Это объясняет, почему только к концу, когда я увидел, что суд на носу, понял, что я не могу явиться в суд, скрыв существование другой террористической организации»[334]334
  Известия. 1937, 30 янв.


[Закрыть]. Не только Радек, но и некоторые другие подсудимые подробно рассказывали суду о своих «контрреволюционных связях» с группой Бухарина – Рыкова.

Показания на процессе «параллельного центра» решали судьбу почти всех, кто прежде придерживался «правого» уклона. 17 января 1937 г. «Известия» вышли без подписи ее главного редактора – Н. И. Бухарина. Был снят со всех постов и А. И. Рыков. Многие решили поэтому, что Бухарин и Рыков уже арестованы. Но это было не так. Сталин не торопился с арестом Бухарина и Рыкова, хотя они всенародно были объявлены «врагами народа».

Еще осенью 1936 г., когда арестовали Радека, Пятакова и готовился процесс «параллельного центра», Бухарин ждал ареста и вместе с тем постоянно писал письма Сталину, на которые тот не отвечал. Однако Сталин вел с Бухариным и Рыковым гораздо более сложную игру, чем с Каменевым и Зиновьевым. По свидетельству жены Бухарина А. М. Лариной, 7 ноября 1936 г. Бухарин решил пойти с женой на праздник Октября. Конечно, он не поднялся на трибуну мавзолея, но по гостевому билету «Известий» прошел на соседние с мавзолеем трибуны. Сталин заметил Бухарина. Неожиданно Ларина увидела, что через густую толпу людей к Бухарину пробирается часовой. Она подумала, что часовой предложит Бухарину немедленно оставить Красную площадь. Но тот отдал честь Бухарину и сказал: «Товарищ Бухарин, товарищ Сталин просил передать, что вы не на месте стоите. Поднимитесь на мавзолей».

Однако после праздника в жизни Бухарина началась самая тяжелая полоса. Его не вызывали на Лубянку, но в Кремле одну за другой Бухарину устраивали очные ставки и с арестованными «левыми», и с членами так называемой «школы Бухарина», то есть его ближайшими учениками. За очной ставкой с Сокольниковым последовала очная ставка с Пятаковым, Радеком, с одним из любимых учеников Бухарина Ефимом Цетлиным. И все эти люди говорили о своих мнимых преступных связях с Бухариным, о существовании еще одного контрреволюционного и террористического центра, во главе которого якобы стояли Бухарин и Ягода. Так, например, Е. Цетлин сообщил, что Бухарин дал ему револьвер и поставил его на углу улицы Герцена, по которой должен был в этот день проехать Сталин. Однако машина Сталина проехала по другой улице и покушение не состоялось.

Кроме очных ставок, на квартиру Бухарина и Рыкова почти каждый день доставлялись копии протоколов «показаний» тех деятелей партии, которые были уже арестованы и от которых следователи НКВД постоянно получали все новые и новые сведения по поводу их «вредительской» и «террористической» деятельности. Имя Бухарина и Рыкова встречалось в этих показаниях очень часто. Такие же пачки протоколов получали и другие члены и кандидаты в члены ЦК ВКП(б).

В начале февраля 1937 г. в кремлевскую квартиру Бухарина пришли трое чекистов и вручили предписание о выселении его из Кремля. Николай Иванович растерялся. Его беспокоила судьба огромной домашней библиотеки и архива. Куда их перевозить? Вдруг раздался звонок по внутреннему кремлевскому телефону – «вертушке». Звонил Сталин.

«Ну как у тебя дела, Николай?» – как ни в чем не бывало спросил Сталин. Бухарин сказал, что к нему явились люди из комендатуры Кремля с предписанием о немедленном выселении. Не задавая других вопросов, Сталин громко сказал: «Гони ты их всех к черту!» Непрошеные гости, разумеется, немедленно удалились.

Уже с декабря 1936 г. Бухарин не выходил из своей квартиры, находясь как бы под добровольным домашним арестом. Состояние его было ужасно, посещали Бухарина и мысли о самоубийстве. Во время процесса «параллельного центра» Бухарин все время находился в таком страшном напряжении, что почти не спал.

Как известно, процесс в Доме Союзов закончился 30 января 1937 г. 13 человек были приговорены к расстрелу. Радек, Сокольников и Арнольд – к 10 годам заключения, Строилов – к 8 годам. Присутствовавшие в зале чекисты и представители общественности встретили этот приговор криками одобрения, как и толпа москвичей, собравшихся возле Дома Союзов. На следующий день руководимый Н. С. Хрущевым Московский горком партии созвал на Красной площади грандиозный митинг, на котором сотни тысяч рабочих и служащих московских предприятий одобрили «суровый, но справедливый» приговор.