Текст книги "К суду истории. О Сталине и сталинизме"

Вскоре после окончания процесса Радека – Пятакова было намечено провести пленум ЦК ВКП(б). В повестке дня этого пленума, заблаговременно разосланной членам ЦК, стояли два главных вопроса: 1. О Бухарине и Рыкове. 2. О подготовке партийных организаций к выборам в Верховный Совет СССР. Пленум ЦК открылся 25 февраля 1937 г. Сообщение о «преступной деятельности» Бухарина и Рыкова, а также о «шпионско-вредительской деятельности» некоего нового «контрреволюционного центра» сделал Н. Ежов. Обсуждение велось в резких и грубых тонах. Существует легенда, что некоторые члены ЦК защищали Бухарина и Рыкова, возражали против начавшихся массовых репрессий. Но этого не было. Никто не осуждал политику Сталина и НКВД, все обвиняли Бухарина и Рыкова, требовали привлечения их к ответственности, приводили многочисленные примеры плохой работы предприятий и учреждений из-за вредительства бывших оппозиционеров. Конечно, не все выступления на пленуме были одинаковы. Так, например, нарком легкой промышленности И. Е. Любимов пытался приуменьшить масштабы вредительства в его отрасли, что вызвало нападки на него со стороны И. Варейкиса. Нарком здравоохранения Г. Н. Каминский высказал не только сомнение в правомерности некоторых репрессий в Закавказье, но и политическое недоверие Л. Берии, фактическому наместнику Сталина в Грузии и Закавказье. П. Постышев усомнился в правомерности ареста одного из своих ближайших помощников, никогда не участвовавшего ни в какой оппозиции.

Обстановка на пленуме уже достаточно накалилась, когда слово для ответа было предоставлено Бухарину. Он отверг выдвинутые против него обвинения. Когда он сказал: «Я не Зиновьев и не Каменев и лгать на себя не стану», Молотов закричал с места: «Не будете признаваться, этим и докажете, что вы фашистский наймит, они же в своей прессе пишут, что наши процессы провокационные. Арестуем – сознаетесь!» Бухарин зачитал их с Рыковым совместное заявление о том, что показания против них, данные подсудимыми на процессе Пятакова – Радека, являются клеветническими. Бухарин и Рыков обвинили НКВД в фабрикации ложных показаний и предложили создать комиссию по расследованию деятельности НКВД. «Вот мы тебя туда пошлем, ты и посмотришь!» – выкрикнул Сталин.

Для подготовки решения пленум создал комиссию в составе примерно 30 человек, прервав на два дня свою работу. Эти два дня Бухарин провел дома. У него уже не было никаких надежд. Он написал письмо «Будущему поколению руководителей партии». Это письмо он попросил жену выучить наизусть. «Ты молода, – сказал он, – и ты дождешься, когда во главе партии будут стоять другие люди». Несколько раз Бухарин проверял жену, а когда убедился, что она запомнила текст слово в слово, письмо сжег.

«Ухожу из жизни, – писал в этом письме Бухарин. – Опускаю голову не перед пролетарской секирой, должной быть беспощадной, но и целомудренной. Чувствую свою беспомощность перед адской машиной, которая, пользуясь, вероятно, методами Средневековья, обладает исполинской силой, фабрикует организованную клевету, действует смело и уверенно.

Нет Дзержинского, постепенно ушли в прошлое замечательные традиции ЧК, когда революционная идея руководила всеми ее действиями, оправдывала жесткость к врагам, охраняла государство от всяческой контрреволюции. Поэтому органы ЧК заслужили особое доверие, особый почет, авторитет и уважение. В настоящее время в своем большинстве так называемые органы НКВД – это переродившаяся организация безыдейных, разложившихся, хорошо обеспеченных чиновников, которые, пользуясь былым авторитетом ЧК, в угоду болезненной подозрительности Сталина, боюсь сказать больше, в погоне за орденами и славой творят свои гнусные дела, кстати, не понимая, что одновременно уничтожают самих себя, – история не терпит свидетелей грязных дел!

Любого члена ЦК, любого члена партии эти “чудодейственные” органы могут стереть в порошок, превратить в предателя-террориста, диверсанта, шпиона. Если бы Сталин усомнился в самом себе, подтверждение последовало бы мгновенно.

Грозовые тучи нависли над партией. Одна моя ни в чем не повинная голова потянет еще тысячи невиновных. Ведь нужно же создать организацию, “бухаринскую организацию”, в действительности не существующую не только теперь, когда вот уже седьмой год у меня нет и тени разногласий с партией, но и не существовавшую тогда, в годы “правой” оппозиции. О тайных организациях Рютина и Угланова мне ничего известно не было. Я свои взгляды излагал вместе с Рыковым и Томским открыто.

С восемнадцатилетнего возраста я в партии, и всегда целью моей жизни была борьба за интересы рабочего класса, за победу социализма. В эти дни газета со святым названием “Правда” печатает гнуснейшую ложь, что якобы я, Николай Бухарин, хотел уничтожить завоевания Октября, реставрировать капитализм. Это неслыханная наглость. Это – ложь, адекватна которой по наглости, по безответственности перед народом была бы только такая: обнаружилось, что Николай Романов всю свою жизнь посвятил борьбе с капитализмом и монархией, борьбе за осуществление пролетарской революции.

Если в методах построения социализма я не раз ошибался, пусть потомки не судят меня строже, чем это делал Владимир Ильич. Мы шли к единой цели впервые, еще не проторенным путем. Другое было время, другие нравы. В “Правде” печатался дискуссионный листок, все спорили, искали пути, ссорились и мирились и шли дальше вперед вместе.

Обращаюсь к вам, будущее поколение руководителей партии, на исторической миссии которых лежит обязанность распутать чудовищный клубок преступлений, который в эти страшные дни становится все грандиознее, разгорается, как пламя, и душит партию.

Ко всем членам партии обращаюсь!

В эти, быть может, последние дни моей жизни я уверен, что фильтр истории, рано или поздно, неизбежно смоет грязь с моей головы.

Никогда я не был предателем, за жизнь Ленина без колебания заплатил бы собственной. Любил Кирова, ничего не затевал против Сталина.

Прошу новое, молодое и честное поколение руководителей партии зачитать мое письмо на пленуме ЦК, оправдать и восстановить меня в партии. Знайте, товарищи, что на том знамени, которое вы понесете победоносным шествием к коммунизму, есть и моя капля крови!»[335]335
  Знамя. 1988, № 12. С. 168 – 169. А. М. Ларина пережила тяжелейшие годы лагерного заключения и ссылки. Она много раз повторяла текст письма своего му жа и восстановила его по памяти после освобождения. Письмо Бухарина Ларина передала в ЦК КПСС после XX съезда партии.


[Закрыть]

Это письмо свидетельствует не только о личной трагедии Бухарина, но и о том, что он до самого конца не понимал страшного смысла происходящих событий. Бухарин защищает только себя, ни слова о Зиновьеве, Каменеве, Пятакове и других, уже уничтоженных Сталиным видных деятелях партии, оправдывает все прежние репрессии против «врагов партии», беспощадность и даже жестокость прежней ЧК. Пишет, что ничего не знал о существовании тайных организаций Рютина и Угланова, не подвергая сомнению существование этих контрреволюционных «тайных организаций». Бухарин пишет, что у него уже семь лет «нет и тени разногласий с партией» и что он «ничего не затевал против Сталина». Письмо Бухарина – это, конечно, не завещание умудренного опытом государственного деятеля, а крик отчаяния. И тем не менее это очень важный человеческий документ. Не следует забывать также, что Бухарин писал это письмо не только для «будущих руководителей», но и для молодой жены, которую мог бы испугать иной текст.

Комиссия, которой пленум поручил решить вопрос о Бухарине и Рыкове, заседала под председательством А. И. Микояна. В нее входили почти все высшие руководители партии, многие из которых в ближайшие два года сами пали жертвами репрессий. Голосовали поименно, в порядке алфавита. Один за другим поднимались члены ЦК – Андреев, Бубнов, Ворошилов, Каганович, Молотов – и произносили три слова: «Арестовать, судить, расстрелять!» Когда очередь дошла до Сталина, он сказал: «Передать дело в НКВД». Несколько человек затем повторили эти слова, которые, по существу, конечно, мало отличались от первых. Только Микоян как председатель комиссии не высказал своего мнения, и оно не записано в протоколе заседания.

Через два дня пленум возобновил работу. Бухарина и Рыкова вызвали на заседание, чтобы они выслушали решение. Они не сомневались в своей участи. Уходя из дома, Бухарин простился с отцом, поцеловал своего 9-месячного сына, упал со слезами на колени перед женой, прося у нее прощения за загубленную жизнь. Затем, овладев собой, поднялся и сказал: «Смотри, не обозлись, Анютка, в истории бывают досадные опечатки, но правда восторжествует! Воспитай сына большевиком, обязательно большевиком!»

Бухарин с семьей жил в Кремле. Выйдя из квартиры, он прошел в помещение, где заседал пленум. В раздевалке было пусто. Одновременно с Бухариным туда вошел и Рыков. Когда они сдавали свои пальто, их окружили восемь человек, арестовали и отправили на Лубянку; на квартирах у них работники НКВД провели обыск. Члены семей Бухарина и Рыкова еще не были арестованы, они были нужны следствию для шантажа и давления на арестованных.

Когда пленум заслушал решение комиссии о Бухарине и Рыкове, когда принималось постановление об их исключении из состава ЦК ВКП(б) и из партии, обоих уже подвергали в НКВД первому допросу.

Выступая на одном из заключительных заседаний февральско-мартовского пленума с большой речью, Сталин потребовал усилить борьбу с врагами народа, каким бы знаменем они ни прикрывались – троцкистским или бухаринским.

Судебный процесс по делу «правотроцкистского блока» начался 2 марта 1938 г. Председателем Военной коллегии был все тот же В. В. Ульрих, государственным обвинителем – все тот же А. Я. Вышинский. Это был во многих отношениях очень важный процесс: он якобы раскрывал наиболее тайный и наиболее многочисленный из всех «антисоветских центров». Состав подсудимых был довольно пестрым. Кроме Бухарина, главного из обвиняемых, на скамье подсудимых сидел А. И. Рыков, многие годы возглавлявший СНК СССР. Здесь были недавние народные комиссары СССР: А. П. Розенгольц, М. А. Чернов, Г. Ф. Гринько, В. И. Иванов, а также Г. Г. Ягода, всего два года назад всесильный глава НКВД; крупнейший советский дипломат Н. Н. Крестинский; крупный деятель российского и международного рабочего движения X. Г. Раковский; руководители Узбекской ССР А. Икрамов и Ф. Ходжаев; секретарь Горького П. П. Крючков, видные врачи Д. Д. Плетнев, И. Н. Казаков и некоторые другие.

К обвинениям, предъявленным на процессах 1936 и 1937 гг. и теперь лишь повторенным (убийство Кирова, подготовка убийства Сталина и др.), подсудимым были добавлены обвинения в убийстве А. М. Горького, В. В. Куйбышева, В. Р. Менжинского, в покушении на Ленина еще в 1918 г., а также в стремлении отдать империалистам не только Украину, Белоруссию и Дальний Восток, но также Закавказье и Среднюю Азию.

На первом судебном заседании председательствующий Ульрих зачитал пространное обвинительное заключение и обратился к каждому из подсудимых с вопросом: «Признаете ли вы себя виновным?» Бухарин, Рыков, Ягода ответили: «Да, признаю». Когда очередь дошла до Крестинского, тот неожиданно ответил: «Я не признаю себя виновным. Я не троцкист. Я никогда не был участником “правотроцкистского блока”, о существовании которого не знал. Я не совершал также ни одного из тех преступлений, которые вменяются лично мне, в частности, не признаю себя виновным в связях с германской разведкой».

Растерявшийся Ульрих повторил свой вопрос, но получил тот же твердый ответ. Затем Ульрих продолжил опрос подсудимых, и все они признали себя виновными. После этого был объявлен перерыв на 20 минут. Что происходило во время этого перерыва? Несомненно, было решено изменить порядок допроса подсудимых. Первым начали допрашивать Бессонова, роль которого и в организации процесса, и по «сценарному плану» была особой. Именно Бессонов был по плану тем, кто якобы связал троцкистов и зиновьевцев с «правыми», в первую очередь, с Бухариным, Рыковым и Томским. Это он, работая в торгпредстве СССР в Берлине, будто бы организовал встречи оппозиционеров с Троцким и сыном Троцкого – Седовым. Это Бессонов будто бы передавал директивы Троцкого «правотроцкистскому блоку». К тому же Бессонов в отличие от Крестинского явно подтвердил свою готовность продолжать играть отведенную ему роль.

Итак, после короткого перерыва утреннее заседание возобновилось с допроса Бессонова. Когда тот говорил о своих усилиях связать троцкистов и зиновьевцев с «правыми», Вышинский обратился к Бухарину с вопросом, может ли он подтвердить эти показания. Бухарин сказал, что переговоры с Пятаковым и другими троцкистами велись «правыми» еще до встречи с Бессоновым. «Вы вели переговоры об объединенных действиях против Советской власти?» – спросил Вышинский. «Да», – кратко ответил Бухарин.

Однако, когда Вышинский обратился к Крестинскому за подтверждением показаний Бессонова, тот их отверг. Крестинский был крупным партийным и государственным деятелем и до своего ареста работал заместителем наркома иностранных дел. Хотя Крестинский сочувствовал некоторым акциям «левой» оппозиции, он не был троцкистом и не участвовал во внутрипартийной борьбе 20-х гг. хотя бы потому, что до 1930 г. работал советским послом в Германии. Во время следствия он быстро подписал все то, что от него требовали подписать. Вероятно, он понял, что готовится новый процесс, и решил сохранить силы, чтобы сказать правду на этом процессе. Теперь в ответ на новый вопрос Вышинского Крестинский резко, даже пронзительно заявил, что никогда и нигде с Бессоновым о связях с троцкистами не говорил, что Бессонов лжет. На вопрос растерявшегося Вышинского о показаниях Крестинского на предварительном следствии он ответил, что они были ложны. «Почему же вы не говорили правду на предварительном следствии?» – спросил Вышинский. Крестинский помедлил с ответом, и Вышинский торопливо произнес: «Ответов не слышу, вопросов не имею» – и опять стал допрашивать Бессонова. Через некоторое время обвинитель вновь должен был обратиться к Крестинскому, и тот снова отверг показания Бессонова. При этом Крестинский прямо сказал, что не мог и не хотел говорить правду на предварительном следствии, ибо убедился, что «до судебного заседания, если таковое будет», ему не удастся отвести от себя ложные обвинения. «Для чего же вы вводили следствие и прокуратуру в заблуждение?» – спросил Вышинский. «Я просто считал, – ответил Крестинский, – что если я расскажу то, что говорю сегодня, – что это не соответствует действительности, – то это мое заявление не дойдет до руководителей партии и правительства». Вышинский задал затем несколько вопросов Бессонову и объявил утреннее заседание суда законченным[336]336
  См.: Судебный отчет по делу антисоветского правотроцкистского блока: Полный текст стенографического отчета. М., 1938. С. 49 – 146. Показательно, что в кратком судебном отчете, а также в газетах значительная часть допроса Крестинского была опущена. Что касается полного текста, то он был опубликован лишь в небольшом количестве экземпляров.


[Закрыть]. Перерыв между утренним и вечерним заседаниями продолжался два часа.

Новые показания Крестинского действительно быстро дошли до руководителей партии и правительства. Подсудимые давали свои показания, подходя к микрофону, провода от которого шли не только к усилителям в самом зале, но также и в Кремль. В разных местах сцены и в зале, недалеко от председателя суда и государственного обвинителя, были вмонтированы тайные микрофоны для управления ходом этого сложного спектакля. Кроме того, весь процесс от начала до конца снимался на кинопленку.

Во время двухчасового перерыва в помещении для руководителей процесса собрался весь его «штаб». Поскольку процесс был большим спектаклем, были и опытный режиссер, и группа помощников режиссера. Для этого «штаба» оборудовали комфортабельные помещения неподалеку от Октябрьского зала Дома Союзов, причем вход в эти помещения был тщательно замаскирован, хорошо охранялся и был известен только самым посвященным[337]337
  Об этих деталях организации процесса мне рассказал Е. А. Гнедин (умер летом 1983 г.), который по линии НКИД отвечал за деятельность дипломатического корпуса и иностранных корреспондентов. Он был их главным цензором на московских судебных процессах.


[Закрыть]. Во главе «штаба» стоял старый чекист Л. Заковский, который занимал видное положение в ЧК-ГПУ-НКВД при всех прежних руководителях и сохранил свое положение при Ежове.

Нам неизвестно, как обсуждался в «штабе» инцидент с Крестинским. После перерыва Вышинский вел допрос Розенгольца и Гринько. Они дали суду все «нужные» показания, в том числе и «обличающие» Крестинского. Но тот опять настаивал на своей невиновности.

На утреннем заседании 3 марта Вышинский допрашивал других подсудимых. Однако на вечернем заседании во время допроса Раковского он обратился к Крестинскому с вопросом:

«Вы выслушали подробное объяснение Раковского о так называемом вашем отходе от троцкизма. Считаете ли вы эти объяснения Раковского правильными?

Крестинский. То, что он говорил, правильно.

Вышинский. Если верно то, что говорил здесь Раковский, то будете ли вы продолжать обманывать суд и отрицать правильность данных вами на предварительном следствии показаний?

Крестинский. Свои показания на предварительном следствии я полностью подтверждаю.

Вышинский. Что означает в таком случае ваше вчерашнее заявление, которое нельзя иначе рассматривать как троцкистскую провокацию на процессе?

Крестинский. Вчера, под давлением минутного острого чувства ложного стыда, вызванного обстановкой скамьи подсудимых и тяжелым впечатлением от оглашения обвинительного заключения, усугубленным моим болезненным состоянием, я не в состоянии был сказать правду, не в состоянии был сказать, что я виновен. И вместо того, чтобы сказать “да, я виновен”, я почти машинально сказал: нет, не виновен…

Вышинский. Машинально?

Крестинский. Я не в силах был перед лицом мирового общественного мнения сказать правду, что я вел все время троцкистскую работу против Советской власти. Я прошу суд зафиксировать мое заявление, что я целиком и полностью признаю себя виновным по всем тягчайшим обвинениям, предъявленным лично мне, и признаю себя полностью ответственным за совершенные мною измену и предательство.

Вышинский. У меня вопросов к подсудимому Крестинскому пока нет».

Конечно, трудно ответить на вопрос, что именно произошло в ночь со 2 на 3 марта и почему Крестинский столь резко изменил свои показания. Член партии с 1919 г. С. И. Бердичевская встретила на одном из этапов в годы заключения свою знакомую еще по Гражданской войне, врача Лефортовской тюрьмы. Эта женщина-врач рассказала, что на второй день процесса «правых» видела Крестинского в Лефортовской тюрьме – он был жестоко избит, окровавлен. Бердичевская предполагает, что после 2 марта на скамье подсудимых находился не Крестинский, а его двойник. Е. А. Гнедин, выполнявший ряд важных поручений, связанных с организацией процесса, считает это предположение вполне допустимым. Писатель Камил Икрамов, сын Акмаля Икрамова, встретил однажды в лагере человека, присутствовавшего на процессе и хорошо знавшего Крестинского еще до 1937 г. Этот человек сказал:

«Вы знаете, Камил, они, вероятно, сделали с Крестинским что-то ужасное, потому что на второй день я просто не узнал Николая Николаевича. У него даже голос стал другим».

Александр Орлов в своей книге, основываясь больше на слухах, чем на точных фактах, пишет на этот счет следующее:

«За границей, у тех, кто по газетам следил за процессом, естественно возник вопрос: что сделали с Крестинским в ночь со второго на третье марта? Любому непредубежденному человеку невольно приходили на ум страшные орудия пытки.

Между тем энкаведистам не требовались какие-то новые средства принуждения, чтобы заставить Крестинского внезапно изменить свою позицию. Эта попытка отречься от собственных показаний была не более чем актом все того же фальшивого спектакля, который разворачивался на суде по сталинским указаниям. Сталин знал о подозрениях, вызванных на Западе тем, что на первых двух процессах все обвиняемые в один голос признавали свою вину, и, вместо того чтобы подыскивать смягчающие обстоятельства, каждый из них старался взять на себя львиную долю преступлений, в которых их обвиняли.

Он понял, что зарубежные критики нащупали слабое место в его процессах, где подсудимые так старательно следовали предназначенной роли, что даже переигрывали. Теперь он решил показать, что не все обвиняемые ведут себя точно автоматы. Выбор пал на Крестинского. Он уже на следствии в НКВД показал себя одним из наиболее уступчивых, а во-вторых, как бывший юрист он скорее мог уловить поощрительные намеки прокурора и отреагировать на них, включившись в игру в наиболее подходящий момент»[338]338
  Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 279.


[Закрыть].

Мы не считаем эту версию достаточно убедительной.

Не вполне обычными были и показания Н. И. Бухарина, во всяком случае они дают пищу для размышлений. Из них видно, что судили врага Сталина и врага Советской власти. Однако вдумчивый исследователь найдет в показаниях Бухарина множество намеков, которые ставят под сомнение версию суда и следствия. Признавая свою принадлежность к контрреволюционному «правотроцкистскому блоку», Бухарин тут же говорил, что эта организация недостаточно сознавала свои цели и не ставила все точки над «i». Признавая свое руководство в «блоке», Бухарин тут же отмечал, что именно как руководитель он не мог знать, чем конкретно занимались участники «блока». Заявив, что «блок» стремился к реставрации капитализма в СССР и что «мы все превратились в ожесточенных контрреволюционеров, в изменников, в шпионов, террористов… мы превратились в повстанческий отряд» и т. п., Бухарин тут же решительно отвергал обвинения в конкретных преступлениях, таких, как убийство Кирова, Менжинского, Горького, Куйбышева. Столь же категорически он отрицал свою причастность к подготовке убийства Ленина в 1918 г., когда возглавлял фракцию «левых коммунистов».

Касаясь своей поездки за границу весной 1936 г., Бухарин сказал, что эта поездка якобы помогла ему установить связи с руководящими кругами меньшевиков. Там он узнал, однако, что и без его информации меньшевики были в курсе главных соглашений между бухаринцами, зиновьевцами и троцкистами и хорошо знали рютинскую платформу. Поэтому единственное, о чем Бухарин якобы договорился с меньшевиками, – это о той кампании, которую поднимет Интернационал в печати в случае провала «правого» центра.

Признав вначале, что все «они превратились в шпионов», Бухарин вдруг заявил, что о «шпионской работе блока совершенно ничего не знает». На протяжении всего процесса Бухарин продолжал утверждать, что никаким шпионажем не занимался и об актах шпионажа не знает. Подробно рассказав о своих «связях» с Троцким и подготовке государственного переворота, Бухарин, несомненно, сознательно допустил множество противоречий в этих показаниях и, кроме того, решительно отверг какую бы то ни было связь своего «блока» с белогвардейскими и фашистскими организациями и английской разведкой.

После признаний в самых немыслимых преступлениях Бухарин в своем последнем слове сказал: «Признания обвиняемых не обязательны, признания обвиняемых есть средневековый юридический принцип». Все эти оговорки вызывали нескрываемое раздражение у обвинения и судейской коллегии. На одном из заседаний Ульрих не выдержал и воскликнул: «Пока вы еще ходите вокруг да около, ничего не говорите о преступлениях!» Вышинский также с раздражением сказал Бухарину во время допроса: «Вы, очевидно, придерживаетесь определенной тактики и не хотите говорить правду, прикрываетесь потоком слов, крючкотворствуете, отступая в область политики, философии, теории и так далее. Это вам надо забыть раз и навсегда, ибо вы обвиняетесь в шпионаже и являетесь, очевидно по всем данным следствия, шпионом одной из разведок. Поэтому бросьте крючкотворствовать».

Журнал «Октябрь» писал в марте 1938 г. в передовой статье: «Бухарин… Вот он развязно подходит к микрофону, как бы готовясь прочитать очередной псевдонаучный доклад. Как умел маскироваться этот предатель! Блудил до революции. Забивал головы молодежи вредными анархистскими идейками. Австрия, Америка, Япония…

Как знать, что он там делал? Не были ли ему уже тогда знакомы явочные квартиры разведок и лисьи повадки охранника? И об этом его спрашивает прокурор.

Но предатель возмущается. Конечно, он, Бухарин, отвечает за все, за все “по совокупности” как лидер. Но он не может позволить, чтобы его подозревали в службе охранке.

– Если вам угодно задавать такие вопросы…

Но прокурору угодно их задавать… Проклятая смесь свиньи с лисицей. Взломщик сейфов, “медвежатник” в роли политического лидера.

…Леденящим холодом веет по залу, когда прокурор спрашивает подсудимого Бухарина: известно ли было руководителям “правотроцкистского блока” о готовящемся убийстве Кирова? И он, Бухарин, несмотря на все улики, несмотря на показания своего дружка Рыкова, невозмутимым профессорским тоном заявляет: “Это мне не было известно”.

Бухарин лжет, как лгал десятки лет. Он, видите ли, никогда не пачкал своих “академических” ручек в грязных делах своих соседей по скамье подсудимых. Он только, если хотите, идеолог. Убивали другие. Шпионили тоже другие. А он только “осмысливал”, анализировал кровавые деяния науськиваемых им людей. Он – “теоретик”»[339]339
  Октябрь. 1938, № 3. С. 5 – 6.


[Закрыть].

На утреннем заседании суда 11 марта Вышинский произнес свою заключительную обвинительную речь. Заканчивая эту речь, он патетически воскликнул:

«Пройдет время. Могилы ненавистных изменников зарастут бурьяном и чертополохом, покрытые вечным презрением честных людей, всего советского народа… А наш народ будет по-прежнему шагать по очищенной от последней нечисти и мерзости прошлого дороге, во главе с нашим любимым вождем и учителем – великим Сталиным»[340]340
  Известия. 1938, 12 мар.


[Закрыть].

На вечернем заседании 11 марта слово взяли защитники И. Д. Брауде и Н. Коммодов, выступления которых не слишком отличались от речи государственного обвинителя. Затем обвиняемым предоставили возможность произнести свое последнее слово. Эта процедура заняла весь день 12 марта и не обошлась без инцидентов. А. П. Розенгольц, лишь недавно признавшийся в самых чудовищных преступлениях против СССР, неожиданно начал говорить о своих заслугах перед страной и революцией. «Я заслужил смертную казнь, – сказал Розенгольц, – но это не значит, что я не расстаюсь с болью с прекрасной советской землей. Мы имеем такой подъем в Советском Союзе, какого не имеется нигде в мире… Впервые мы имеем жизнь полнокровную, блещущую радостью и красками». После этих слов Розенгольц неожиданно для всего зала запел песню Дунаевского «Широка страна моя родная…». Большинство присутствующих в зале – и приглашенных, и чекистов – вскочили, не зная, как им себя вести. Розенгольц, не закончив песню, с рыданиями упал на свое место.

Г. Ягода произнес краткую речь. Он пытался все же отрицать, что принадлежал к руководству «блока» и был организатором убийства Кирова, хотя и признал другие свои преступления. Под конец он произнес громким, срывающимся голосом прямо в микрофон: «Товарищ Сталин, товарищи чекисты, если можете, пощадите».

Бухарин и в последнем слове продолжал свою тактику. Он заявил: «Я говорил и повторяю сейчас, что я был руководителем, а не стрелочником контрреволюционного дела. Из этого вытекает, как всякому понятно, что многих конкретных вещей я не мог знать, что их я действительно не знал, но это ответственности моей не снимает». Далее Бухарин говорил, что сам он никогда не занимал пораженческой позиции, что он не виновен в шпионаже и не давал директив о вредительстве. Бухарин также категорически отрицал свою причастность к убийству Кирова, Горького, Куйбышева, Менжинского. «Чудовищность моих преступлений безмерна, – сказал далее Бухарин, – особенно на новом этапе борьбы СССР. С этим сознанием я жду приговора. Дело не в личных переживаниях раскаявшегося врага, а в расцвете СССР, в его международном значении»[341]341
  Там же. 1938, 13 мар.


[Закрыть].

Бухарин не просил пощады.

Поздно вечером 12 марта суд удалился на совещание, продолжавшееся шесть часов. В 4 утра 13 марта заседание возобновилось, и крайне уставшие зрители, охранники и подсудимые заняли свои места. Москва была пустынна, возле Дома Союзов – никого. Около 30 минут Ульрих читал приговор, который все выслушали стоя. Большинство подсудимых были приговорены к высшей мере уголовного наказания – расстрелу; Плетнев – к 25 годам заключения, Раковский и Бессонов – к 20 и 15 годам.

В ночь на 15 марта 1938 г. Н. И. Бухарина, которого Ленин называл любимцем партии, А. И. Рыкова, бывшего Председателя Совнаркома, и их товарищей по несчастью расстреляли. Известно, что Сталин почти всегда выслушивал рассказы руководивших расстрелами чекистов, если речь шла о людях, лично знакомых Сталину, которых он явно или тайно ненавидел. Не будем останавливаться на том, как вели себя перед расстрелом многие видные большевики. Нервы выдержали далеко не у всех. Бухарин держался спокойно. Он попросил, однако, дать ему карандаш и лист бумаги, чтобы написать последнее письмо Сталину. Просьба была удовлетворена. Короткое письмо начиналось словами: «Коба, зачем тебе была нужна моя смерть?» Это письмо Сталин всю жизнь хранил в одном из ящиков своего письменного стола вместе с резкой запиской Ленина, вызванной грубым обращением с Крупской.