Текст книги "К суду истории. О Сталине и сталинизме"

Надеждам на скорую реабилитацию, которая возникла в 1939 г. у миллионов осужденных и их близких, не суждено было сбыться. Хотя на XVIII съезде партии немало говорилось о реабилитации невинно осужденных людей (особые надежды вызвало выступление А. А. Жданова), в действительности реабилитация была крайне ограниченной. Из каждой сотни осужденных освобождались не более двух человек. Впрочем, реабилитация и не могла быть массовой, ибо сотни тысяч людей были уже расстреляны и их реабилитация означала бы признание Сталиным своих преступлений.

В первую очередь «разгрузили» некоторые тюрьмы в Москве и на периферии. Были освобождены те арестованные, по делам которых еще не закончилось предварительное следствие.

В конце 1939 – начале 1940 гг. были реабилитированы несколько тысяч командиров Красной Армии, что объяснялось крайним недостатком и некомпетентностью командных кадров, выявившимися во время советско-финляндской войны. Среди реабилитированных было немало будущих героев Отечественной войны – будущие Маршалы Советского Союза К. К. Рокоссовский и К. А. Мерецков, будущие генералы армии А. В. Горбатов и С. И. Богданов, будущий вице-адмирал Г. Н. Холостяков, будущий комиссар украинских партизан С. В. Руднев, герой ленинградской обороны Н. Ю. Озерянский и др. Был возвращен в партию и армию Л. Г. Петровский, младший сын Г. И. Петровского. Командуя корпусом, он погиб в августе 1941 г. Однако большая часть таких же способных командиров осталась в лагерях; я уже не говорю о тех, кто был расстрелян или умер от голода и непосильного труда. После гибели младшего сына Г. И. Петровский направил Сталину письмо, в котором просил освободить своего старшего сына П. Петровского и зятя С. А. Загера.

«В начале войны с фашистами, – говорилось в нем, – в ЦК на Ваше имя я послал письмо, в котором просил освободить из тюрьмы сына моего Петра, что в войне против фашистов он, так же как Леонид, будет бесстрашно сражаться. Ответа я не получил… В борьбе против фашизма всякая патриотическая единица облегчит напряжение народа в войне. “Все дело в людях”. Я все потерял, что было для меня близким или далеким, но лучше потерять в войне против фашистов, чем черт знает где. Еще раз обращаюсь в ЦК с просьбой освободить из тюрьмы Петра Петровского и Загера, дать им возможность на фронте или в тылу поработать для Красной Армии…»

Сталин не ответил на это письмо, а П. Петровский был расстрелян в 1942 г.

Была реабилитирована и небольшая группа ученых и конструкторов. Еще перед войной были освобождены физики А. И. Берг и Л. Ландау. В начале войны получили свободу А. Туполев, В. Петляков, В. Мясищев и некоторые другие конструкторы и инженеры. Напуганный опасностью эпидемий, Сталин разрешил освободить микробиолога П. Здрадовского, одного из лучших в стране специалистов по борьбе с эпидемиями. Был освобожден и микробиолог Л. А. Зильбер.

При реабилитации, по свидетельству А. В. Горбатова, от каждого недавнего «зека» требовали особого письменного обязательства не разглашать того, что он видел в тюрьмах и лагерях. И большинство реабилитированных соблюдали это требование. Конечно, были и исключения. Некоторые реабилитированные обращались с большими письмами к Сталину и в ЦК ВКП(б), рискуя снова оказаться в тюрьме. Необычный случай произошел в Москве в августе 1939 г. Бывший ответственный работник Наркомлеса Альбрехт, немец по национальности, арестованный в 1937 г., был освобожден в 1939 г. Во время пребывания в Москве Риббентропа Альбрехт вбежал в германское посольство и попросил Риббентропа о политическом убежище. Сталин в знак «дружбы» разрешил Риббентропу увезти Альбрехта в Германию. Здесь Альбрехт написал две книги: «Бутырская тюрьма. Камера 99» и «Революция, которую предали». По свидетельству Л. 3. Копелева, во время войны служившего в подразделениях контрпропаганды, гитлеровская пропаганда широко использовала эти книги – они имелись в каждой немецкой роте.

Некоторые современные историки пытаются представить смещение Ежова и частичные реабилитации 1939 – 1941 гг. как политическое поражение Сталина. Так, например, историк Г. Т. Риттерспорн опубликовал во французском журнале «Либр» большую статью, в которой, опираясь на материалы «смоленских архивов»[400]400
  Во время Отечественной войны, несмотря на быстроту продвижения германских войск, все областные архивы, а также архивы БССР, УССР и Молдавии были вы везены или уничтожены. В руки немцев попал, как уже говорилось, архив Смо ленской области, основные документы которого были опубликованы. Надо иметь в виду, что документы советских архивов, и особенно НКВД, часто не отражают, а фальсифицируют действительность.


[Закрыть], пытается доказать, что во время «большой чистки» 1936 – 1938 гг. Сталин «не всегда был способен управлять ходом событий» и даже потерпел в этот период «политическое поражение». Как считает Риттерспорн, Сталин хотел «оздоровить» партийный аппарат, но столкнулся с сопротивлением кадров, не желавших оказаться мертвыми после чистки. Эта «глухая» война продолжалась до 1939 г. и, по мнению историка, закончилась на XVIII съезде партии, на котором Сталин был вынужден принять тезисы своих противников. Но хотя Сталин и потерпел в политическом отношении поражение, он остался во главе партии[401]401
  Libre. 1978, № 4; Libre. 1979, № 6; Le Matin. 1979, 27 Sept.


[Закрыть].

Ход событий в годы «великого террора» не подтверждает тезисы Риттерспорна. Сталин добился того, чего он желал, и утвердил свое доминирующее положение в партии во всех отношениях. Ни о каком «поражении» Сталина в 1937 – 1938 гг. или на XVIII съезде партии не может быть и речи. Слабые попытки сопротивления сталинской диктатуре предпринимались не на XVIII, а на XVII съезде партии, но и тогда Сталину удалось сравнительно легко сломить это сопротивление, и ему всегда удавалось вести за собой большинство партии. Частичные реабилитации, начавшиеся в 1939 г., не были признаком какой-либо неудачи Сталина. Они были для него и НКВД лишь отвлекающим маневром. Сталин рассчитывал несколько успокоить общественное мнение, а также дать объяснение исчезновению Ежова. Кроме того, немногие реабилитации должны были, по мнению Сталина, подчеркнуть правильность и обоснованность основной части репрессий.

Органы НКВД занимались в 1939 – 1941 гг. не только частичными реабилитациями или «чисткой» в своих собственных рядах. В эти же годы продолжались репрессии среди партийных и советских работников, военнослужащих и деятелей культуры. Правда, они никогда уже не принимали таких масштабов, как в 1937 – 1938 гг. Но, встав на путь беззаконий и террора, Сталин уже не мог ни остановиться, ни сойти с этого пути. Поэтому аресты и расстрелы сопутствовали Сталину до конца его жизни.

После смещения Ежова временно прекратилось исполнение уже вынесенных ранее смертных приговоров, и в переполненных камерах смертников появилась искра надежды. Однако вскоре в подвалах тюрем НКВД возобновились расстрелы. Не были пересмотрены даже такие дела, в которых основанием для осуждения были обвинения в подготовке «террористических актов» против самого Ежова, а также против Блюхера, Постышева, Эйхе, Косиора, то есть против людей, которые были в свою очередь объявлены «врагами народа». Не были освобождены те украинские партийные работники, которых арестовали по показаниям второго секретаря ЦК Украины С. Кудрявцева, хотя именно эти показания А. Жданов приводил на XVIII съезде как пример клеветы.

Именно в 1939 – 1940 гг. были арестованы уже упомянутые нами ранее А. В. Косарев, Н. И. Вавилов, Г. К. Карпеченко, И. Э. Бабель, В. Э. Мейерхольд, В. Чопич и др. В 1941 г. был арестован поэт и драматург Даниил Хармс (Ювачев), который вскоре умер от голода в ленинградской тюрьме.

Погиб в эти годы старый большевик, активный участник Гражданской войны и видный в прошлом работник ОГПУ М. С. Кедров. В 1939 г. он находился уже на пенсии. Один из его сыновей, И. М. Кедров, работал следователем в центральном аппарате Комиссариата внутренних дел. Он принимал участие в подготовке «открытых процессов» как при Ягоде, так и при Ежове. Когда после смещения Ежова люди Берии начали разгром центрального аппарата НКВД, отец и сын Кедровы направили Сталину ряд писем с разоблачением Берии. М. С. Кедров вспоминал при этом свою поездку в Азербайджан в 1921 г. Первым ответом на эти письма был арест и расстрел Игоря Кедрова. В апреле 1939 г. был арестован и М. С. Кедров.

На XX съезде КПСС Хрущев зачитал письмо Кедрова секретарю ЦК ВКП(б) А. А. Андрееву, который играл не последнюю роль в организованной Сталиным машине террора, но в прошлом он был другом Кедрова. К тому же Кедров был ветераном ЧК, и о его жестокости в годы Гражданской войны на севере России ходило много рассказов. «Из мрачной камеры Лефортовской тюрьмы, – писал Кедров, – взываю к Вам о помощи. Услышьте крик ужаса, не пройдите мимо, заступитесь, помогите уничтожить кошмар допросов, вскрыть ошибку… Я невинно страдаю. Поверьте. Время покажет. Я не агент-провокатор царской охранки, в чем меня обвиняют, основываясь на клеветнических заявлениях, не шпион, не член антисоветской организации. Я не запятнанный ничем старый большевик, честно боровшийся 40 лет в рядах партии… Теперь мне, 62-летнему старику, следователи угрожают еще более тяжелыми, жестокими и унизительными мерами физического воздействия… Но пусть знает партия, что я невиновен и никакими мерами не удастся верного сына партии, преданного ей до гроба, превратить во врага… Всему, однако, есть предел. Я измотан вконец. Здоровье подорвано, силы и энергия иссякают, развязка приближается. Умереть в советской тюрьме с клеймом презренного предателя и изменника Родины – что может быть страшнее для честного человека? Какой ужас! …Нет, нет. Это не случится, не должно случиться, кричу я. И партия, и Советское правительство не допустят свершиться такой жестокой, непоправимой несправедливости. Убежден, что при спокойном, беспристрастном расследовании, без отвратительной ругани, без злобы, без жутких издевательств необоснованность обвинения будет легко установлена. Я глубоко верю, что правда и справедливость восторжествуют. Я верю, верю».

Невиновность М. Кедрова по предъявленным ему обвинениям была настолько очевидной, что даже Военная коллегия Верховного суда полностью его оправдала. Но Берия запретил освобождать Кедрова из тюрьмы, и в октябре 1941 г., когда уже шла война, он был расстрелян. Новый приговор был оформлен задним числом – уже после расстрела.

В 1939 г. был арестован и погиб старейший деятель партии Ф. И. Голощекин, еще на Пражской конференции в 1912 г. избранный в ЦК РСДРП. В конце 30-х гг. он занимал пост Главного арбитра Совнаркома СССР.

Судьба таких во многом несходных между собой людей, как Кедров и Голощекин, которые, однако, оба принадлежали к первому поколению большевиков и занимали видное место в органах пролетарской власти в годы Гражданской войны и в 20-е гг., побуждает нас вновь вернуться к разговору о моральной оценке сталинского террора конца 30-х гг.

В 70-е гг. из СССР эмигрировала Лидия Шатуновская, которая в разное время была женой двух ответственных работников, жила в годы террора в так называемом Доме на набережной. Иногда вместе с мужем она бывала в гостях и у более ответственных деятелей, живших тогда в Кремле. Она издала на Западе книгу «Жизнь в Кремле» и несколько статей, где подлинные факты причудливо переплетаются со всякими слухами, а иногда и с прямым вымыслом.

В одной из своих статей Л. Шатуновская писала, выражая довольно широко распространенную среди представителей всех трех эмиграции точку зрения:

«Жалею ли я об участи старых большевиков, столь безжалостно истребленных Сталиным? Сочувствую ли я им? Многих из тех, кого я лично знала и кто в частной своей жизни был неплохим человеком, мне просто по-человечески жаль. Но когда я думаю о старых большевиках как о социальной группе, я не нахожу в своей душе ни жалости, ни сочувствия к ним. Конечно, никаких преступлений против партии и государства, в которых их обвиняли, они никогда не совершали и даже в помыслах не имели. Но была за ними другая, более страшная вина – они не только создали это государство, но и безоговорочно поддерживали его чудовищный аппарат бессудных расправ, угнетения, террора, пока этот аппарат не был направлен против них. Я не религиозна в обычном смысле этого слова, но есть в моей душе неистребимая вера в какую-то Высшую Справедливость, в то, что “воздастся каждому по заслугам его”… И если можно вообще применять слово “справедливость” к делам советских органов госбезопасности, то, может быть, истребление старых большевиков было в каком-то смысле самой справедливой из всех совершенных ими несправедливостей. Старые большевики это чудовище создали, они от него и погибли».

Мы не скрывали в первых главах этой книги тех жестоких акций, за которые партия большевиков, несомненно, несет и моральную, и политическую ответственность. Но, следуя логике Л. Шатуновской, можно оправдать любую жестокость и обвинить не только большевиков. А разве десятки тысяч специалистов, которые были уничтожены в 1929 – 1932 гг., не помогали большевикам строить народное хозяйство, а еще раньше Красную Армию? А разве меньшевики и эсеры, которые были фактически истреблены в нашей стране в годы Гражданской войны и в начале 20-х гг., не подготовили условий для победы Октябрьской революции? По той же логике Солженицын бросает упрек миллионному офицерскому корпусу русской армии, который не поддержал в 1917 г. свергаемую монархию, да и самому монарху, который предпочел отречение отчаянной борьбе за сохранение престола, к чему призывала его императрица. Впрочем, Солженицын идет еще дальше в глубь веков и обвиняет даже Петра I, который не только «прорубил окно в Европу», но и открыл дверь «пагубным» западным влияниям и подчинил церковь светской власти. Подобная логика Л. Шатуновской и А. Солженицына – не что иное, как пресловутая «классовая логика», только с обратным знаком. С такой же безапелляционностью и большевистские публицисты могли писать, что отдельных помещиков и капиталистов «по-человечески жаль», но что оба эти класса поддерживали несправедливый социальный порядок в России и антинародное самодержавное государство и потому они должны быть истреблены «во имя высшей справедливости». А разве поголовное уничтожение богатых крестьян не объясняли также некой «высшей справедливостью»?

Мы не принадлежим к тем, кто видит «высшую справедливость» в истреблении старых большевиков. Они были революционерами, которые искренне стремились уничтожить несправедливости и пороки прежнего российского общества, да и всего современного им мирового порядка. Результат получился отнюдь не таким, к какому они стремились; теория и практика социализма стали расходиться сразу же после победы революции. Благие намерения, как известно, не обеспечивают автоматически ни благих действий, ни благих результатов. Это проблема многих революций и многих поколений революционеров разных стран, а не повод позлорадствовать над судьбой старых большевиков или вообще всех революционеров и социалистов.

После отстранения М. М. Литвинова были проведены новые аресты среди дипломатов. Стал готовиться специальный судебный процесс по делу «врагов народа» в НКИД, но позднее он был отменен. Неудачи в первый период советско-финляндской войны вызвали немало новых арестов среди военных. Бесследно исчез, например, начальник штаба ЛВО Н. Е. Варфоломеев.

Многочисленные аресты были предприняты и среди военных, принимавших участие в гражданской войне в Испании. Еще в 1938 г. был вызван в Москву и расстрелян военный атташе в Испании В. Е. Горев – подлинный организатор обороны Мадрида. Всего за два дня до ареста Горева М. И. Калинин вручил ему орден Ленина. Был арестован и расстрелян крупный военачальник Г. М. Штерн, который вернулся из Испании, чтобы заменить Блюхера на посту командующего ОКДВА. Штерн был избран на XVIII съезде партии членом ЦК ВКП(б); он руководил в 1939 г. военными действиями на Халхин-Голе, но вскоре разделил судьбу Блюхера. Незадолго до войны была арестована еще одна большая группа военных, вернувшихся из Испании, главным образом летчиков. Среди них было 22 Героя Советского Союза и несколько дважды Героев Советского Союза, в том числе Я. В. Смушкевич и П. Рычагов, возглавившие после возвращения из Испании ВВС СССР, командир авиационной бригады П. М. Цумпура, а также Е. С. Птухин, И. И. Проскуров, Э. Шахт, Аржанухин и др. Перед самой Отечественной войной погиб А. Д. Локтионов, кандидат в члены ЦК ВКП(б), командующий Прибалтийским военным округом. Был арестован, но освобожден в первые месяцы войны нарком вооружений СССР, член ЦК ВКП(б) Б. Л. Ванников.

Большое количество арестов было произведено на территориях Бессарабии, Западной Украины, Белоруссии и в Прибалтике. Кроме руководителей фашистских и полуфашистских организаций и перешедших в подполье работников местных охранок, здесь репрессировали тысячи ни в чем не повинных людей, работников прежней администрации, членов различных политических группировок, представителей сельской и городской буржуазии. Проводилась преступная депортация сотен тысяч людей в восточные районы страны без предъявления им каких-либо конкретных обвинений. Так, например, из западных районов Украины и Белоруссии были депортированы на Восток не только взятые в плен Красной Армией более чем 200 тыс. солдат и офицеров разгромленной немцами польской армии, но и около одного миллиона проживавших здесь ранее поляков. В Прибалтике особенно массовые репрессии были проведены 13 – 14 июня 1941 г., то есть всего за неделю до нападения фашистской Германии на СССР. Как и следовало ожидать, эти карательные акции отнюдь не сделали советский тыл в Прибалтике более устойчивым, но, напротив, породили недовольство, протест и сопротивление, которые позволили германским войскам нанести быстрое поражение дивизиям Красной Армии в Прибалтике в июне и июле 1941 г.

Перед войной тюрьмы Львова, Кишинева, Риги, Таллина, Вильнюса, Каунаса и многих других западных городов были переполнены. Не сумев в суматохе первых дней войны эвакуировать заключенных, органы НКВД явно с одобрения Берии и Сталина отдали приказ о расстреле узников тюрем. Тела убитых не были убраны. Неудивительно, что фашистские оккупационные власти открыли тюрьмы и разрешили местным жителям приходить на территорию тюрем для опознания и организации похорон своих родственников. Этот варварский расстрел заключенных в советских тюрьмах, вызвавший взрыв негодования среди населения, был широко использован как фашистской, так и националистической пропагандой. В западных районах СССР было труднее вести партизанскую и подпольную борьбу, и именно здесь различные националистические группировки, сотрудничавшие с гитлеровцами, находили главную опору и кадры.

Нельзя пройти мимо некоторых формально неполитических репрессий предвоенных лет. Так, например, в конце июня 1940 г. был принят Закон об уголовной ответственности за прогулы и систематические опоздания на работу. Рабочих и служащих отдавали под суд за три опоздания хотя бы на несколько минут, а также за невыход на работу по неуважительной причине. Статистика по этому указу нам неизвестна, но известно, что число осужденных было огромно. Все этапы и тюрьмы в конце 1940 г. были забиты людьми, осужденными по данному указу. Многие из них не были освобождены до конца войны, хотя их сравнительно короткие сроки заключения давно прошли.

Международные отклики на репрессии 1936 – 1938 гг. были различны, противоречивы и не составляли слишком большой проблемы для Сталина и НКВД. Несравнимые по масштабам репрессии во времена Брежнева вызывали гораздо больше беспокойства во всем мире, чем репрессии 30-х гг.

Разумеется, буржуазная печать, а также печать фашистских стран широко использовала известия о политическом терроре в СССР в целях антикоммунистической пропаганды. Однако никто не знал тогда подлинных масштабов этого террора, и основное внимание зарубежная печать сосредоточила на открытых политических процессах в Москве. Механизм и детали подготовки этих процессов были тогда неизвестны, однако западным наблюдателям (не говоря уже о тайных службах Запада, за агентов которых выдавались подсудимые) было нетрудно установить, что большинство показаний обвиняемых ложно.

Так, например, на первом «открытом» процессе подсудимый Э. Гольцман заявил, что в 1932 г. он ездил в Берлин, где встречался с сыном Троцкого Л. Седовым, а позднее и с самим Троцким, от которого получил основные директивы. Эти показания были существенно важны для всей конструкции обвинения. На вопрос о месте встречи Гольцман ответил, что встреча состоялась в отеле «Бристоль» в Копенгагене. Но уже через несколько дней после окончания процесса датские газеты сообщили, что отель «Бристоль» был разрушен в Копенгагене еще в 1917 г. Эта информация обошла всю мировую печать. Сталин был разгневан, но подобные «ошибки» повторялись. На втором процессе Пятаков признался, что он в ночь на 25 декабря 1935 г., находясь в служебной командировке за границей, летал в Осло для встречи с находившимся в Норвегии Троцким. Но уже через 2 дня норвежские газеты сообщили, что на указанном Пятаковым аэродроме в декабре 1935 г. не приземлялся ни один иностранный самолет.

Сообщая о терроре в СССР, большинство буржуазных газет не высказывало сожаления или сочувствия его жертвам. Также и в эмигрантских газетах чувствовалось удовлетворение: коммунисты убивают в России других коммунистов.

Представители либеральной буржуазии, левой интеллигенции, со циал-де мокра тии и коммунистических партий были в растерянности. Они не могли понять, что происходит в Москве. Некоторые из них продолжали верить Сталину, другие сомневались, но молчали, третьи выступали с протестами.

Показательна позиция Лиона Фейхтвангера, приехавшего в СССР в начале 1937 г. и сразу же принятого и обласканного Сталиным. Побывав на процессе «параллельного центра», Фейхтвангер полностью поддержал все версии обвинения. «С процессом Зиновьева и Каменева, – писал он, – я ознакомился по печати и рассказам очевидцев. На процессе Пятакова и Радека я присутствовал лично. Во время первого процесса я находился в атмосфере Западной Европы, во время второго – в атмосфере Москвы, и это дало мне возможность особенно остро ощутить ту грандиозную разницу, которая существует между Советским Союзом и Западом. Некоторые из моих друзей… называют эти процессы трагикомичными, варварскими, не заслуживающими доверия, чудовищными как по форме, так и по содержанию. Целый ряд людей, принадлежавших ранее к друзьям Советского Союза, стали после этих процессов его противниками. Многих видевших в общественном строе Союза идеал социалистической гуманности, этот процесс просто поставил в тупик, им казалось, что пули, поразившие Зиновьева и Каменева, убили вместе с ними и новый мир. И мне тоже до тех пор, пока я находился в Европе, обвинения, предъявленные на процессе Зиновьева, казались не заслуживающими доверия. Мне казалось, что исторические признания обвиняемых добываются какими-то таинственными путями. Весь процесс представлялся мне какой-то театральной инсценировкой, поставленной с необычайно жутким, предельным искусством. Но когда я присутствовал в Москве на втором процессе, когда я услышал Пятакова, Радека и их друзей, я почувствовал, что мои сомнения растворились, как соль в воде, под влиянием непосредственного впечатления от того, что говорили подсудимые и как они это говорили. Если все это было вымышлено или подстроено, то я не знаю, что тогда значит правда».

Многие западные авторы и юристы спрашивали, почему обвиняемые на московских процессах не отпираются, а стараются превзойти друг друга в признаниях? Почему они не защищаются, как это обычно делают все обвиняемые, или хотя бы не приводят какие-либо смягчающие вину обстоятельства? Почему, если они верят Троцкому и его теориям, они не выступают открыто в защиту своего вождя? Лион Фейхтвангер попытался ответить и на эти вопросы. «Суд, перед которым развернулся процесс, – писал он, – можно рассматривать как некоторого рода партийный суд. Обвиняемые с юных лет принадлежали к партии, некоторые из них считались ее руководителями. Было бы ошибкой думать, что человек, привлеченный к партийному суду, мог бы вести себя так же, как человек перед обычным судом на Западе… Обвиняемый чувствует себя еще связанным с партией, поэтому не случайно процесс с самого начала носил чуждый иностранцам характер дискуссии. Судьи, прокурор, обвиняемые – и это не только казалось – были связаны между собой узами общей цели. Они были подобны инженерам, испытывавшим новую сложную машину. Некоторые из них что-то в этой машине испортили не со злости, а просто потому, что своенравно хотели испробовать на ней свои теории по улучшению этой машины. Их методы оказались неправильными, но им эта машина не менее, чем другим, близка сердцу, и потому они сообща с другими обсуждают свои ошибки. Их всех объединяет интерес к машине, любовь к ней. И это чувство и побуждает судей и обвиняемых так дружно сотрудничать друг с другом».

Ошибочность фейхтвангеровской версии очевидна. Она не соответствует характеру обвинений и тяжести вынесенного приговора. Подсудимых обвиняли не в «ошибках» и «своенравности», а в стремлении полностью разрушить советскую «машину» и реставрировать капитализм, их изображали злобными изменниками и шпионами, а не товарищами по партии. Фейхтвангер и сам чувствовал, что он не все понял в механике московских процессов, но тут же добавил, что он никоим образом не желал бы опорочить ведение процесса или его результаты. Он даже вспомнил в этой связи слова Сократа, который по поводу некоторых неясностей у Гераклита сказал: «То, что я понял, прекрасно. Из этого я заключаю, что остальное, чего я не понял, тоже прекрасно». Кощунственно называя «прекрасными» судебные процессы и расстрелы в Москве, Фейхтвангер торопился выразить свое восхищение Сталиным, человеком «простым и полным добродушия», «хорошо понимающим юмор и не обижающимся на критику в свой адрес». Фейхтвангер отвергает соображения насчет деспотизма Сталина, испытывающего якобы радость от террора и обуреваемого чувствами неполноценности, властолюбия и жаждой мести. Фейхтвангер связывает эти процессы с… демократизацией советского общества, считая, что правительство СССР не хотело, чтобы троцкисты воспользовались этой демократизацией. Конечно же, Сталин немедленно использовал книгу Фейхтвангера в своих целях. Она была быстро переведена на русский язык. Ее сдали в производство 23 ноября 1937 г., а подписали в печать уже 24 ноября. Книга была издана огромным тиражом, а ее автор получил не только большой гонорар за эту книгу, но и за свои романы, которые публиковались ранее. В то время мало кто из западных авторов получал гонорар за издание переводов своих книг в СССР.

Мучительно переживал репрессии 1936 – 1938 гг. друг Советского Союза Ромен Роллан. Свои мысли он доверял только дневнику: «…Это строй абсолютно бесконтрольного произвола, без малейшей гарантии, оставленной элементарным свободам, священным правам справедливости и человечности. Я чувствую, как поднимается во мне боль и возмущение. Я не мог бы высказать ни малейшего осуждения этого режима без того, чтобы бешеные враги во Франции и во всем мире не воспользовались моими словами как оружием, отравив его самой преступной злой волей».

Когда же Роллану приходилось говорить, он выступал в защиту СССР, видя в нашей стране заслон от опасности фашизма в Западной Европе.

Не сумел ничего понять в московских процессах и специальный посол президента США Ф. Рузвельта Джозеф Э. Дэвис. В своих секретных депешах государственному секретарю К. Хэллу, в письмах к дочери, в дневниковых записях этот дипломат, который лично присутствовал на двух московских процессах, неизменно утверждал, что подсудимые действительно виновны в измене и шпионаже и что процессы эти ни в коем случае не являются инсценировкой. По утверждению Дэвиса, такой же точки зрения придерживалось и большинство дипломатов, аккредитованных в Москве.

Многим сталинским версиям поверил даже такой осведомленный человек, как У. Черчилль. Он также поверил, по крайней мере частично, той провокационной дезинформации, которую агентура НКВД распространяла по закрытым каналам, чтобы сбить с толку политических и общественных деятелей и общественное мнение западных стран. В первом томе мемуаров Черчилля «Вторая мировая война» можно прочесть: «Через советское посольство в Праге проходила корреспонденция между важными лицами в России и германским правительством. Это была часть так называемого заговора военных и “старых большевиков” с целью свергнуть Сталина и установить новый режим, основанный на прогерманской политике. Президент Бенеш, не теряя времени, сообщил Сталину все, что смог узнать. За этим последовала беспощадная, но, может быть, не излишняя военная и политическая чистка и ряд процессов… в которых Вышинский в качестве общественного обвинителя так мастерски играл свою роль. Хотя чрезвычайно неправдоподобно, чтобы “старая гвардия” коммунистов действовала сообща с военными вождями; они, несомненно, были полны зависти к Сталину, который их устранил. Поэтому могло быть удобным в то же время избавиться и от них, следуя принятым в тоталитарном государстве правилам поведения. Зиновьев, Бухарин, Радек и другие бывшие руководящие деятели революции, маршал Тухачевский и многие другие из высшего командного состава армии были расстреляны… Русская армия была очищена от ее прогерманских элементов дорогой ценой ослабления ее военной эффективности».

Мы видим из этого отрывка, что Черчилль скорее относится с пониманием к Сталину, чем с сочувствием к «устраненным» вождям партии и мифическим «прогерманским элементам в Красной Армии».

Конечно, многие из западных общественных и политических деятелей выступали против террора в СССР. Анализируя позицию этих людей, Р. Конквест писал в своей книге «Большой террор»:

«Но стойкие принципиальные “левые” упорно сопротивлялись. Эдмунд Вильсон, ознакомившись с обвинениями против Зиновьева и Каменева, когда он был еще в Советском Союзе, сразу понял их лживость. В Соединенных Штатах адвокатом комиссии, возглавляемой 80-летним философом Джоном Дьюи, был Джон Финерти, который выступал защитником на процессах Муни и Сакко и Ванцетти. Наиболее сильным и действенным голосом Великобритании, разоблачавшим лживость показательных процессов в СССР, была либеральная газета “Манчестер гардиан”. Ту же позицию заняла и традиционная лейбористская партия и ее пресса: партия опубликовала брошюру Фредерика Адлера с откровенным и точным анализом событий. На крайнем «левом» фланге самым решительным противником сталинских судов был Эмрис Хьюз из шотландской “Форвард”. В действительности некоторые группировки “левых” (не только троцкисты, непосредственно в этом заинтересованные) смотрели на вещи трезво. Но другие круги, несогласные с теорией коммунизма, приняли официальную сталинскую версию. В атмосфере конца 30-х гг. врагом номер один был фашизм, и поэтому критика Советского Союза, являвшегося якобы главным противником фашизма, подавлялась…»