Текст книги "Последний русский. Роман"

Иногда мне приходило в голову: может быть, я немножко свихнулся на Наталье. Из-за нее не замечал других женщин. Не хотелось бы, конечно, ощущать себя дебилом… Но она была хороша, действительно хороша! К тому же на самом деле я обращал внимание и на других девушек и женщин. И очень. И, если быть точным, практически на всех девушек и всех женщин. Правда, как-то так выходило, что в результате я все равно возвращался к мыслям о ней, даже если нарочно пытался переключиться на кого-то другого.

Мне часто вспоминался один забавный, но такой красноречивый случай. Однажды на улице, издалека я обратил внимание на одну девушку. Я бы не смог объяснить, что мне в ней понравилось: ноги ли, походка, жест. Просто захотелось догнать ее, чтобы получше рассмотреть. Заглянуть в лицо. Может быть, разочароваться. Может быть, понять, что привлекло меня в ней. Девушка шла довольно быстрым шагом, и я долго догонял ее. Все это время я пытался понять, что так заинтересовало меня в ней. Каково же было мое изумление, когда я в один миг вдруг понял, что эта девушка и была она – Наталья!

Эпопея со слежкой – очень долгая, как эпоха, – растянулась на целые годы. Менялся сам смысл слежки, цели, отношение к ней. Не менялся лишь «режим абсолютной секретности». Я конспирировался не хуже профессионального шпиона. Поэтому когда случился тот «провал», я долго не мог понять, что к чему. До того это было странное происшествие. Более того, и до сих пор не понимал, что именно произошло, и было ли это «провалом». Но я совершенно точно знал, запомнил сам момент, когда это произошло.

Тут нужно заметить, что еще задолго до появления компьютера, я начал собирать что-то наподобие «досье» о Наталье. Завел специальную «секретную тетрадь». Начал вести кое-какие записи. Как если бы она была неким особо важным лицом, за которым мне было поручено вести это тайное наблюдение. Я не различал, где была игра, а где нет. Скорее, для меня все было очень серьезно.

Как я уже упоминал, цель у меня была вполне определенная. При помощи архива-досье я как рассчитывал материально зафиксировать свои мечты, придать им такую форму, чтобы можно было воспользоваться и насладиться ими в любой момент, – а значит, опять-таки – приблизиться к Наталье.

Насколько помнится, «досье» представляло собой довольно пеструю странную смесь тех фактических сведений, которые я добывал, занимаясь слежкой, подглядываниями и обысками. Плюс мои собственные фантазии.

Нечто подобное время от времени попадало мне в руки и от приятелей: порнографическое чтиво всех поколений. Подобное чтиво, кстати, с успехом заменяло мне «окошко», когда от того не было проку – в отсутствии Натальи, или ночью, когда она спала. Сюжеты самые обычные, так сказать, лубочные, «вечные». Например, мальчик и взрослая женщина оказываются вдвоем в купе поезда дальнего следования, и ночью она соблазняет его, протягивает к нему в темноте руку и сразу находит то, что ищет. Или мальчик едет с женщиной в лифте, и она вдруг прислоняется к нему своей грудью, трется тугим соском. Или медицинская сестра вызывает мальчика, чтобы сделать ему укол, стягивает с него трусы и, обнаруживая, как он возбужден, говорит, что знает, что нужно делать. Или мальчик вдвоем с женщиной, подругой матери, – она помогает ему готовить уроки, но вдруг, как бы невзначай опускает под стол руку, трогает его за… И так далее.

Большей частью мое «досье» напоминало эротические, порнографические этюды, предельно откровенные, хотя и неумелые, наивные записки, главной героиней которых была Наталья, которую я воображал в самых соблазнительных ситуациях.

Я также снабжал записи некоторыми рисунками, что-то вроде иллюстраций, пытался изображать всякую чепуху: позы, анатомические подробности, даже выражение ее глаз. Не знаю, что доставляло мне большее удовольствие – писать это или потом читать. Все это, конечно, было действительно сущей чепухой.

Естественно, я нигде не упоминал ни своего имени, ни, тем более, имени Натальи. Ее имя можно было произносить лишь мысленно. Одно его звучание или начертание приводило в трепет. С этой целью я так или иначе «зашифровывал» записи, вставлял вместо имен экзотические знаки или символы.

Как настоящему шпиону, приходилось также изобретать и менять тайники, чтобы «досье» не попало в чужие руки. Мама всегда была весьма любопытна и наблюдательна. Искренне интересовалась, какими новыми увлечениями захвачен ее «образец». У меня были все основания опасаться, как бы она не наткнулась на мои секретные материалы.

Конечно, это только такое громкое название – «материалы», «досье». В действительности – пара тонких тетрадок, сшитых, густо исписанных. Кое-какие листы я вклеивал внутрь, пытаясь экономить пространство: чисто технически все неудобнее становилось их перепрятывать. Это становилось в тягость, надоедало. Не сама слежка, конечно, ради высшей цели соединения, а неуклюжее «досье». Я чувствовал, что уже перерос многое из того, что содержалось в этих детских тетрадках. Они стали вызывать раздражение. Особенно самые ранние записи-впечатления, сделанные сразу после ее переезда к нам. Не говоря уж о том, что сам вид моих каракулей, детского почерка, эти убогие рисунки не очень-то вязались с тем серьезным и взрослым делом, которое я затеял… Все это лишний раз напоминало, что с такими детсадовскими глупостями, мне о Наталье и мечтать нечего. Мне было почти двенадцать лет. И в этом смысле я уже никак не чувствовал себя ребенком. Еще больше мне не хотелось, чтобы она считала меня таковым. Близость женщины с ребенком все-таки представлялась чем-то фантастически-невозможным. Я должен был выглядеть, по крайней мере, как подросток. Я был почти одного роста с ней.

В конце концов я вообще забросил «досье». Настоящие досье, настоящие архивы, понятное дело, выглядели совсем иначе. Что было с ними делать? Выбрасывать жаль. Они пролежали у меня по разным тайникам около трех лет. Я хранил тетрадки – просто как память.

В конце концов, твердо решил от них избавиться. Наметил срок – незадолго до моего пятнадцатилетия. Причем решил не просто их выбросить, а уничтожить с некоторыми романтическими ритуалами и торжественностью. Как и полагалось поступать с секретными материалами. Сжечь где-нибудь в укромном месте. Или поздней ночью привязать к кирпичу и утопить в Москва-реке…

Однако случилось то, что случилось. Я так их и не уничтожил. Они пропали. Притом, повторяю, странно, очень странно пропали. Это запомнилось, если не в тумане, то в каком-то сумбуре.

Кстати, я вообще бы занес пропажу тетрадок в раздел особого рода мистических и совершенно необъяснимых происшествий. А таких за мою жизнь было всего два.

Первому я стал свидетелем однажды за городом. Я сидел на пригорке. Передо мной как на ладони – пустынное шоссе, зигзагами проложенное через поля и луга. Единственный одинокий пешеход шагал куда-то под палящим солнцем. Немного погодя на шоссе появился некий велосипедист, который неторопливо крутил педали в том же направлении. Обогнав пешехода, не обернувшись и не притормозив, он проехал еще сотню-другую метров. Затем вдруг слез с велосипеда, приставив его к телеграфному столбу. И также неторопливо зашагал дальше. Соответственно, через некоторое время первый пешеход приблизился к велосипеду, стоявшему у телеграфного столба. Как не в чем ни бывало он уселся на этот чужой велосипед, продолжив движение в том же направлении. Он догнал, а затем перегнал того, слезшего с велосипеда и шедшего пешком. При этом, опять-таки, не переглянулись, не повернули головы. Как будто не заметили друг друга. Несмотря на то, что оба находились от меня на достаточно большом расстоянии, я был уверен, что они не обмолвились ни словом. Первый, на велосипеде, в конце концов, скрылся из вида, а другой, еще долго шел в том же направлении, пока тоже не исчез вдали. Неторопливо, под палящим солнцем. Совершенно необъяснимое поведение этих двоих. Что случилось? Почему они обменялись велосипедом таким странным образом? Можно было предположить все, что угодно. Вплоть до того, что эти двое секретные агенты и таким шпионским образом совершили обмен шпионской информацией.

Другое происшествие произошло со мной самим. Как-то раз мы с мамой, договорившись вместе пойти в кино, условились встретиться на станции метро «Площадь Революции». А именно, в шесть часов вечера около известной статуи бронзового матроса с наганом в руке. Придя, я взглянул на часы на перроне. Было ровно шесть. Мама не появлялись. Я ждал ее полчаса, час, полтора часа. Я трогал знаменитого матроса за бронзовое колено, за бронзовый наган – отполированный до блеска миллионами рук до меня. В конце концов я не выдержал и, совершенно истомившись, отправился домой. Ни мамы, ни Натальи дома не было. Они вернулись только поздно вечером. Мама объяснила, что прождала меня около бронзового матроса бог знает сколько времени. Трогала его за бронзовое колено, за наган. Смотрела на часы на перроне. Так и не дождавшись, перезвонила Наталье и отправилась в кино вместе с ней. Мне было обидно до слез. Я не понимал, что произошло. Я точно ждал ее в назначенное время в назначенном месте… Но и она ждала. Никто из нас не мог ошибиться. Никто, конечно, не обманывал. Впоследствии всякий раз, проходя с мамой по перрону мимо бронзового матроса, я спрашивал ее, здесь ли она действительно ждала меня. Другого матроса с наганом не было. Совершенно необъяснимое происшествие. Но на этот раз я вообще не мог найти хоть какого-нибудь рационального объяснения. Разве что произошло фантастическое расслоение времени и пространства и кто-то из нас побывал в четвертом измерении…

Словом, история с пропажей тетрадей стала в моей жизни таким третьим необъяснимым происшествием, даже до мистического налета.

Подошел мой день рождения. Пятнадцать лет – серьезный возраст. Мама с Натальей замыслили устроить пир, все-таки юбилей, назвали кучу гостей, и меня загоняли за продуктами. Чтобы день рождения хорошенько запомнился. Ох уж он мне и запомнился!.. Я наметил уничтожение тетрадей за день до того. Однако исполнить задуманное в этот день не удалось: слишком много было накануне суеты. Тетради незаметно лежали в верхнем ящике, среди груды других школьных тетрадей и барахла. Любой секретный агент знает, что такого рода внешне «беспечное» хранение особо ценных материалов, куда надежнее, чем запихивание их в «тайные» места – под матрасы, коврики и так далее.

Народу на день рождения собралось порядочно. Кроме бабушки, дедушки, Киры, Ванды, тети Эстер, Павлуши, пришли военный хирург-татарин Нусрат, Макс и тот в массивных роговых очках – Аркадий Ильич. Старуха Циля навязалась со своими капустными пирогами, на ту пору еще вполне съедобными. Был еще Никита Иванович, проще Никита, пожилой родитель Натальи, тогда еще вполне жизнедеятельный. И, конечно, сама Наталья. Ее можно было и не считать за гостью. Плюс мы с мамой.

С одной стороны, это был самый обыкновенный день рождения, но, с другой, – он запомнился тем, это был мой последний день рождения, на котором мама была еще относительно здоровым и веселым человеком, успев кое-как оправиться после первой операции. Мы с ней, помнится, от души надеялись, что уж теперь-то все беды позади, и болезнь не вернется.

День рождения вышел шумным. Ели-пили. Взрослые много кричали, стараясь перекричать друг друга, хохотали, неизвестно над чем. Да и мы, дети, не отставали. В программе, конечно, был осмотр моих новых владений, предмета моей особой гордости – моего «кабинета-мансарды». Гости по очереди просили разрешения забраться через дверку внутрь. С преувеличенным интересом все рассматривали, расспрашивая, что к чему, как все устроено: освещение, вентиляция. Аркадий Ильич придумал мне шуточную фамилию «Коробочкин», потому что я жил в «коробке». Другие подхватили, и некоторое время называли меня так. Не скажу, что это было особенно приятно, но я не подал виду. Между прочим Макс заметил, что у меня там подходящие условия для упражнений по медитации, самоисследования. Это мне понравилось. Макс пообещал посвятить меня в секреты аутотренинга, всякие трансцендентальные хитрости.

Затем взрослым почему-то показалось чрезвычайно забавным обыгрывание другой темы. Что меня, именинника, дескать, скоро уж нужно будет выдавать замуж, то есть женить. На ком? Простецкие намеки на Ванду. Тут уж я открыто морщился. Кстати, на этом празднике Ванда впервые в жизни увидела ананасы. Спросила Киру, что это такое. Все наперебой принялись объяснять: «Да это ж ананас!» Предлагали попробовать. Очень вкусно. Сначала она категорически отказывалась. Когда же ей все-таки впихнули ломтик, ей так понравилось, что она принялась хватать с блюда кусок за куском с животной жадностью. Сок тек по подбородку, по шее. Кире пришлось ее одернуть. «На здоровье!» – смеялась моя мама. Язык у Ванды распух как сарделька, с трудом умещался во рту…

Потом мне впервые, «официально» позволили выпить шампанского. Торжественно налили в бокал пару глотков. Алкоголь! Да еще наблюдали, как на меня действует. Павлуше и Ванде шампанского не дали, подшучивали: еще не доросли. Где им было знать, что мы с Павлушей уже попробовали, что это такое.

Однажды, когда тети Эстер не было дома, Павлуша позвал меня к себе и показал красивую бутылку вина. Кажется, того самого, «со стрекозкой». На пробу выпили по полстакана. Потом еще. Пристально взглянули друг на друга. «Ты пьян, малыш», – сказал я. «Нет, это ты пьян, малыш», – ответил Павлуша. В следующий момент мы ни с того, ни сего принялись хохотать. Да так дико, что попадали на пол, корчась, катаясь в пароксизмах чистейшего экзистенциального смеха. Еще раз мы хохотали подобным образом только в консерватории, когда впервые сподобились посетить концерт серьезной музыки. Рассмешившее нас обстоятельство было совершенно невинное. После того как ведущая объявила Хренникова, на возвышение взбежала экзальтированная дама-дирижер и в таком безумном экстазе встряхнула копной черных волос и взмахнула толстыми руками, что мы с Павлушей, два юных балбеса, вскипели от смеха и, задыхаясь, безуспешно пытаясь сдержаться, так и покатились со своих откидных мест в проход, а затем на четвереньках поползли из зала, подтаскиваемые за шиворот шипящими билетершами. Кажется, весь балкон смотрел только на нас. Обратно в зал нас, естественно, не пустили…

В общем, несчастные пару глотков шампанского на дне рождения не возымели большого эффекта. Потом, улучив момент, мы уж сами выпили потихоньку. Потом мне преподнесли подарок, купленный в складчину заранее: плеер с наушниками. Хороший подарок. Макс, Аркадий Ильич, а также и хирург-татарин, в складчине не участвовавшие, тут же на месте сориентировались, и по-мужски, очень щедро, вручили мне от себя по крупной ассигнации. Теперь у меня было и на прочие расходы. Я чувствовал себя невероятным богачом. До этого собственные деньги у меня в кармане не водились. Кстати, потом, посоветовавшись с мамой, я купил на них электрический чайник.

Застолье было в самом разгаре, когда кто-то произнес какой-то особенный тост, изюмина которого заключалась в том, что перед тем, как выпить, все присутствующие должны были «передать» по кругу поцелуй в щечку, пока круг не замкнется. Думаю, тост был предложен Никитой Ивановичем, родителем Натальи. Никита, чрезвычайно высокий и статный, но по балетному легкий, был известен как знаток различных галантных штук и «благородных» церемоний. Что касается меня, то я, как раз ухвативший хорошо обжаренную куриную ножку, с удивлением обнаружил, что сосед уже чмокает соседа. Не успел я сообразить, что к чему, как очередь дошла до меня. Макс, подтянув меня за шиворот, уже ткнулся губами и жесткой щекой мне в щеку, и теперь кивал мне. Всего-то ничего: теперь я должен был передать поцелуй, чмокнув в щеку Наталью. Именно ее. Поскольку именно она была соседкой справа. Казалось бы, я должен был этому обрадоваться. Но, застигнутый врасплох, я засмущался, застыдился, как дурак, повел себя по-детски глупо. Наотрез отказался ее целовать. Напрасно все хором, и мама больше всех, уговаривали меня. Предлагали для храбрости еще шампанского. Мама просто-таки очень горячо призывала меня не вести себя так «неотесанно», «невоспитанно», «темно», а поучиться быть «настоящим кавалером». К тому же, я задерживал других. Вот, дескать, все же целуются. Ванда татарина-хирурга Нусрата, тот Павлушу, Павлуша свою мать, то есть тетю Эстер, та Макса, Макс меня… Но все уговоры были тщетны. Может быть, еще секунда-другая и в затянувшейся неловкой паузе я действительно выглядел бы полным дураком, но сама Наталья выручила меня. Она наклонилась и попросту сама меня чмокнула. Я ничего и почувствовать не успел. Потом повернулась и поцеловала Аркадия Ильича в массивных очках. Тот поцеловал мою маму, мама старуху Цилю, старуха Никиту – и цепочка наконец замкнулась. Все зааплодировали, выпили и тут же забыли об этом маленьком происшествии. Я тоже сделал вид, что тут же забыл о нем, но про себя еще долго бранил себя.

Вообще-то мне всегда нравилась эта манера: сдержанно и в то же время небрежно целовать всех знакомых и даже мало знакомых женщин. Раскованно-аристократическая ухватка. Я бы действительно мог перенять. С одним я не мог решить: целуя одних, тех, которые были тебе приятны, нужно было бы, стало быть, из элементарной вежливости целовать и всех прочих, неприятных. На это последнее, в конце концов, можно было наплевать: целовать только приятных…

После праздничного ужина взрослые включили музыку, притушили свет и устроили в нашей комнате танцы. На этот раз, видимо, желая реабилитироваться, я совершенно спонтанно пригласил Наталью на первый же танец, опередив шустрого Макса. Не успев испугаться собственной храбрости, я держал руки у Натальи на талии, а она, улыбаясь, положила мне руки на плечи. Еще мгновение назад я не подозревал, чем это мне грозит. Едва я почувствовал близко ее запах, ее тепло, как у меня случилась бешеная эрекция. От неожиданности я буквально обомлел. Выпирало так сильно и неудобно, что казалось, я стою голый на площади. Я как мог старался держать дистанцию. Наталья же, вроде бы, вообще ничего не замечала. Один раз ненароком прижалась бедром. Учтиво-весело допрашивала о том, что я собираюсь поделывать, когда вырасту. Не помню уж, что я отвечал. «Наташенька, он уже одного роста с тобой!» – как в тумане услышал я замечание мамы. На этот раз я был благодарен Максу, когда тот отобрал у меня партнершу, неожиданно появившись сбоку: «Разрешите пригласить вашу даму?» – «Да, пожалуйста», – проговорил я, поспешно отходя прочь.

Самое забавное, что я не питал относительно танцев никаких иллюзий. Я уже размышлял об этом раньше. Как ни маскируй это романтическими эпитетами, рассуждениями о невинности и благородной красоте, сложности хореографического искусства – что такое танцы, как не откровенное, у всех на виду стремление максимально сближать свои половые органы? Только для этого они и существуют. А то, что все делают вид, что ничего такого не происходит, сути не меняет. Все это знают. И Наталья, без сомнения, тоже. Я и сам понимал, что опять свалял дурака. Хотя никто этого и не заметил. Павлуша, между прочим, еще стеснялся, категорически отказывался танцевать «старомодные» медленные танцы. «Вот если бы выпить-покурить предложили», – презрительно хмыкал он.

Буквально через минуту меня пригласила на танец Ванда. Я пошел. Почти сразу она крепко прижалась ко мне животом и принялась тереться. Я немедленно последовал ее примеру. И ничуть не робел. При этом мы, конечно, делали вид, что ничего не происходит. Вели чинную беседу о школьных предметах. Это было практически то же самое, что оказаться прямо в ней. Жаль только, для того чтобы кончить, этого все-таки оказалось недостаточно. В тот момент Ванда вовсе не казалась мне неприятной. Наоборот, желал ее даже больше, чем Наталью. Все было чудесно: все ее складки, прыщи, потные подмышки, огромные губы. Если бы во мне не сидел смешной, просто нелепый (особенно, в том возрасте) страх, что стоит между нами завязаться более или менее близким отношениям, то мне непременно придется на ней жениться, я бы, возможно, сподобился назначить ей классическое свидание. В общем, никакого продолжения с Вандой не последовало.

Между прочим, странное, странное дело! А с этого самого дня рождения я вообще «ни единого разу» не прикоснулся к Наталье. Как глупо, дико, невероятно это звучит. Если бы я чмокнул ее в щеку тогда за столом, то с тех пор спокойно и совершенно по-свойски мог бы целовать ее при каждой встрече и расставании. Никто бы и не замечал. Так нет, вместо этого – ни единого прикосновения. Уж я-то это знал. Сам ли я шарахался от нее, она ли избегала меня, или просто так случайно выходило? Это кажется невероятным: жить в одной квартире – и не касаться… Только на похоронах мамы, когда она сжала мою руку в знак поддержки, я впервые за все эти годы почувствовал ее прикосновение…

Поздно ночью, когда мама и Наталья закончили грандиозную уборку, мытье посуды, я растаскивал по комнатам стулья, сдвигал стол, раскрывал окна, чтобы проветрить прокуренные комнаты, – когда все улеглись спать, я отправился в свой «кабинет». Ужасно усталый и счастливый. У меня даже не было сил, чтобы понаблюдать в «окошко». Я достал из кармана подаренные деньги, вложил их в почтовый конверт и совершенно механически выдвинул верхний ящик тумбочки, чтобы положить конверт туда – к тетрадкам. Я долго перекладывал всякую-всячину в ящике, школьные тетради, журналы и никак не мог понять, в чем дело. Что-то было не так. Наконец до меня дошло: из ящика исчезло «досье». В первый момент я не слишком обеспокоился. Мог засунуть его куда-то. Мне так хотелось спать, что я подумал: завтра найду и обязательно сожгу.

Но и на следующее утро я не нашел тетрадок. Их не было нигде. Как корова языком слизнула. Я не знал, что и думать. У мамы я, разумеется, не мог спросить об этом. Хотя поначалу подозревал, что мне уже нужно готовить объяснения, что за странное развлечение я себе выдумал.

Я решил, буду молчать, как партизан. Будь, что будет. Вряд ли мама сможет понять, что эти записи в действительности означали. Кроме очевидного порнографического назначения. Все, что могло открыть личность Натальи, было так или иначе зашифровано и замаскировано. В крайнем случае, сошлюсь на то, что еще в детстве переписывал отовсюду всякие глупости. Я решил выжидать.

Дни шли, но ничего не выяснилось и не случалось. И чем больше проходило времени, тем меньше у меня оставалось уверенности, что я сам же как-нибудь не вынес и не вывалил мое «досье» вместе с каким-нибудь мусором на помойку.

Теперь не верилось, что они, те детские две тетрадки с порнографическими рисунками и рассказами вообще существовали.

Еще немного погодя Павлуша сплавил мне свой компьютер. Замечательное, потрясающее изобретение – компьютер, – я, пожалуй, тоже мог бы изобрести его, вообще нечто подобное!

В отличие от большинства детей, меня интересовали не только компьютерные игры. Быстро разобравшись, что к чему, я понял, что теперь у меня появилась возможность завести настоящее досье.

В своей темной «мансарде» перед включенным экраном я чувствовал себя в глубоко засекреченном разведывательном и одновременно исследовательском центре. Увлечение «слежкой» загорелось с новой силой. Моя цель тоже оставалась прежней – собрать как можно больше «информации», создать образ моей виртуальной возлюбленной, чтобы в один прекрасный момент произошло чудесное слияние с настоящей Натальей.

Теперь и о соблюдении секретности можно было не беспокоиться. Я наивно решил, что ничто другое не приспособлено лучше для хранения тайн, чем компьютер. Сначала подумывал о специальных шифрах, но потом сообразил, что защитные пароли и тому подобное ни к чему. Файл с конфиденциальной информацией, к тому же сравнительно небольшой, легко запрятать среди огромного количества других файлов, лишь слегка его замаскировав. Что такое, например, для непосвященного какая-нибудь рутинейшая метка типа «XXXXXX» – песчинка в виртуальном космосе? Неуловимый призрак. Просто пустое место. Можно спрятать файл, переобозначив формат, объединив с каким-нибудь другим файлом. Можно сделать его невидимым. Прочитать мысль в чужой голове – технически, наверное, проще, чем разыскать эту песчинку. Сам черт не отыщет. Собственно, технические подробности совершенно не важны, – все время появляются какие-то новшества. Единственное что необходимо, чтобы вызвать из небытия досье и увидеть его на экране, нужно знать имя файла, под которым я его запрятал. А оно было лишь у меня в голове. «XXXXXX». Если бы забыл его, то и сам уже никогда в жизни не нашел бы спрятанного.

О! с такой чудесной вещью, как компьютер, я мог дать полную волю своему воображению. Можно было использовать любые «нецензурные» слова, какие требовались, любые личные детали. Компьютер терпел то, что бумага не терпела.

Меня, кстати, вдохновляли разного рода научно-фантастические истории о виртуальных «гомосапиенсах», обладавших способностью материализовываться самым неожиданным образом и тому подобной чепухе. Вокруг только и разговоров, что о стремительном прогрессе компьютерных систем. В самом недалеком будущем можно будет свободно пользоваться и такими вещами, как глобальная сеть, сканеры, телекамеры, стереоскопические очки и так далее. Было бы заманчиво помещать в мое «досье» не только тексты, но и фото– и видеоматериалы. Но подсознательно я был убежден, что все-таки на первом месте всегда будет то, что происходит в человеческой голове, а не в компьютере. Пусть и самом навороченном… Фантастика фантастикой, я ей естественно отдавал известную дань, но пока мне вполне хватало того, что я имел.

Я скрупулезно вносил в «досье» каждую мелочь, которую мне удавалось добыть путем «наблюдений». В частности, продолжал читать и копировать старые любовные письма Макса, которые она до сих пор хранила. Макс был мастер писать письма, это у него не отнимешь. Кроме увлекательных отчетов по поводу своих ментальных упражнений, он сочинял удивительные эротические спектакли, как бы приглашая возлюбленную присоединиться к нему хотя бы в воображении. Это были настоящие занятия любовью – в эпистолярной форме. Все это позволяло еще лучше представить то, что пережила и перечувствовала Наталья. В более поздних письмах Макс напоминал ей о том, как они были счастливы, как все происходило, какой с ним была Наталья, каким с ней был он, и так далее. Перечитывая эти словесные ласки и эпистолярные совокупления, мне казалось, что я могу почувствовать то, что чувствовала при этом Наталья. Я словно превращался, перевоплощался в нее. И почти буквально мог вообразить, почувствовать то, что чувствует женщина с мужчиной. К сожалению, там все-таки была лишь часть писем. Я догадался, что Наталья оставила у себя в основном лишь те, что были как-то связаны с ее умершим ребенком – период беременности, роды, первые месяцы. Там было нечто такое, что указывало на что-то более чувственное и значительное, но, увы, это осталось в неизвестности.

Я старался внести в «досье» побольше любых реальных подробностей. Например, составлял длинные описи ее вещей. Записывал о ее вкусах, мнениях, пристрастиях, что она говорила о каком-нибудь актере или актрисе, что ей нравится из еды или напитков, сколько раз на этой неделе она плакала в постели, а сколько раз засыпала с улыбкой, пунктуально отмечал в календаре «критические дни», сам не знаю зачем… В общем, возобновленное «досье» приобретало вполне современный вид и все более значительный объем. Я мог легко систематизировать материалы по разделам, упорядочивать и обрабатывать их. Теперь не нужны были никакие тетрадки…

Иногда казалось, что я знаю о Наталье практически все. И я чувствовал ее почти физически, кожей. Но вдруг – что-то происходило, ощущение гасло, а тайны, которыми я обладал, уже не казались тайнами, и мы с Натальей были по-прежнему двумя разными людьми. Что-то ускользало… Что-то было, значит, чего я не знал. Что-то унесла на тот свет моя мама.

Однажды, уже тяжело больная, она ни с того, ни с сего завела разговор – о Наталье и обо мне. Что еще удивительнее, припомнила о том моем дне рождении, когда я танцевал с Натальей. Я не мог ошибиться: она действительно заговорила именно об этом танце. Якобы потом между ней и Натальей произошел какой-то разговор, Наталья что-то говорила маме обо мне. Смутившись, я сделал вид, что вообще не понимаю, о чем речь. Не мог же я признаться, что каждая клетка во мне завибрировала от одного этого упоминания. Господи, что же она могла ей сказать? Но мама оборвала эту тему так же неожиданно, как и начала: «Ладно, ладно, расскажу как-нибудь после…» Немного погодя я пытался вызнать, что же все-таки было сказано. Но мама лишь пожимала плечами: «Не помню, забыла…» Я сокрушенно качал головой: «Как ты могла забыть?» Теперь я отдал бы все на свете, чтобы узнать об этом. Только как теперь узнаешь?

Я знал, что я хочу и должен. Лицом к лицу, в глаза, не смущаясь ничем, рассказать Наталье, поговорить обо всем. Почему бы и нет? Может быть, именно здесь, у нее в комнате?

Я взглянул на ее кроватку. Конечно, это мысль! Даже поежился от захлестнувшего восторга. Удивительно, что прежде этого не попробовал. Самое простое не приходило в голову. О чем еще можно мечтать? Попробовать хотя бы разок, каково это, и можно на этом остановиться. Я подскочил к шкафу, где у нее лежало постельное белье, и принялся расстилать постель. Потом, приподняв за край пышное одеяло, я нагнулся и торопливо скользнул в чудесную прохладу ее постели. Отглаженное, жестко накрахмаленное белье. Сколько мгновенных ассоциаций. Тысячи раз, с самого рождения, один из самых прекрасных моментов – голым нырнуть в льняной рай и, извиваясь от неги, переворачиваться с одного бока на другой, ощущать руками и ногами, всем телом эту роскошную свежесть – нагота простыней и собственная нагота. Так хорошо, что не знаешь, как устроиться, пока, наконец, не натягиваешь на голову одеяло и не замираешь, прижавшись к настенному ковру лбом, локтями и коленями.

Только несколько минут спустя я выпростал голову из-под одеяла и снова огляделся. Справа и слева зеркала шкафа и трюмо. Снова зеркала, раздвигающие пространство. И там, за зеркалами всего лишь псевдореальность. В детстве я действительно всматривался в ее завораживающие анфилады и запутанные закоулки, ожидая увидеть нечто. Уже тогда я посмеивался над возможными видениями, хотя по спине бежал холодок. Но ведь детство давно прошло. Я снова посмеивался, хотя теперь не ожидал никаких «видений».