Текст книги "К суду истории. О Сталине и сталинизме"

Основным местом заключения миллионов людей во времена Сталина были не тюрьмы, а те сотни, а потом и тысячи лагерей, густая сеть которых покрыла всю страну, особенно районы Севера, Казахстана, Сибири, Дальнего Востока.

Известно, что еще в начале 30-х гг. в некоторых отдаленных районах страны были организованы так называемые исправительно-трудовые лагеря. В Карелии были созданы лагеря ББК (Беломорско-Балтийского канала), в Сибири – лагеря БАМ (Байкало-Амурской магистрали), в Центральной России – лагеря Дмитровлаг (канал Москва – Волга). Первые лагеря появились и на Колыме (Дальстрой), в Коми АССР и других районах. Состав заключенных уже тогда был весьма пестрым, но преобладали крестьяне, верующие, бытовики и уголовные преступники.

Если говорить об общей идее исправительно-трудовых лагерей, то она в гораздо большей степени, чем идея политизоляторов или тюрем, соответствовала природе социалистического общества, которое должно стремиться не столько к наказанию, сколько к исправлению людей, вставших на путь политических и уголовных преступлений. Однако реальная система трудовых лагерей так же мало походила на их первоначальную идею, как сталинизм на социализм. Именно Сталин создал эти лагеря, а его ближайшими помощниками в этом деле были Ягода, Ежов и Берия.

В исправительно-трудовых лагерях 30-х гг. было множество случаев крайней жестокости и произвола. Берега канала Москва – Волга и Беломорско-Балтийского канала усеяны костями заключенных. Но среди лагерного руководства было немало людей, искренне стремившихся помочь исправиться тем, кто встал на путь преступления. Эти лагеря не считались секретными, из них освобождали не только после окончания срока, но зачастую и до этого. В книгах, написанных об этих лагерях с участием М. Горького, В. Катаева, М. Зощенко, В. Инбер, Б. Ясенского, И. Авербаха, о многом умалчивалось, многое искажалось, но содержалась и правда, о чем тоже не следует забывать[417]417
  См.: Беломорско-Балтийский канал имени товарища Сталина / Под ред. М. Горь кого, И. Л. Авербаха и С. Г. Фирина. М., 1934; Авербах И. Л. От преступления к труду: Опыт анализа и обобщения методики работ в области «перековки» в Дми тровском и других исправительно-трудовых лагерях / Под ред. А. Я. Вышинско го. М., 1936.


[Закрыть].

Как ни сурова природа Колымы, в 1932 – 1937 гг. мало кто умирал в лагерях Дальстроя. Заключенных тогда неплохо кормили и одевали. Рабочий день продолжался зимой 4 – 6 часов, летом – 10 часов. Существовала система «зачетов», позволявшая осужденным на 10 лет освободиться уже через 3 года. Заработок был приличный, он давал возможность помогать семьям, вернуться домой обеспеченным. Обо всем этом можно прочесть не только в книге бывшего начальника одного из колымских лагерей В. Вяткина, но и в «Колымских рассказах» В. Шаламова.

В 1937 г. все изменилось. Было объявлено, что подобный либерализм является вредительством. После ареста начальника Дальстроя Берзина и большинства руководителей колымских лагерей их обвинили даже в попытке отделить Колыму от СССР. «Либеральные» порядки были отменены по всей быстро разраставшейся системе ГУЛага. Новые указания из Москвы и новое поколение гулаговских начальников быстро превратили исправительно-трудовые лагеря в настоящие каторжные лагеря, рассчитанные уже не столько на исправление, сколько на уничтожение заключенных.

Неимоверно тяжелый, отупляющий труд редко где по 10, а чаще по 12, 14 и даже 16 часов в сутки, жестокая борьба за существование, голод, произвол блатных и охранников, плохая одежда, скверное медицинское обслуживание – все это было не исключением, а нормой жизни в сталинских лагерях с 1937 г. Особенно страшные условия существовали во всякого рода штрафных, специальных, особых лагерях, на золотых приисках Колымы и лесоповале, которые становились для заключенных фактически лагерями уничтожения. На золотых приисках Колымы здоровый человек превращался в доходягу, истощенного и неспособного работать человека уже через полтора-два месяца, а то и через месяц. За год бригада несколько раз меняла свой состав: одни заключенные погибали, других переводили на более легкие работы в какие-либо лагпункты, третьи оказывались в больнице. Оставались в живых обычно лишь бригадир, дневальный и кто-нибудь из личных друзей бригадира.

В сущности, режим большинства колымских и других северных лагерей был сознательно рассчитан на уничтожение заключенных. Сталин и его окружение не хотели, чтобы репрессированные возвращались, они должны были навсегда исчезнуть. И большинство узников быстро убеждались в том, что их привезли в лагерь на верную смерть. «Во-первых, – пишет в своих воспоминаниях В. И. Волгин, – выдавался явно голодный паек для десятичасового рабочего дня. Паек умышленно составлялся вредным для здоровья… Заключенные выводились на работу в жестокий мороз. Бараки не отапливались как надо, одежда не просушивалась. Осенью держали на дожде и холоде промокших до костей людей до выполнения ими норм выработки, хотя эта норма не могла быть выполнена безнадежными доходягами… Арестованных не одевали в соответствии с климатом; например, на Колыме им выдавалась одежда третьего срока, то есть тряпье, а ноги нередко заматывались только портянками. Порванные бушлаты не спасали от жуткого мороза, и люди пачками обмораживались. В этих условиях образовалась масса больных. Лечение больных было направлено на “падеж”, как выражалась обслуга. Спасение больные искали только там, где врачи были из числа заключенных. Были на Колыме и так называемые слабосилки, в которых содержались выписавшиеся из больниц для поправки. Туда направляли на три недели. Паек в самом деле был лучше – 700 граммов хлеба. Но три недели для доходяги – это то же самое, что для голодной собаки кость. Я считал эти слабосилки мерой для прикрытия падежа арестантских голов».

Между прочим, над входом во все лагерные отделения (лагпункты) Колымы висел предписанный лагерным уставом лозунг: «Труд есть дело чести, доблести и геройства». Как тут не вспомнить, что и на воротах Освенцима была надпись: «Труд делает свободным».

Конфликт между политическими и уголовниками, который начинался на этапах, продолжался и в лагерях. Администрация лагерей сознательно натравливала уголовников на других заключенных. «При каждом удобном случае, – писал в одну из газет бывший уголовник Г. Минаев, – нам, ворам, старались дать понять, что мы для Родины все-таки еще не потерянные, так сказать, хоть и блудные, но все-таки сыновья. А вот “фашистам”, “контрикам” (то есть политическим, – P. M.) на этой бренной земле места нет и не будет во веки веков… И коли мы воры, то наше место у печки, а “фраерам” и всяким прочим – у дверей и по углам…»[418]418
  Литературная газета. 1962, 29 нояб. Только в 1949 г. политические и уголовники были разделены в местах заключения. Однако и после 1949 г. в политичес ких лагерях было немало уголовников, например, получивших добавочные сроки за побег, за «саботаж», за антисоветские татуировки и др. Изменились к лучше му и условия в лагерях. Каждый исправительный или особый лагерь имел свой производственный план, который надо было выполнить Между тем после 1948 – 1949 гг. поступление рабочей силы в лагеря сократилось. Физическое ис тощение заключенных в первые послевоенные годы было настолько сильным, что из одной-двух тысяч списочного состава лагеря на приисках Колымы или на лесоповале на работу выходили нередко только 100 – 200 человек. Экономичес кие причины побуждали лагерную администрацию «беречь» свою рабочую силу или, вернее, своих рабов. Из числа людей, арестованных и попавших в лагеря в 1937 – 1938 гг., выжило и вышло на свободу после 1956 г. не более 10 – 15%.


[Закрыть]

Издевались над политическими не только уголовники, но и все большие и малые лагерные начальники. В 1938 г. по лагерям прокатилась волна неприкрытого массового террора: по обвинению в саботаже или в попытке восстания или по спискам, полученным из центра, тысячи узников лагерей расстреливали без суда и следствия. Так, по свидетельству А. И. Тодорского, в северных лагерях присланные из центра комиссии приговаривали к расстрелу политических заключенных, получивших ранее пяти– и десятилетние сроки заключения. В основном это были участники различных оппозиций, оказавшиеся в заключении еще в начале 30-х гг. Одна из таких комиссий, в которую входили сотрудник специального отдела НКВД Кашкетин, начальник особого отдела ГУЛага Григоришин и начальник III оперотдела НКВД Чучелов, приговорила к расстрелу в Ухтинском лагере Коми АССР большое количество заключенных. При комиссии имелся специальный взвод, который приводил эти приговоры в исполнение. Эта же комиссия Кашкетина под предлогом существования в лагерях Воркуты контрреволюционной организации, подготавливающей якобы восстание, уничтожила тысячи заключенных. Чудом оставшийся в живых бывший воркутинец, А. Пергамент, в начале 20-х гг. сотрудник Троцкого, рассказал мне, что в Воркуте ни о чем не подозревавших заключенных переводили на кирпичный завод, держали некоторое время в наспех поставленных палатках, а затем объявляли им о переводе в другой лагпункт и по дороге расстреливали из пулеметов. После того как Кашкетин и его комиссия выполнили свою жестокую миссию, их самих расстреляли. «В том году, – писал в своих мемуарах М. Байтальский, – из лагерных пунктов, расположенных вниз по реке, – из Кочемаса, Сивой Маски и других мест шли в Воркуту экстренные, составленные по особым спискам этапы. Шли, подгоняемые конвоем. Но некоторых конвой не успел переправить через разлившиеся речки, и люди не скоро узнали, для чего такая спешка. Спешили убить их. И кого успели довести вовремя, расстреляли. В том году в воркутинских лагерях свирепствовал человек, фамилию которого произносили, оглядываясь. Позже в Котласской тюрьме слышали крики из окна:

– Передайте людям, что я Кашкетин! Я тот, кто расстрелял в Воркуте всех “врагов народа”! Передайте людям!

Эти крики слышали в том же году, но передали людям много лет спустя. Взвод охранников, приводивших приговор в исполнение, тоже исчез».

От присланных из центра комиссий не отставали и местные лагерные власти. Они имели право убивать заключенных и без согласования с Москвой. Начальник Дальстроя Павлов и его помощник Гаранин вместе со своими подручными расстреляли на Колыме не менее 40 тыс. заключенных, обвинив их в саботаже. Особенно зверствовал на Колыме полковник Гаранин. Приезжая в лагерь, он приказывал выстроить «отказчиков» от работы – обычно это были больные и доходяги. Их выстраивали, некоторые из них едва держались на ногах, а разъяренный Гаранин проходил вдоль шеренги и расстреливал людей в упор. Сзади шли два охранника и поочередно заряжали ему пистолеты. Трупы расстрелянных нередко складывали у ворот вахты срубом, как колодец, и отправляющимся на работу бригадам говорили: «То же будет и вам за отказ».

В 1939 г. Гаранина, подобно Кашкетину, расстреляли по обвинению в шпионаже и вредительстве. Были устранены или даже расстреляны и многие начальники лагерей. Это было следствием перемен в руководстве НКВД после смещения Ежова. Но заключенным это принесло лишь очень краткое облегчение. С началом Отечественной войны рабочий день почти везде был увеличен, а голодный и без того паек еще более урезан. По свидетельству П. И. Негретова, в Коми АССР в отдельных лагпунктах на лесоповале списочный состав в 1942 г. вымирал за 100 – 150 дней. Общее число заключенных в СССР в 1941 – 1942 гг., по моим подсчетам, было примерно равно числу бойцов действующей армии. И потери людей в это время на востоке и на западе были также примерно равны.

Вопрос о поведении и отношении к работе узников лагерей, проблема «придурков», то есть людей, сумевших устроиться на различные «теплые» лагерные должности (кладовщика, библиотекаря, повара, санитара, бригадира и т. п.), вопрос о степени возможного сотрудничества между заключенными и администрацией лагеря – все эти проблемы, которые так живо занимают всех авторов лагерных воспоминаний, выходят за рамки нашей работы. Отметим лишь, что почти все, кто сумел пережить тяготы лагерного заключения и затем описать их в своих рассказах, повестях, романах и мемуарах, часть своего срока провели не на общих работах. Это касается А. Солженицына, Е. Гинзбург, Л. Копелева, В. Шаламова и С. Газаряна. По моему мнению, нельзя осуждать людей, которые не упускали возможности как-то устроиться в сталинских лагерях уничтожения. Самое главное – старались ли эти люди помочь другим уцелеть, облегчить их страдания или, напротив, сами активно включались в страшный механизм по уничтожению заключенных.

Более подробно следует сказать о поведении и ответственности работников НКВД, которые создавали и приводили в движение задуманную Сталиным машину террора.

Конечно, среди работников НКВД были разные люди, которые и вели себя по-раз но му даже в самые худшие времена сталинского террора. Можно с уверенностью сказать, что многие рядовые солдаты и младшие командиры конвойных войск НКВД, осуществлявшие наружную охрану лагерей, почти не соприкасались с заключенными и не знали, что их заставляют охранять не столько преступников, сколько ни в чем не повинных советских людей.

Были в НКВД и такие, кто в глубине души сознавал, что перед ними находятся не враги, а невинно пострадавшие и оклеветанные люди. Разобраться в происходящем они не могли или не хотели, но во многих случаях старались помочь тем или иным заключенным. Свидетельств этому немало в хронике Е. Гинзбург, в рассказах В. Шаламова, в мемуарах С. Газаряна и почти во всей другой лагерной литературе. Интересный факт сообщила мне Е. Я. Драбкина. На одном из промышленных предприятий Севера, где работали преимущественно политические заключенные, на всех должностях, кроме самых высоких, стояли блатные. Уголовники издевались над политическими, но не могли обеспечить выполнение плана предприятия. В начале войны сюда пришел новый начальник лагеря, откомандированный на лагерную работу из Ленинграда за «либерализм», – В. А. Кундуш. Вызвав к себе диспетчера предприятия – бывшего члена партии, Кундуш потребовал составить списки всех бывших коммунистов, работавших в бригадах. Отобрав людей, знакомых с производством, и некоторых других, Кундуш назначил их на все руководящие должности, убрав блатных. Предприятие сразу же вышло в передовые и в течение всей войны перевыполняло план. Значительно улучшились и условия жизни заключенных. После войны Кундуш добился досрочного освобождения многих заключенных «за хорошую работу», однако вскоре сам был арестован. Его дальнейшая судьба неизвестна.

Нечего и доказывать, что подавляющее большинство работников НКВД во времена Ежова и Берии вели себя иначе. Они понимали, кому служат и против кого борются. Разумеется, Сталин не раскрывал перед ними своих замыслов и не делился своими планами. Среди следователей были и верившие тем версиям, которые им приказывали «выбить» любой ценой из подследственных. Но основная часть следователей понимала, что перед ними находятся люди, никогда не совершавшие тех преступлений, в которых их обвиняют. Это отнюдь не ослабляло усердия и садистской изощренности следователей. Чаще всего они сами придумывали те фальшивые версии, которые служили основой для обвинения и затем вдалбливались заключенным.

О сознательной фальсификации данных следствия говорил и Н. С. Хрущев на XX съезде партии. Хрущев свидетельствует:

«При проверке в 1955 году дела Комарова Розенблюм сообщил следующий факт: когда он, Розенблюм, был арестован в 1937 году, то был подвергнут жестоким истязаниям, в процессе которых у него вымогали ложные показания как на него самого, так и на других лиц. Затем его привели в кабинет Заковского, который предложил ему освобождение при условии, если он даст в суде ложные показания по фабриковавшемуся в 1937 году НКВД “делу о ленинградском вредительском, шпионском, диверсионном, террористическом центре”. С невероятным цинизмом раскрывал Заковский подлую “механику” искусственного создания липовых “антисоветских заговоров”.

“Для наглядности, – заявил Розенблюм, – Заковский развернул передо мной несколько вариантов предполагаемых схем этого центра и его ответвлений…

Ознакомив меня с этими схемами, Заковский сказал, что НКВД готовит дело об этом центре, причем процесс будет открытый.

Будет предана суду головка центра, 4 – 5 человек: Чудов, Угаров, Смородин, Позерн, Шапошникова (это жена Чудова) и др. и от каждого филиала по 2 – 3 человека…

Дело о ленинградском центре должно быть поставлено солидно. А здесь решающее значение имеют свидетели.

…Самому тебе, говорил Заковский, ничего не придется придумывать. НКВД составит для тебя готовый конспект по каждому филиалу в отдельности, твое дело его заучить, хорошо запомнить все вопросы и ответы, которые могут задавать на суде. Дело это будет готовиться 4 – 5 месяцев, а то и полгода. Все это время будешь готовиться, чтобы не подвести следствие и себя. От хода и исхода суда будет зависеть дальнейшая твоя участь. Сдрейфишь и начнешь фальшивить – пеняй на себя. Выдержишь – сохранишь кочан [голову], кормить и одевать будем до смерти на казенный счет”».

После XX съезда партии мы узнали о бесчисленных и часто нелепых фальсификациях, фабриковавшихся в органах НКВД. По свидетельству С. Газаряна, в Барнауле старого учителя А. Афанасьева обвинили в том, что еще в годы Гражданской войны он создал в городе террористическую группу, которая должна была убить Ленина, если он приедет в Барнаул. Но начальство не утвердило это слишком надуманное дело. Тогда следователь объявил Афанасьева японским шпионом. Дело опять не утвердили, так как в нем не было указано, через кого обвиняемый передавал в Японию секретные сведения. Спешно стали искать «соучастников шпионажа». Обнаружили и «резидента японской разведки» в Барнауле – одного железнодорожника. Все эти ни в чем не повинные люди были расстреляны.

М. Ф. Позигун, член партии с 1920 г., рассказал мне о Фрице Платтене – они вместе лежали в тюремной больнице. Платтена, который прикрыл собой Ленина от пуль террористов, вначале объявили немецким шпионом. Но как его ни пытали, он отказался подписать обвинение. «Если вы объявите меня немецким шпионом, – сказал он следователям, – то это бросит тень на Ленина, а я на это никогда не пойду». Следователи пошли на «уступки» и записали Платтена шпионом другого государства (М. Позигун забыл, какого именно).

По свидетельству В. И. Волгина, в Ростове-на-Дону одного из капитанов речного флота обвинили в том, что, командуя танкером «Смелый», он потопил миноносец «Бурый». Капитан рассмеялся и спросил следователя, знает ли тот, что такое танкер. «Танкер, танк, – стал бормотать следователь, – это военное судно». «Это нефтеналивное судно, – разъяснил капитан, – которое не может потопить миноносец». «Ну, черт с тобой, – миролюбиво сказал следователь, – ты перепиши, как это там нужно, и уйдешь в лагерь со свежим воздухом, а тут ты сгниешь». В той же камере 27 человек подписали показания о поджоге «в диверсионных целях» ростовской мельницы, а 13 человек «сознались» в том, что взорвали железнодорожный мост. Между тем и мельница, и мост стояли на месте невредимыми и уцелели даже в войну.

Один из командиров в Белорусском военном округе, Поваров, «признался», что создал контрреволюционную организацию из 40 человек. При этом он назвал вымышленные фамилии и должности. С этими показаниями дело передали в суд, и Поварова осудили. Показания не проверялись. Следователи не знали, что людей, указанных в протоколе, вообще не существует. Но они хорошо знали, что те, кого называют на следствии, никуда не убегут, а пока что с ними можно и подождать – план арестов был уже выполнен.

Планы и контрольные цифры арестов действительно существовали. Шифрованная телеграмма из Москвы сообщала областному управлению НКВД: «В вашей области, по данным следственных органов центра, имеется столько-то террористов и антисоветских агитаторов. Арестовать и судить». И органы НКВД области должны были выполнить это задание и ждать на следующий месяц или квартал новых контрольных цифр.

Бывший ответственный редактор одной из газет на Украине А. И. Бабинец рассказал мне, что однажды он был приглашен в управление НКВД. Ему поручили отредактировать вступительную часть обвинительного заключения по уже завершенному делу «кулацко-террористического центра». Работая ночью в кабинете начальника управления, Бабинец слышал, как начальник обзванивал районные отделения НКВД и требовал увеличить показатели борьбы с «врагами народа». «Сколько у тебя взято на сегодня? – кричал в трубку начальник управления. – Двенадцать? Мало, очень мало. А у тебя, – звонил он уже в другой район, – шестьдесят? Хорошо, молодец. Смотри не подкачай к концу месяца». «Как, ты арестовал всего пять человек? – отчитывал начальник управления третьего собеседника. – Что, у тебя в районе полный коммунизм построили, что ли?» Потом, обратившись к Бабинцу, начальник управления сказал: «Приходится нажимать. А то ведь скоро позвонят из Москвы. Что я должен говорить им, как я должен перед ними отчитываться?»

Обычно оперативные группы НКВД проводили обыски у «врагов народа» весьма небрежно. Забирали бумаги и письма из письменного стола. Забирали чаще всего ценные вещи, предметы из золота, но не вносили это в протокол обыска. Никто не искал «тайников», не вскрывал полы, не вспарывал матрацы. Чекисты знали по опыту, что никаких документов о «подрывной работе» они все равно не найдут, и не хотели зря тратить время. Никто, по существу, не анализировал изъятых бумаг; после беглого просмотра их чаще всего сжигали. Трудно представить себе, какое огромное количество ценнейших материалов погибло при этом. Бесследно исчезли, например, все бумаги Вавилова и других ученых; для перевозки их архивов приходилось иногда вызывать грузовик. Исчезли рукописи и материалы сотен писателей и поэтов, воспоминания, дневники и письма многих выдающихся деятелей партии и государства. Изъятые материалы и документы в НКВД никто не считал уликами, при помощи которых можно было бы «изобличить» преступника. Драматург А. К. Гладков сообщил мне, что у одного писателя изъяли три подлинных письма великого философа Канта, представлявшие большую историко-культурную ценность. Казалось бы, эти письма на немецком языке должны были привлечь особое внимание следователей. Однако их даже не перевели на русский язык и сожгли вместе с другими материалами. В акте, который показали писателю после реабилитации, они числятся как «письма неизвестного автора на иностранном языке».

Были случаи, когда аресты даже весьма крупных деятелей не сопровождались обысками. Так, например, заместитель наркома путей сообщения Я. Лившиц был арестован во время его поездки в Хабаровск. Его осудили на процессе «параллельного центра» и расстреляли. По свидетельству его жены М. Н. Лившиц, в течение всех месяцев следствия на московской квартире Лившица не было никакого обыска. Никто не интересовался содержимым его письменного стола, его записями и документами. Только после расстрела Я. Лившица его жена позвонила в НКВД и попросила прийти и забрать оружие мужа.

Судьи, за 5 – 10 минут приговаривавшие людей к длительным срокам заключения или к расстрелу, прокуроры, дававшие санкцию на арест, – все они хорошо знали, что творят произвол. Но они предпочитали сами творить произвол, чем становиться его жертвами. «Без щемящего душу трепета, – писал в своих мемуарах бывший военный прокурор Ишов, – нельзя вспоминать работавшую во втором отделе Главной военной прокуратуры Соню Ульянову. Все дела, сфабрикованные в НКВД на честных советских граждан, проходили через окровавленные руки женщины, готовой переступить через горы трупов честных коммунистов во имя сохранения собственной ничтожной жизни».

Достаточно ясно представляли себе, с какими людьми они имеют дело, почти все начальники лагерей и большая часть офицерского состава, но относились к заключенным с чрезмерной и даже подчеркнутой жестокостью.

Могут спросить: что превращало многих (хотя и не всех) работников НКВД в садистов? Что заставляло их преступать все законы и нормы простой человечности? Ведь многие из них были в свое время, казалось бы, неплохими людьми, и они не по призванию, а по партийной или комсомольской путевке пришли в органы НКВД! Здесь было несколько причин. Пожалуй, главная из них – страх перед вполне реальной угрозой самому оказаться в положении заключенного. Этот страх заглушал все иные чувства. «Если многие арестованные, – сказал мне один весьма информированный собеседник, – из страха перед расстрелом или пытками почти без сопротивления давали на следствии любые показания, идя таким образом на сотрудничество с органами НКВД, то тот же самый страх сковывал и большинство работников НКВД». Во-вторых, как мы уже говорили выше, в органах НКВД шел особый отбор: одни работники, немного умнее и гуманнее других, отсеивались, другие, самые худшие и невежественные, оставались. Специально исследуя этот вопрос «о волчьем племени палачей» (в первой части «Архипелага»), А. И. Солженицын показывает, что большую часть работников карательных органов уродовала и развращала та безграничная власть над людьми, и особенно над заключенными, которой наделил чекистов режим Сталина. Вспоминая, как сам он, Солженицын, изменился, получив звание офицера в армии и власть над людьми, как много мелких и подлых поступков совершил он лишь потому, что имел власть, как еще в институте вербовали его поступить не только в военное училище, но и в училище НКВД, Солженицын восклицает:

«Я приписывал себе бескорыстную самоотверженность. А между тем был вполне подготовленный палач. И попади я в училище НКВД при Ежове – может быть, у Берии я вырос бы как раз на месте».

Солженицын приводит слова Л. Н. Толстого о развращающем влиянии материальной власти. Ф. М. Достоевский также писал в своих «Записках из Мертвого дома»: «Кто испытал раз эту власть, это безграничное господство над телом, кровью и духом такого же, как сам, человека… кто испытал и полную возможность унизить самым высочайшим унижением другое существо, …тот уже поневоле как-то делается не властен в своих ощущениях. Тиранство есть привычка; оно одарено развитием, оно развивается, наконец, в болезнь. Я стою на том, что самый лучший человек может грубеть и отупеть от привычки до степени зверя. Кровь и власть пьянят: развиваются загрубелость, разврат; уму и чувству становятся доступны и, наконец, сладки самые ненормальные явления. Человек и гражданин гибнут в тиране навсегда, а возврат к человеческому достоинству, к раскаянию, к возрождению становится для него уже почти невозможен»[419]419
  «К тому же, – не без основания добавлял Ф. М. Достоевский, – пример, возмож ность такого своеволия действует и на все общество заразительно: такая власть соблазнительна. Общество, равнодушно смотрящее на такое явление, уже само заражено в своем основании. Одним словом, право телесного наказания, данное одному над другими, есть одна из язв общества, есть одно из самых сильных средств для уничтожения в нем великого зародыша, всякой попытки гражданст венности и полное основание к непременному и неотразимому его разложению». См.: Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 4. С. 154 – 155.


[Закрыть].

Нельзя не отметить, что во времена Сталина для НКВД специально готовили работников, способных выполнить любой, даже самый преступный приказ. Известно, например, что в специальные «бригады», пытавшие по назначению следователя арестованных, включали обычно не только заматерелых палачей, но и 18 – 20-летних курсантов из школ НКВД. Их водили на пытки, как водят студентов-медиков в анатомический театр.

Часть работников НКВД была уничтожена еще во времена Сталина. Некоторых наказали в 1953 – 1957 гг. Но очень многие из этих людей отделались легким испугом – их сместили с занимаемых ими постов и отправили на пенсию или на другую работу. В большинстве случаев свои преступления они объясняли и объясняют тем, что руководствовались приказами свыше. Можно напомнить в этой связи, что Международный военный трибунал в Нюрнберге в решениях, под которыми стоит и подпись представителя Советского Союза, указал, что приказы, противоречащие основным правилам морали, попирающие нравственные веления, на которых зиждется человеческое общество, разрушающие самые основы человеческого общежития, не могут служить ни моральным, ни юридическим оправданием для тех, кто выполняет эти приказы.