Текст книги "К суду истории. О Сталине и сталинизме"

В смятении были такие видные и влиятельные западные писатели, как Герберт Уэллс и Андре Жид. Они не хотели поддерживать Сталина, но не хотели становиться и на сторону Троцкого. Долгое время не верил сообщениям о беззакониях в СССР крупный немецкий драматург Бертольт Брехт. Он с радостью встретил появление книги Л. Фейхтвангера о Москве и вначале принял все ее версии. Брехт писал Фейхтвангеру, что его книга – это самое лучшее, что написано на данную тему в западной литературе. Однако, когда в 1941 г. Брехт на короткое время приехал в СССР и узнал здесь о гибели многих знакомых ему антифашистов, об исчезновении его близких друзей, о расстреле своего учителя и друга писателя Третьякова, Брехт начал кое в чем сомневаться. Именно в эти месяцы Брехт написал стихотворение «Неужели народ безгрешен?», в котором есть и такие строки:

 
Мой учитель Третьяков,
такой великий и такой сердечный,
расстрелян. Суд народа осудил его
как шпиона. Имя его предано проклятью.
Сожжены его книги. И говорить о нем страшно.
И умолкает шепот.
А если он не виновен?
Он виновен, сказали сыны народа.
Он виновен, повторили фабрики и заводы,
принадлежащие трудящимся, враг – согласилась
страна, самая героическая в мире.
И никто не сказал ни слова в его защиту.
А если он не виновен…
В руках предателя – все доказательства невиновности.
У невинного – никаких доказательств.
Так, значит, молчать?
А если он не виновен?..
Быть может, из 50 брошенных в тюрьмы
найдется хоть один невиновный?
А если, а если он не виновен?
А если он не виновен,
как вы посмели его расстрелять?
(Перевод Н. Горской)
 

Мы видим, что Брехт называет суд НКВД судом народа, а расстрел Третьякова только возможной ошибкой среди 50 верных решений. Так думали о своих друзьях многие.

Иногда западные друзья СССР обращались к Сталину, Калинину или Вышинскому с просьбой о разъяснениях. Вот одно из таких писем, отправленное в СССР в июне 1938 г. тремя лауреатами Нобелевской премии – Ирэн и Фредериком Жолио-Кюри и Жаном Перреном:

«Подписавшие это письмо друзья Советского Союза считают своим долгом обратить Ваше внимание на следующие факты.

Заключение двух выдающихся зарубежных физиков – доктора Фридриха Хоутерманса, арестованного 1 декабря 1937 года в Москве, и Александра Вайсберга, арестованного 1 марта того же года в Харькове, вызвало большое беспокойство в кругах ученых в Европе и США. Хоутерманс и Вайсберг хорошо известны в этих кругах, и можно опасаться, что их длительное заключение даст новый повод к той политической кампании, которая в последнее время уже нанесла тяжелый ущерб престижу страны социализма и совместной работе СССР с великими демократиями Запада. Эти обстоятельства усугубляются тем, что те западные ученые, которые хорошо известны как друзья Советского Союза, которые защищали Советский Союз от нападок его врагов, до сих пор ничего не знают о судьбе Хоутерманса и Вайсберга… Это лишает нас возможности объяснить общественности наших стран подобного рода мероприятия».

16 мая 1938 г. письмо Сталину направил Альберт Эйнштейн. Он протестовал против ареста многих знаменитых ученых, пользовавшихся среди своих коллег на Западе огромным уважением. Но Сталин не ответил на это письмо.

Газеты зарубежных компартий безоговорочно поддерживали тогда политику Сталина и просто повторяли то, что печатали «Правда» и «Известия». Коммунисты говорили, что советский суд – это суд пролетарский, он не может не быть справедливым. Что касается слухов о пытках и истязаниях заключенных, то коммунистическая пресса всего мира отвергала их как злостную клевету. Активисты и рядовые члены компартий верили Сталину и руководству ВКП(б). «Марксисты в то время не могли поверить, – писал в 1956 г. американский коммунист Г. Мейер, – что Сталин способен отдать приказ об уничтожении невинных людей, ибо они не могли себе представить, чтобы сами они оказались способны на такие преступления. Мир воочию видел неопровержимые исторические завоевания социализма… видел несомненную любовь и преданность большинства советских людей своему вождю… Сообщения о нарушении законности в Советском Союзе опровергались как антисоветские измышления»[402]402
  Мейер Г. Доклад Хрущева и кризис левого движения в США. М., 1957. С. 10.


[Закрыть].

Но было немало сомневающихся и в рядах коммунистических партий. И. Майский, занимавший тогда пост посла СССР в Англии, пишет в своих воспоминаниях: «Хорошо помню, как английские коммунисты, которых в те годы мне приходилось видеть, с горечью, почти с отчаянием задавали мне вопрос: “Что у вас происходит? Мы не можем поверить, чтобы столько старых, заслуженных, испытанных в боях членов партии вдруг оказались изменниками”. И рассказывали, как события, происходящие в СССР, отталкивают рабочих от Советской страны, подрывают коммунистическое влияние среди пролетариата. То же самое происходило тогда во Франции, Скандинавии, Бельгии, Голландии и многих других странах»[403]403
  Майский И. Бернард Шоу и другие. М., 1967. С. 83.


[Закрыть].

Определенное влияние на общественное мнение западных стран оказывали письма и заявления некоторых советских дипломатов и разведчиков, отказавшихся вернуться в СССР на верную гибель. В декабре 1937 г. европейские газеты опубликовали «Открытое письмо» В. Кривицкого, направленное им руководству Французской коммунистической партии и в бюро IV Интернационала. Кривицкий писал:

«В течение 18 лет я верой и правдой служил ВКП(б) и Советской власти, будучи глубоко убежден, что в то же время я служу делу Октябрьской революции и всего рабочего класса. Член ВКП(б) с 1919 г., я в течение многих лет принадлежал к высшему командному составу Красной Армии, был затем директором Института военной промышленности, а в последние два года выполнял специальные поручения за границей…

Последние годы я с возрастающей тревогой наблюдал за политикой Советского правительства… На московских процессах, особенно на тайных процессах, лучшие представители старой большевистской гвардии были выведены как “шпионы” и “агенты гестапо”. Не только старики, но также все лучшее, что СССР имел в лице представителей октябрьского поколения и следующего за ним, – все, кто в огне Гражданской войны, в голоде и холоде строили Советскую власть, ныне преданы на уничтожение. Сталин не остановился даже перед тем, чтобы обезглавить Красную Армию. Он велел прикончить лучших и наиболее талантливых военных… эта политика подрывает военное могущество СССР, его обороноспособность, его хозяйство, его научные достижения и все области советского строительства.

Долго я старался подавлять в себе чувство ужаса, отвращения и тревоги, убеждал себя, что я должен во что бы то ни стало продолжать военную работу, возложенную на меня. Мне пришлось сделать чрезвычайное усилие, чтобы порвать с Москвой и остаться за границей.

Оставаясь за границей, я надеюсь иметь возможность содействовать реабилитации этих десятков тысяч так называемых “шпионов” и “агентов гестапо”, которые в действительности были преданными борцами за дело рабочего класса…

Я знаю – и имею доказательства, – что за мою голову объявлена награда. Я знаю, что НКВД ни перед чем не остановится, чтобы убийством обеспечить мое молчание. Десятки людей, готовых на все, уже преследуют меня с этой целью. Считаю своим долгом революционного борца довести все это до сведения международного рабочего мнения[404]404
  Слова Кривицкого об охоте за ним не были преувеличением. Сталин приказал убить его. Опытный разведчик, Кривицкий несколько лет скрывался от агентов НКВД, успел опубликовать книгу в защиту уничтоженных Сталиным людей. Однако в фев рале 1941 г. его нашли застреленным в номере вашингтонской гостиницы.


[Закрыть].

В. Кривицкий (Вальтер). 5 декабря 1937 г.»

Через несколько дней многие европейские газеты опубликовали аналогичное письмо бывшего посла СССР в Греции А. Г. Бармина, направленное им в Лигу прав человека. В этом письме говорилось:

«…19 лет я служил Советскому правительству. 19 лет состоял членом ВКП(б), боролся за советский режим и отдал все мои силы рабочему государству… Московские процессы привели меня в ужас и изумление. Я не мог примириться с казнью старых вождей революции… Сенсационные процессы явились подготовкой к массовому уничтожению кадров ВКП(б), то есть всех тех, которые вели подпольную работу, сделали революцию, провели Гражданскую войну и обеспечили торжество первого рабочего государства. Сегодня их забрасывают грязью и предают палачам?.. Оставаться на службе у правительства Сталина значило бы для меня потерять всякое моральное право и принять на себя часть ответственности за преступления, ежедневно совершаемые против народа в моей стране. Это значило бы предать дело социализма, которому я посвятил всю свою жизнь…»

Особого внимания заслуживает выступление Ф. Ф. Раскольникова, посла СССР в Болгарии. Герой революции и Гражданской войны, руководитель большевиков Кронштадта в 1917 г., командующий Балтийским флотом, писатель и публицист Ф. Ф. Раскольников в 30-е гг. находился на дипломатической работе. Он с тревогой наблюдал за репрессиями в СССР, но и за ним постоянно следили подосланные сначала Ежовым, а потом и Берией агенты НКВД. Он медлил вернуться в СССР по вызову Наркомата иностранных дел. Летом 1939 г. его сместили с поста посла СССР и объявили «врагом народа». В ответ Раскольников опубликовал заявление «Как меня сделали врагом народа». Через несколько месяцев он передал в печать «Открытое письмо Сталину», в котором говорилось: «Сталин, вы открыли новый этап в истории нашей революции, который получит название “эпохи террора”. Никто в Советском Союзе не чувствует себя в безопасности. Никто, ложась спать, не знает, удастся ли ему избежать ночного ареста. Никому нет пощады. Правый и виноватый, герой Октября и враг революции, старый большевик и беспартийный, колхозный крестьянин и полпред, народный комиссар и рабочий, интеллигент и маршал Советского Союза – все в равной степени подвержены ударам бича. Все кружатся в дьявольской кровавой карусели.

…С помощью грязных подлогов вы инсценировали судебные процессы, превосходящие вздорностью обвинения знакомые вам по семинарским учебникам средневековые процессы ведьм.

…Над гробом Ленина вы принесли торжественную клятву выполнить его завещание и хранить, как зеницу ока, единство партии. Клятвопреступник! Вы нарушили и это завещание Ленина.

Вы оболгали, обесчестили и расстреляли многолетних соратников Ленина, невиновность которых вам была хорошо известна. Перед смертью вы заставили их каяться в преступлениях, которых они никогда не совершали, и мазать себя грязью с ног до головы.

…В лживой истории партии, написанной под вашим руководством, вы обокрали мертвых, убитых и опозоренных вами людей и присвоили себе их подвиги и заслуги.

…Накануне войны вы разрушаете Красную Армию, любовь и гордость страны, оплот ее мощи. Вы обезглавили Красную Армию и Красный Флот. Вы убили самых талантливых полководцев, воспитанных на опыте мировой и Гражданской войны…

Вы истребили героев Гражданской войны, которые преобразовали Красную Армию по последнему слову военной техники и сделали ее непобедимой.

…Под нажимом советского народа вы лицемерно воскрешаете культ исторических русских героев: Александра Невского, Дмитрия Донского, Михаила Кутузова, – надеясь, что в будущей войне они вам помогут больше, чем наши казненные маршалы и генералы».

Это письмо было передано французскому агентству новостей в сентябре 1939 г., когда уже началась Вторая мировая война. Оно было опубликовано поэтому лишь русской эмигрантской прессой. Не привлекла внимания общественности и неожиданная смерть Раскольникова, который якобы кончил жизнь самоубийством в клинике на юге Франции. Обстоятельства гибели Раскольникова не были должным образом расследованы, и можно предположить, что он был выслежен и убит агентами НКВД.

8
ПРОТИВОЗАКОННЫЕ МЕТОДЫ СЛЕДСТВИЯ И ЗАКЛЮЧЕНИЯ

Аресты невинных людей лишь одно из звеньев сталинского террора. Целью его была не только изоляция или уничтожение неугодных. Надо было также сломить их волю, вынудить их к ложным признаниями в шпионаже и вредительстве, заставить их назвать себя «врагами народа». Но это невозможно было сделать при соблюдении законных методов и форм следствия. Поэтому Сталин санкционировал применение физических методов воздействия.

Кое-кто из бывших работников НКВД пытается, несмотря на свидетельства тысяч бывших заключенных, отрицать широкий характер применения при Сталине пыток и истязаний. «Со всей ответственностью заявляем, – писал в одной из имеющихся у меня записок весьма ответственный в прошлом работник НКВД, – что лишь отдельные морально неустойчивые и беспринципные чекисты доходили до применения физических пыток и истязаний, за что они были расстреляны в 1939 г. после ноябрьского (1938) письма Политбюро ЦК ВКП(б) о перегибах в следствии».

Подобные заявления являются сознательным искажением истины. Пытки и истязания применялись органами НКВД не по собственной инициативе, а с одобрения и даже по требованию сталинского Политбюро. Разумеется, пытки и истязания не сразу, не в один день вошли в практику НКВД – это был постепенный, но последовательный процесс. Избиения заключенных, следственный «конвейер», лишение сна, пытки жарой и холодом, голодом и жаждой – все эти методы достаточно широко применялись в 1929 – 1931 гг. в отношении «вредителей», нэпманов при изъятии у них золота, а также в отношении других «классово чуждых элементов». Более «гуманно» обращались, однако, органы ГПУ-НКВД с арестованными коммунистами. До весны 1937 г. пытки и истязания применялись только к отдельным заключенным, и лишь особо отобранными следователями, главным образом из верхушки НКВД. Так, при подготовке процессов «троцкистско-зиновьевского» и «параллельного центра» следователям разрешалось использовать любые средства, чтобы сломить заключенных. Однако после февральско-мартовского пленума 1937 г. большинству следователей было предоставлено право применять по отношению к упорствующим «врагам народа» любые, даже самые изощренные методы физического и психического воздействия. Не были отменены пытки и истязания заключенных и в 1939 г., то есть после устранения Ежова.

Применение пыток – это одно из самых тяжелых преступлений Сталина и созданной им террористической машины.

Известно, что пытки широко применялись при «дознаниях» в России до середины XVIII в. Правда, и тогда понимали несовершенство пыток как метода следствия. Отсюда родилось правило – «доносчику первый кнут». Иначе говоря, вначале пытали доносчика, чтобы «проверить» донос. Играя роль просвещенной императрицы, Екатерина II подписала указ о «неделании в присутственных местах ни по каким делам, ни под каким видом, никому, никаких при допросах телесных наказаний для познания в действиях истины». Это запрещение выполнялось, однако, не слишком строго даже в императорской тайной канцелярии. Поэтому Александру I пришлось еще раз подтвердить специальным указом запрещение пыток. «Само название “пытка”, – писал Александр, – стыд и укоризну человечеству наносящее, должно быть навсегда изглажено из памяти народной». Но и эти указы не слишком строго соблюдались в царской России. Масштабы пыток и телесных наказаний значительно сократились все же при Александре II после отмены крепостного права. Однако в годы Гражданской войны пытки и истязания были возобновлены и применялись в самых широких масштабах главным образом в лагере противников революции. Карательные органы большевиков часто расстреливали своих узников, но очень редко прибегали к другим формам насилия.

Обратимся к традициям российского революционного движения, все направления которого с крайней нетерпимостью относились к каким бы то ни было видам физического мучительства. Этих убеждений придерживались также и террористы. После убийства Александра II один из членов исполнительного комитета «Народной воли» С. Л. Златопольский был заточен в Трубецкой равелин Петропавловской крепости. Из своей одиночной камеры Златопольский сумел передать на волю большое письмо, которое распространялось потом в виде прокламации по всей стране. Описав тяжелейший режим, установленный в крепости для политических заключенных, Златопольский заканчивал свое предсмертное письмо словами:

«Друзья и братья! Из глубины нашей темницы, говоря с вами, вероятно, последний раз в жизни, мы шлем вам наш завет: в день победы революции, которая есть торжество прогресса, пусть она не запятнает этого святого имени актами насилия и жестокости над побежденным врагом. О, если бы мы могли послужить жертвами искупления не только для создания свободы в России, но и для увеличения гуманности во всем остальном мире! Человечество должно отказаться от одиночного заключения, от насилия и истязания заключенных в каком бы то ни было виде, как оно отказалось от колеса, дыбы, костра и пр. Вам привет, родные, привет всему живому»[405]405
  Из архива Ю. В. Трифонова.


[Закрыть].

Известно, что в начале XX в. телесные наказания или рукоприкладство в тюрьмах вызывали бурный протест всех заключенных – эсеров, анархистов, меньшевиков, большевиков. В знак протеста устраивались коллективные голодовки, известны даже случаи коллективных самоубийств. Неудивительно, что после победы революции совесть настоящего революционера не могла мириться с применением физических истязаний. Поэтому действия Сталина и покорных ему карательных органов были надругательством над памятью всех поколений русских революционеров.

Но дело не только в том, что пытки и истязания принципиально неприемлемы для социалистического государства. Нельзя не сказать и о том, что пытки и истязания – это и наиболее несовершенный метод следствия, который в большинстве случаев ведет не к выяснению, а к искажению истины, к оговору, к согласию обвиняемого дать любые показания, чтобы прекратить мучения. Это хорошо знали еще инквизиторы Средних веков, добивавшиеся от узников показаний о связях с дьяволом. Это понимают и разведки большинства стран. Английский контрразведчик О. Пинто писал в своей книге «Охота за шпионами»: «Безусловно, телесные пытки способны сломать самого волевого и физически сильного человека… Зверские пытки могут заставить невинного “сознаться в преступлении”, за которое полагается смертная казнь. В таких случаях человек считает, что быстрая смерть легче нечеловеческих страданий. Телесные пытки в конце концов заставят говорить любого человека, но не обязательно говорить правду».

Это-то как раз хорошо понимал Сталин и его подручные, вынуждая своих жертв давать самые невероятные показания о своих мнимых преступлениях.

Известно, что даже святая инквизиция пыталась ввести какие-то ограничения в свою пыточную практику. Для НКВД никаких ограничений не существовало. Озверевшие следователи не только били, но и уродовали заключенных: им выкалывали глаза, вырывали ногти, прокалывали барабанные перепонки, ломали руки и ноги, жгли раскаленным железом, калечили половые органы.

По свидетельству Р. Г. Алихановой, известный партийный работник И. Хансуваров во время следствия 10 дней подряд простоял в воде. Жена С. Косиора рассказала Алихановой, что, не сумев сломить ее мужа пытками, палачи привели в комнату, где шло следствие, 16-летнюю дочь Косиора и изнасиловали ее на глазах отца. После этого Косиор подписал все «показания», а его дочь, выпущенная из тюрьмы, покончила с собой, бросившись под поезд. В Бутырской тюрьме бывали случаи, когда мужа подвергали истязаниям на глазах жены, а жену – на глазах мужа.

Кроме Лефортовской, одной из наиболее страшных тюрем была Сухановская. «Имейте в виду, – сказал следователь попавшему в эту тюрьму микробиологу П. Здрадовскому, – у нас здесь позволено все». В этой тюрьме, почти все заключенные которой принадлежали еще недавно к «верхам» общества, первый допрос начинали часто с жестокой порки, чтобы сразу же унизить человека, сломить его волю. «Мне повезло, – рассказывал Здрадовский, – по лицу меня били, но не пороли». Жену Папулии Орджоникидзе в Сухановской тюрьме засекли плетьми до смерти.

По свидетельству А. В. Снегова, в пыточных камерах ленинградского НКВД заключенных сажали на цементный пол и накрывали ящиком, в котором с четырех сторон торчали гвозди. Вверху была решетка – через нее раз в сутки заключенных осматривал врач. Таким ящиком размером в кубометр накрывали небольшого ростом А. В. Снегова и крупного П. Е. Дыбенко. Говорили, что этот метод заимствован у финской охранки. НКВД перенимал опыт пыток и у гестапо.

Вызывая заключенного на допрос, один полковник НКВД мочился в стакан и требовал, чтобы узник выпил мочу. И если тот не выполнял гнусного требования, то нередко погибал, не будучи даже допрошенным.

По свидетельству С. Газаряна, не добившись от Coco Буачидзе, командира грузинской дивизии, нужных показаний, ему распороли живот и бросили умирающего в камеру. И в ту же камеру перед допросом посадили Давида Багратиони, одного из друзей Coco. Зверским избиениям подвергали и самого Газаряна, в недавнем прошлом ответственного работника НКВД. О множестве подобных утонченных и страшных истязаний рассказывают в своих книгах А. Солженицын, В. Шаламов, Е. Гинзбург, Л. Копелев и многие другие. Приведем лишь отрывок из мемуаров белорусского партийного работника Я. И. Дробинского о методах следствия в Минской центральной тюрьме в 1938 г.:

«В десять его вновь провели через этот коридор, в эту комнату – но какая разница! Днем это был тихий коридор, тихие кабинеты, в которых аккуратные, прилизанные люди листали папки. Вечером Андрей шел, как сквозь строй, – крики истязаемых, площадная брань истязующих неслись из всех комнат. Где-то промелькнуло лежавшее на полу тело. Андрей увидел побагровевшее знакомое лицо. Это был Любович – старый большевик, заместитель председателя Совнаркома республики, председатель Госплана. Он был в первом правительстве, созданном Лениным в октябре 1917 г. Он вошел туда как зам. наркома связи Подбельского. Он был членом Малого Совнаркома, работал с Лениным. Сейчас он лежал на полу, его хлестали резиной, и он, старый шестидесятилетний человек, кричал: “Мама!” Мгновенье, но оно врезалось в память навсегда. Пыточная XX века. Его ввели в кабинет. Как и днем, их было двое – Довгаленко и спортсмен.

– Ну, – деловито спросил капитан, – передумали? – Андрей отрицательно мотнул головой.

– Сними гимнастерку.

Андрей не двигался. Резким движением молодой рванул ее кверху, гимнастерка треснула, оползла. “Эх, хоть раз ему дам”, – Андрей рывком толкнул правый кулак к подбородку молодого и попал в воздух. В ту же секунду он получил два удара ладонью по рукам. Острая боль пронизала их, и руки повисли, как плети. И сразу молодой – сильными ударами раз, другой, третий в грудь… Андрей оперся о стену. Эти подошли к большой вешалке, вытащили две толстые палки и деловито начали работать. Они с двух сторон ритмично колотили по затылку, по ребрам, по спине. Стиснув зубы, Андрей кряхтел, главное – не кричать, не доставлять удовольствия этим… Боль была невыносимой, потом она тупела. Тогда они чем-то обливали, йодом, соленой водой или просто водой, и тогда боль становилась ужасающей, нестерпимой. Тело рвали зубами какие-то дикие звери, сотни псов грызли это бедное, измученное тело.

– Ну что, будешь писать?

Он не ответил. Чтобы ответить, надо было открыть рот, а тогда он начнет кричать. Кричать нельзя. Кричали из других комнат. “Убийцы, фашисты, – кричал молодой женский голос, – не смейте, не смейте! Как вы смеете!” “Боже, – думал Андрей, – что они с ней делают”»[406]406
  Из архива А. Т. Твардовского. Андрей – это Дубинский, секретарь Могилевского горкома ВКП(б).


[Закрыть].

Следует сказать несколько слов о поведении людей, подвергшихся пыткам в застенках НКВД. Большинство из них не выдержало жестоких истязаний и подписало фальшивые протоколы следствия. Старый большевик С. П. Писарев свидетельствует: «Только в двух тюрьмах – во внутренней на Лубянке и в Лефортовской – я подвергся 43 сеансам чудовищных издевательств с плевками в лицо и грязной матерщиной – сеансам под несвойственным им названием “допросы”. Из них 23 раза – сеансам физических пыток многих разновидностей из-за отказа себя оговорить. Немного было в то страшное время заключенных, которые были бы “удостоены” столь долгих и утомительных для палачей пыток… Всего в разных камерах четырех крупнейших московских тюрем моими сокамерниками в те годы оказались примерно четыре сотни таких же, как я, заключенных. Кроме двух человек, это были все коммунисты. Почти все были с солидным партстажем. Самым старым по партийному стажу был член партии с 1905 года, большевик-латыш Ландау, многие годы возглавлявший в Москве Анилинтрест. Были профессора, командиры полков Красной Армии, много военачальников и политработников с фронтов Испании, литераторы, даже прокурор Субоцкий. И вот из всех этих заслуженных коммунистов всего четыре человека сумели выдержать пытки и ни себя, ни кого другого не оговорили. Я был в числе этих четырех человек. Все ждали или расстрела, или отправки в лагеря. Большинство мечтало об отправке в лагерь как об избавлении от пыток и спасении от расстрела»[407]407
  С. П. Писарев занимал различные должности в партийном аппарате (от райкома партии до ЦК партии). В 1930 – 1940-е гг. подвергался аресту четыре раза. После реабилитации примк нул в 1960-е гг. к правозащитному движению и был исклю чен из партии. Писарев умер в конце 1970-х гг. Многие свои заметки и письма в ЦК он передал мне.


[Закрыть].

Было бы ошибкой осуждать этих людей, деморализованных, сбитых с толку, не понимавших, что происходит в стране, – все это неизбежно ослабляло их волю к борьбе. Нельзя согласиться с генералом А. В. Горбатовым, который в мемуарах, опубликованных в 1964 г. журналом «Новый мир», возмущается не столько следователями, истязавшими узников, сколько узниками, не сумевшими выдержать эти истязания. Конечно, разные люди вели себя по-разному. Было немало людей, которые сразу же и без всякого сопротивления начинали давать любые показания, оговаривать десятки невиновных людей. Иногда, даже независимо от требования следователя, они писали доносы на своих знакомых и сослуживцев, требуя их ареста. Такие люди становились тайными осведомителями НКВД, «стукачами», и доносили на своих соседей по тюремной камере или по лагерному бараку. Другие заключенные после первых же допросов кончали жизнь самоубийством, они разбивали голову о стены камеры, об умывальник, кидались на охранников во время прогулок, бросались в пролеты лестниц, в окна, вскрывали себе вены. Третьи долго и упорно сопротивлялись, но все же не выдерживали пыток и ставили свою подпись под фальшивыми протоколами. По свидетельству С. О. Газаряна, пятнадцать дней подряд пытали известного грузинского большевика Давида Багратиони – до тех пор, пока он не потерял контроль над собой и подписал все, что от него требовали. Несколько месяцев, по свидетельству И. П. Алексахина, не давал показаний о своей «вредительской» деятельности видный работник Наркомтяжпрома И. П. Павлуновский. Он выдержал все пытки. Но когда его бросили в карцер, полный воды и кишащий крысами, он не выдержал, стал стучать в дверь: «Варвары, что хотите, то пишите…» По свидетельству М. В. Острогорского, бывший нарком юстиции Н. В. Крыленко стал давать показания лишь после жестоких истязаний. Он потребовал несколько листков бумаги в камеру и здесь в присутствии других заключенных начал «создавать» свою контрреволюционную организацию. При этом он бормотал примерно следующее: «Иванова жалко, он хороший работник и человек, я его не буду записывать. А вот Петров – дрянь, его запишем…» Ленинградскому партработнику М. Р. Маеку предъявили показания Позерна, «сознавшегося» в том, что он создал в городе контрреволюционную организацию и завербовал туда и Маека. Не поверив, что Позерн, интеллигентный, честный человек, один из организаторов Красной Армии, мог подписать подобные показания, Маек потребовал очной ставки. Как рассказывал уже много лет спустя М. Р. Маек, в кабинет следователя вошел изможденный до предела старик, в котором он с трудом узнал Позерна. «Как же так, Борис Павлович, как же вы могли написать такую нелепость, что вы завербовали меня в антисоветскую организацию?» – спросил Маек. Но Позерн, глядя вниз, повторял: «Ничего, голубчик, завербовал, завербовал». Все стало ясно.

Некоторые из подследственных подписывали любые показания, которые касались их лично, но отказывались наотрез оговаривать кого-либо из своих товарищей. «Не хочу врать, – писал в своих мемуарах М. Д. Байтальский, – будто вел себя на допросах героем и не подписывал никаких протоколов. Подписывал, если дело касалось меня одного или речь шла о заведомо известных вещах. А где следователь припутывал мне людей еще живых – там отрицал. Мне пришивали моего старшину – я не дался. Еще энергичнее навязывали Бориса Горбатова. Его я отстаивал – то есть от него открещивался, сколько было сил. И кажется, не без успеха: он умер в своей постели, а не в лагере, хотя следователь мне сказал: “Нам лауреаты до хрену, а твои воинские награды в той же цене. Тысячу раз будь хорош, а один раз не угоди – достаточно. Понял?”»[408]408
  Байтальский М. Д. Тетради для внуков: Рукопись.


[Закрыть]

И наконец, были такие, кто прошел через тяжелейшие испытания и не подписал фальшивых протоколов. Ничего не подписал С. П. Писарев, о котором была речь выше. Ничего не подписывали Сурен Газарян и А. В. Горбатов. Самые изощренные истязания перенес Н. С. Кузнецов, но не оговорил ни себя, ни своих товарищей. В первый же «конвейер» он простоял восемь суток подряд перед следователями, на девятый день потерял сознание и упал, но ничего не подписал[409]409
  Перед арестом Н. С. Кузнецов – первый секретарь Северо-Казахстанского обко ма партии Свои мемуары он передал К. М. Симонову, который и познакомил ме ня с ними.


[Закрыть]. Никаких ложных признаний не подписала и жена Нестора Лакобы, посмертно объявленного «врагом народа». Вскоре после неожиданной смерти Лакобы, отравленного на обеде у Берии, его жена, молодая и красивая женщина, которую молва считала грузинской княжной, была арестована и отправлена в тбилисскую тюрьму. По свидетельству Нуцы Гогоберидзе, находившейся в 1937 г. в одной камере с женой Лакобы, эту молчаливую и спокойную женщину ежевечерне уводили на «допрос», а утром, окровавленную и без сознания, втаскивали в камеру. Женщины плакали, требовали врача, приводили несчастную в чувство. Она рассказывала, что от нее требуют подписать фальшивку о том, как Лакоба «продал Абхазию Турции». Жена Нестора односложно отвечала: «Не буду клеветать на память своего мужа». Она устояла даже тогда, когда арестовали ее горячо любимого сына, 16-летнего школьника, избили и плачущего втолкнули в кабинет следователя во время одного из допросов. Сказали, что мальчика убьют, если мать не подпишет протокол (угрозу позднее выполнили). Однако протокол так и не был подписан. После одной из пыток она умерла в камере.

Стойко держались на следствии и руководители ЦК ВЛКСМ во главе с А. Косаревым. Этих молодых и сильных людей не удалось сломить, несмотря на самые жестокие истязания. По свидетельству В. Ф. Пикиной, именно стойкость Косарева и его соратников помешала НКВД организовать открытый «молодежный» судебный процесс.

Заслуживают осуждения малодушные, сразу же оговорившие себя и других добровольные доносчики. Восхищает мужество таких, как Писарев, Газарян, Кузнецов, жена Лакобы, Косарев, Горбатов. Они проявили стойкость в условиях куда более трудных, чем условия войны или плена.

Но нет у нас права осуждать и тех, кто, как Павлуновский или Багратиони, изнемог в неравной борьбе. И потому нельзя согласиться с утверждением Горбатова, что эти люди «вводили в заблуждение следствие», когда подписывали фальшивые протоколы.