Текст книги "Любовь и война. Великая сага. Книга 2"

– Так решили авторы Декларации.

– Не все авторы! Ладно, не важно. Сейчас уже тысяча восемьсот шестьдесят третий. Так что вы ответите? Свобода – только для белых, и ни для кого больше?

– Меня учили…

– Я не хочу знать, чему вас учили! Я хочу знать, во что вы верите!

– Черт бы вас побрал, Сципион, вы просто…

– Безжалостный? – Он чуть заметно улыбнулся. – Да, я такой.

– Знаете, не надо все сваливать на южан. На самом деле янки вовсе не хотят свободы для черных. Возможно, только горстка аболиционистов, но не большинство северян.

– Слишком поздно. – Браун пожал плечами. – Мистер Линкольн уже подписал свой указ. И, честно говоря, мне плевать, как там «на самом деле». Меня волнует только, как должно быть.

– Отстаивать такую позицию – значит разжигать войну.

– Война уже и так идет, или вы газет не читаете?

– Иногда я вас просто ненавижу, до чего вы высокомерны!

– Я ненавижу вас по той же причине. Иногда. – Он хотел было похлопать ее по руке, но сдержался, испугавшись, что она его неправильно поймет. – Я и минуты не стал бы с вами спорить, – продолжил он, немного успокоившись, – если бы не верил, что где-то внутри вас скрывается разумная, достойная женщина, которая очень хочет выйти на свет. Думаю, причина, по которой вы иногда терпеть меня не можете, проста: я – зеркало. Я заставляю вас взглянуть на себя, понять, во что вы действительно верите и кем вам придется стать, если вы просто поглумитесь над теми, кто погиб в этой войне.

Бретт ответила не сразу.

– Пожалуй, вы правы, – наконец тихо проговорила она. – Никто не хочет, чтобы ему показывали его заблуждения, – это тяжелый и опасный путь.

– Но единственный. Другой ведет во тьму. Вы этого хотите?

– Нет… нет! Но…

Бретт неловко замолчала, не сумев найти аргументы. Ну почему, почему он постоянно взывает к ее совести? Да и не только он – его подопечные тоже. Желтые, коричневые, иссиня-черные, они занимаются этим каждый день, вынуждая ее подвергать сомнению твердые принципы ее отца относительно правильности самой рабовладельческой системы; задавать себе те вопросы, которые Купер осмеливался бросать в лицо Тиллету Мэйну. Только Браун не знал, что горечь и боль от крушения прежних убеждений уже терзали ее, и она злилась на него за то, что он своими разговорами лишь подстегивал их еще больше.

Словно почувствовав ее настроение, Браун мягко сказал:

– Нам лучше прекратить этот разговор, пока мы всерьез не поссорились.

– Да.

– Вы же знаете, я хочу остаться вашим другом. И не только потому, что вы хорошая женщина, но и потому, что нам осталось покрасить еще две стены в нашей школе. Вы отлично управляетесь с кистью. Уверены, что в вашем роду не было рабов?

– Вы просто несносны, – невольно рассмеялась Бретт.

– И рано или поздно добьюсь того, что вы измените свои взгляды. Ваш расчудесный муж вас просто не узнает, когда вернется домой, после того как они распустят армию и отправят по домам всех этих несчастных белых страдальцев, которым пришлось – о ужас! – служить бок о бок с ниггерами. Вот что я вам скажу… – уже без улыбки добавил он, щурясь на солнце. – Этой стране лучше научиться жить рядом с ниггерами, потому что я не хочу повторить судьбу Дреда Скотта. Ни за что. И большинство моего народа чувствует то же самое. Наши цепи вот-вот падут – и реальные, и невидимые. Клянусь Богом – или цепи порвутся, или страна запылает в огне!

– Может случиться и то и другое, Сципион, – тихо откликнулась Бретт.

– Да, может… – так же тихо сказал он. – Но я очень надеюсь, что до этого не дойдет.

Она вдруг вздрогнула, внезапно и со всей отчетливостью осознав, что Браун прав насчет свободы. Она поняла, что с этой минуты никогда уже не будет прежней, чувствуя пока еще слабую, но все же уверенность, а еще грусть и сентиментальное желание вернуться в старые времена и страх перед будущим. У нее было такое чувство, словно она предает кого-то или что-то, но не может – или не хочет – это изменить. Сегодняшний спор стал мильным столбом на дороге, о которой они говорили. И пути назад на ней не было.

– Но! – дернув поводьями, крикнул Браун лошадям, и коляска покатила быстрее.

– Значит, вы уверены, – сказал рыжебородый мужчина с пистолетом в кобуре под сюртуком, – что сможете помочь нашему особому бюро выполнять задачи, которые я перечислил?

– Безусловно, полковник Бейкер.

– Я тоже, мистер Дейтон. Я тоже.

У Бента закружилась голова. И не только потому, что после нескольких недель ожидания успех был наконец достигнут. Уже наступил март – Бейкер трижды откладывал их встречу, ссылаясь на неотложные обстоятельства. Голова у Бента кружилась еще и от голода. Собственные деньги у него давно закончились, и он был вынужден занять небольшую сумму у Диллса. Чтобы они быстро не исчезли, он ел только дважды в день.

У Лафайета Бейкера была фигура портового грузчика и глаза хорька. На вид Бент дал бы ему лет тридцать пять. Весь последний час Бейкер сначала задавал вопросы, за которыми последовал длинный монолог о его прошлом, о том, какую работу он выполнял для изгнанного Кэмерона и о его высочайшем уважении к взглядам и методам Стэнтона. Пятнадцать минут он с гордостью посвятил тому периоду своей биографии, когда в 1850-х он был членом «комитета бдительности» в Сан-Франциско, очищая город от преступников с помощью пуль и веревок. На письменном столе между Бейкером и его гостем лежала великолепная трость из калифорнийской манзаниты с чеканкой из золота и куском золотистого кварца в набалдашнике, который окружали девять камней поменьше – все из разных рудников, как пояснил Бейкер. Это был подарок от одного благодарного торговца из Сан-Франциско.

– Не устану повторять, что главная задача этого бюро – находить и наказывать предателей. Я выполняю эту задачу, используя методы человека, чья жизнь вызывает у меня восхищение.

Он взял трость и ткнул ею в портрет на стене. Бент уже заметил его раньше – это было единственное украшение по-монашески скромного кабинета. На дагеротипе был запечатлен суровый мужчина в маленьких очках на кончике носа.

– Это величайший из всех детективов – Видок, из парижской полиции. Знаете о нем?

– Только слышал имя.

– В ранней юности он сам был преступником. Но потом исправился и возненавидел тот класс, из которого вышел. Вы должны прочесть его мемуары, Дейтон. Они не только невероятно интересны, но и познавательны. У Видока был очень простой и эффективный принцип, которого придерживаюсь и я. – Бейкер провел ладонью по рукояти трости. – «Лучше схватить и посадить сотню невиновных, чем позволить ускользнуть одному виноватому».

– С этим я согласен, сэр. – Бент уже не просто хотел получить работу, а горел искренним желанием служить у Бейкера.

– Надеюсь, потому что в моем бюро продуктивно смогут работать только те, кто готов следовать этому принципу. Мы делаем жизненно важную работу здесь, в столице, но также предоставляем особые услуги повсюду. – Маленькие непроницаемые глазки Бейкера уставились на посетителя. – Прежде чем принять вас на службу в Вашингтоне, я бы хотел испытать ваше рвение. Вы готовы?

Бент испугался, но ему не оставалось ничего другого, как только кивнуть.

– Блестяще. Сержант Брандт включит вас в нашу платежную ведомость, ну а я сообщу вам ваше первое задание прямо сейчас. – (Под его немигающим взглядом Бент поежился.) – Вы отправитесь в Виргинию, мистер Дейтон. В тыл врага.

Глава 72

Уже почти месяц они жили все вместе в одной-единственной комнате, четырнадцать на четырнадцать футов, которую Юдифь разделила, повесив одеяла вокруг тюфяка Мари-Луизы и таким образом обеспечив девочке некоторое уединение.

В переполненном городе им повезло уже в том, что они вообще смогли получить хоть какое-то жилье. Нашел комнату старший офицер форта Фишер; у нее было одно достоинство – два окна, выходившие на реку. Купер просиживал перед ними часами, укрыв ноги одеялом; его плечи сгорбились, лицо осунулось и посерело после пневмонии, которая две недели держала его на волосок от смерти. Известие о том, что Эштон была совладелицей «Уотер Уитч», что-то надломило в нем, но гибель сына стала настоящим горем.

В ту ночь, когда погиб Джуда, Мэйны, с трудом преодолевая прибой, наконец достигли берега и в изнеможении упали на песок, освещенный луной, в двух милях от земляной насыпи, которая защищала устье реки. Других выживших на берегу не было.

Избавившись вместе с рвотой от соленой воды, которой он наглотался, Купер с трудом встал и побрел по берегу, выкрикивая имя сына. Мари-Луиза лежала на руках у матери, плохо понимая, что происходит, а Юдифь сдерживала слезы, пока у нее хватало на это сил. А потом завыла в голос, ей было все равно – пусть хоть вся блокадная эскадра ее услышит.

Когда стало чуть-чуть полегче, Юдифь, прижимая к себе дочь, побежала за Купером, взяла его за руку и повела на юг, где, как она предполагала, находился форт Фишер. Купер послушно шел за ней, что-то бормоча как безумный. Долгий путь по залитому лунным светом берегу был похож на сон, словно они шли по дороге заколдованного королевства из историй мистера По. Наконец добрели до форта, и на следующее же утро в дюны был отправлен поисковый отряд, но тело Джуды так и не нашли.

Потом они проехали двадцать восемь миль по реке до города, где Купер свалился в горячке, и Юдифь всерьез опасалась за его жизнь. Теперь он поправился – по крайней мере, физически – и сидел возле окон, наблюдая за пирсом, на котором вооруженные солдаты следили за тем, чтобы на отплывающие корабли не проникли дезертиры.

Говорил Купер только по необходимости. С залегшими под глазами синевато-черными тенями он смотрел, как на воде мерцают блики мартовского солнца; как подходят плоскодонки к причалу Маркет-стрит на дальнем берегу; как снуют вверх и вниз по реке небольшие шлюпы местных рисовых плантаторов.

Шумный и неспокойный, Уилмингтон был полон жуликов, матросов и солдат Конфедерации, направлявшихся в отпуск. Улицы и даже их комната пропахли трюмными запахами сосновых бревен, дегтя и скипидара, которые ушлые торговцы продавали представителям британских военно-морских сил. На их чудом сохранившийся аккредитив из чарльстонского банка Юдифь купила всем троим новую одежду в универсальном магазине М. Каца на Маркет-стрит. Костюм Купера так и висел в шкафу в оберточной бумаге.

Однажды, дойдя до конца их улицы, Юдифь увидела очень красивое здание, из которого входили и выходили толпы молодых людей в дорогих костюмах. Из верхних окон доносились звуки негритянских мелодий. Уличный торговец объяснил ей, что в этом доме живет большинство британских капитанов и их помощников, чьи корабли ходят через блокадное кольцо. Купаясь в деньгах, они гуляли ночи напролет, устраивали в саду петушиные бои, приглашали женщин дурной репутации, возмущая своим поведением весь город.

Юдифь оставалось только порадоваться тому, что Купер не ходит с ней гулять, – этот бесстыдный дом только еще больше усилил бы его гнев.

А то, что гнев душил его, она знала точно. Она видела это по его молчанию, по странному блеску его глаз, в которых отражалось мартовское солнце. Это были чужие глаза, они принадлежали человеку, которого она не знала.

Вечерами Юдифь часто подолгу плакала, думая о Джуде; его ведь даже не похоронили как полагается. Отстраненность Купера только усиливала ее горе. Он больше не обнимал и даже не касался ее, не говорил ни слова, когда они лежали бок о бок на жесткой кровати. Юдифь лишь еще горше плакала от этого, стыдясь своих слез, но не в силах их остановить.

Как-то в конце марта Мари-Луиза неожиданно выпалила:

– Мы что, так и будем сидеть в этой ужасной комнате до конца жизни?

Юдифь и сама об этом думала. Первую неделю она не торопила Купера с отъездом, он был еще слишком слаб, быстро уставал, но теперь, после вопроса дочери, предложила телеграфировать министру Мэллори и сообщить, где они находятся. Купер ответил рассеянным кивком и очередным пустым взглядом.

Через несколько дней Юдифь взбежала по лестнице пансиона с желтой бумажной полоской в руках. Мари-Луизу она оставила внизу, в общей гостиной, с февральским номером «Южных иллюстрированных новостей»; девочка хотела прочитать роман с продолжением, который там печатался, и разгадать кроссворд.

Купер, как обычно, сидел, глядя на причалы и лодки.

– Дорогой, прекрасные новости! – закричала Юдифь с порога и в три шага пересекла их маленькую комнату. – Смотри, это телеграмма от министра!

Улыбаясь в надежде хоть немного взбодрить мужа, она протянула ему телеграмму, но Купер не взял ее. Тогда Юдифь положила бумагу ему на колени.

– Ты должен это прочитать. Стивен шлет соболезнования и умоляет тебя ехать в Ричмонд как можно скорее.

Купер дважды моргнул. Его исхудавшее, ставшее таким чужим в последнее время лицо чуть смягчилось.

– Я ему нужен?

– Да! Прочитай телеграмму!

Купер наклонил голову и прочитал.

Когда он снова посмотрел на нее, она почти пожалела, что показала ему телеграмму; в его улыбке не было ничего человеческого, а сверкающие глаза словно еще глубже провалились в темные глазницы.

– Наверное, и вправду пора ехать. Я должен рассчитаться с Эштон.

– Я знаю, что ты постоянно об этом думаешь. Но ведь на самом деле не она виновата в том…

– Она, – перебил ее муж. – Баллантайн ведь ясно выразился – владельцы корабля не потерпят задержек. Это они хотели, чтобы груз был доставлен любой ценой. Он рисковал жизнью Джуды из-за своей жадности и жадности Эштон. Так что она очень даже виновата.

Юдифь вздрогнула. Всегда веселая, яркая речь прежнего Купера сменилась резкими, горькими заявлениями, и она уже начинала бояться последствий его ярости.

– Помоги мне встать, – внезапно сказал Купер, отбрасывая одеяло.

– У тебя хватит сил?..

– Да.

Одеяло упало на пол. Купер пошатнулся, схватился за руку жены и сжал ее так, что она поморщилась:

– Купер, мне больно…

Он ослабил хватку, извинился, а потом спросил с ледяной холодностью:

– Где мой новый костюм? Я хочу пойти на вокзал за билетами на поезд.

– Я могу сама купить.

– Я пойду! Мне нужно в Ричмонд. Мы здесь слишком засиделись.

– Но ты болел. Потом должен был окрепнуть.

– А еще подумать. Разобраться в себе. Найти свою цель. И я нашел ее. Я намерен помогать министру вести войну до конца. Больше ничего не имеет значения.

Юдифь покачала головой:

– Я просто не верю своим ушам. Когда началась эта война, ты ее презирал.

– Теперь нет. Я согласен с Мэллори. Нужно побеждать, а не разводить мирные переговоры. И чем больше янки погибнет благодаря мне лично, тем лучше.

– Милый, не надо так говорить!

– Отойди, чтобы я мог взять свою одежду.

– Купер, послушай… Не позволяй смерти Джуды уничтожать всю твою доброту и те идеалы, которые всегда…

Купер шумно распахнул дверцы гардероба и молча уставился на жену. Потом повернулся и странно дернул головой вперед, словно стервятник.

– А почему нет? – произнес он. – Доброта не спасла жизнь нашему сыну, идеалы не помешали Баллантайну и моей сестре убить его.

– Но ты же не можешь оплакивать его всю оставшуюся…

– Я вообще не стал бы его оплакивать, если бы ты с детьми осталась в Нассау, как я тебя просил.

Он выкрикнул последние слова так, что Юдифь отшатнулась.

– Вот, значит, как… – сказала она, побледнев. – Тебе нужно найти виноватых, и теперь я одна из них.

– Прости, мне нужно одеться. – Он повернулся к ней спиной.

Юдифь тихо заплакала и выскользнула за дверь. Вместе с Мари-Луизой они ждали Купера внизу; он спустился через двадцать минут.

Глава 73

Эштон слышала какие-то крики с улицы, но не могла разобрать слов.

Она только что вошла в «Эпикуреец» – чудесный магазин на Мэйн-стрит, который держал немец Францблау. Клиенты у него были только самые богатые, к тому же им хватало деликатности не спрашивать, откуда он берет свой товар. Кое-что поступило сюда с последним удачным рейсом «Уотер Уитч». Больше таких рейсов не будет. Как сказал Пауэлл, их пароход был обстрелян и затонул недалеко от Кейп-Фира. Ну и ладно. Они и так уже получили фантастическую прибыль.

Прошлым вечером, когда Хантун снова работал допоздна, посыльный принес ей записку от партнера. В подчеркнуто галантных выражениях Пауэлл просил навестить его завтра утром, чтобы они могли как следует помянуть их погибшее судно и продумать дальнейшую стратегию. Пауэлл любил поддразнивать Эштон такими надуманными предлогами – как будто она в них нуждалась! Но при мысли о скорой встрече с ним ее щеки порозовели, что очень хорошо сочеталось с пушистыми крашеными перьями марабу, которыми были отделаны манжеты и воротник ее черного бархатного платья.

Хотя на дворе было уже второе апреля, это утро четверга выдалось прохладным. В магазин она приехала вскоре после половины одиннадцатого и теперь разговаривала с его тщедушным седоволосым владельцем.

– Пожалуйста, бутылочку «Маммс», мистер Францблау. И горшочек… нет, пожалуй, два горшочка вашего изумительного фуа-гра.

Пока она отсчитывала сто двадцать долларов Конфедерации, Францблау заворачивал два глиняных горшочка в толстую пергаментную бумагу, которую теперь все бережно хранили для того, чтобы писать на ней письма. Шум с улицы повторился. Францблау поднял голову; негр, сидевший возле двери, чтобы не пускать в магазин нежелательных посетителей, сделал то же самое.

Францблау положил в корзинку Эштон, рядом с упакованным паштетом, бутылку шампанского.

– Что там кричат те люди? – спросил он.

Эштон прислушалась:

– «Хлеба»… И опять: «Хлеба!» Как странно!

В магазин вбежал Гомер, негр у двери вскочил.

– Миссис Хантун, нам лучше поскорее убраться отсюда, – выдохнул ее пожилой слуга. – Там из-за угла большая толпа идет. Очень большая и очень злая.

Францблау побледнел и что-то пробормотал по-немецки, доставая из-под прилавка шестиствольный револьвер.

– Я давно боялся чего-то в этом роде. Уилл, опусти шторы.

Плотная ткань опустилась на окна, скрыв пролетку Эштон, стоявшую на тротуаре. Гомер настойчиво махал рукой. Каблуки Эштон простучали по черно-белому кафелю пола. На полпути к выходу она услышала звон разбитого стекла. Конечно, ей и раньше приходилось видеть опухшие лица голодных ричмондских женщин из белой бедноты, но она никогда не предполагала, что они выйдут на улицы.

Гомер взял корзинку и вышел наружу, чуть задержавшись у раздвижной двери магазина. С того места, где она стояла, Эштон увидела примерно двадцать женщин, а потом еще столько же – они быстро и решительно шагали прямо посередине Мэйн-стрит. За ними виднелись и другие. Эштон услышала, как Францблау сказал за ее спиной:

– Запирай дверь, Уилл.

Она выскочила из магазина, и дверь тут же закрылась, щелкнул замок.

– Я побегу за пролеткой, – сказал Гомер.

– Я с тобой, – с ужасом прошептала Эштон.

Теперь их были уже сотни. Одетые в убогое поношенное тряпье, они кричали, толкая друг друга, швыряли камни и кирпичи в стекла витрин и хватали оттуда обувь и одежду.

– Хле-ба, хле-ба! – орали они, одновременно выгребая из витрин платья и драгоценности.

Какая-то фермерская телега, которая попалась им на пути, была просто перевернута группой женщин. Весь груз, а это были решетчатые ящики с курами, вывалился на мостовую. С громким кудахтаньем куры отчаянно хлопали крыльями, перья летели во все стороны. Испуганный фермер пытался спрятаться под обломками телеги.

Запрыгнув в пролетку, Эштон с ужасом увидела, как несчастного вытащили и набросились на него. Они били его кулаками, пинали, царапали, а он только кричал, но его голос тонул в воплях женщин.

Из-за угла Девятой улицы показалась новая толпа, часть шла от Кэри-стрит, часть – от площади Капитолия. Теперь это были не только доведенные до нищеты домохозяйки, к ним присоединились такие же оборванные молодые парни и несколько мужчин постарше.

Гомер никак не мог справиться с кнутом и поводьями. К пролетке бросились с полдюжины женщин, они протягивали к Эштон руки, лица их были искажены ненавистью.

– Вот еще одна богатенькая!

– Небось в корзинке-то еда вкусная?

– Хватай ее, дорогуша!

– Скорее, Гомер! – взвизгнула Эштон, когда седая женщина в вонючих обносках прыгнула на ступеньку пролетки. Грязная рука вцепилась в запястье Эштон.

– Вытаскивай ее, вытаскивай! – горланили другие женщины, толпясь вокруг оборванки.

Эштон пыталась вырвать руку. Ничего не получалось. Увидев краем глаза, как Гомер хлестнул кнутом двух мальчишек, державших лошадей, она вдруг наклонилась и укусила грязную руку. Женщина пронзительно закричала и упала со ступеньки.

– Хлеба, хлеба!

Снова зазвенели стекла витрин. Женщины бросились на дверь магазина мистера Францблау, сломали ее, сорвали маркизу с окна и ринулись через витрину, засыпанную мелкими осколками. Прозвучал выстрел. Кто-то вскрикнул.

Гомер еще раз хлестнул одного из мальчишек, потом второго. Наконец пролетка тронулась с места, и тут же в нее сзади вцепились две женщины и повисли на ней. Третья попыталась запрыгнуть внутрь и снова схватить Эштон. На улице поднялся страшный галдеж.

– Ботинки, ботинки!

– Там полиция!

– Джефф хочет что-то сказать!

– Пусть говорит, мы его на ужин сварим!

– Дай сюда, маленькая мисс Богачка! – тяжело дыша, проговорила одна из женщин, протягивая руки к корзинке.

И тут Эштон не выдержала. Откинув крышку корзинки, она схватила бутылку шампанского за горлышко и, размахнувшись, опустила ее на голову женщины. Та взвыла и повалилась назад, покрытая вспененным шампанским и осколками стекла. Острым куском горлышка, оставшимся в руке, Эштон ткнула в тех, кто был ближе к пролетке. Они попятились. Чертовы грязные трусихи, подумала Эштон.

Скривившись от отвращения, она встала на сиденье коленями, перегнулась через спинку пролетки и полоснула горлышком по рукам женщины, которая все еще держала коляску. Хлынула кровь.

– Гомер, черт тебя побери, езжай наконец!

Гомер, ошалело хлеща кнутом лошадей, а заодно и бунтовщиц, развернул пролетку и понесся прямо на другую группу женщин – те в страхе расступились. Когда пролетка поворачивала на Одиннадцатую улицу, Эштон заметила, что многие бросились бежать. Послышались пронзительные свистки, выстрелы. Наконец-то прибыла столичная полиция.

Это неожиданное событие скомкало Эштон все утро. Когда пролетка доехала до Грейс-стрит, было уже четверть двенадцатого, и прошел еще целый час томительного ожидания, прежде чем она наконец почувствовала, что уже можно выходить из дому. Слуги догадывались, что у хозяйки есть любовник, или она так думала, и каждый раз, отправляясь куда-то одна, старалась не подтверждать их подозрений излишней торопливостью или еще каким-нибудь странным поведением. Именно поэтому она задержалась дома, изображая нервный срыв. Любопытно, что, как только Эштон оказалась вне опасности, при воспоминании о стычке с кучкой оборванок она неожиданно испытала сильнейшее возбуждение.

Да и сама война действовала на нее схожим образом, обостряя каждый миг наслаждения – были ли это подсчеты барышей после удачных рейсов «Уотер Уитч» или страстные объятия с Пауэллом. Да и в какое время, кроме военного, она могла бы свести мужа и любовника в общем деловом предприятии? Да, это было подло, но чрезвычайно волнующе.

Наконец, умывшись и приведя себя в порядок, Эштон отправилась к особняку времен королевы Анны на Франклин-стрит. В половине первого она уже зашла в дом, неся в руках корзинку с двумя горшочками фуа-гра.

– Еще была бутылка «Маммс», но мне пришлось ее разбить, чтобы сбежать от толпы, – объяснила она Пауэллу в гостиной.

Он был босиком, в одних домашних брюках.

– Когда ты не явилась вовремя, я решил не открывать дверь, если ты все-таки приедешь, – сообщил Пауэлл. – А потом услышал, как ломовой извозчик кричит что-то о бунте в городе. И я тебя простил.

– О, это было настоящее безумие! Сотни уродливых, жутко грязных женщин…

– Мне интересно будет послушать. – Он взял Эштон за руку. – Но не сейчас.

Часы били два, когда Эштон почувствовала, что погружается в сладкую дремоту. Пауэлл спал рядом на смятой постели. Эштон отвела упавшие на глаза волосы и рассеянно посмотрела на два неожиданных предмета, лежавшие на табурете справа от него: карту Соединенных Штатов и маленький пистолет с замысловатым растительным орнаментом на рукоятке – любимое оружие ее любовника. Она несколько раз видела, с каким упоением он чистил и полировал его.

Через несколько минут Пауэлл проснулся и попросил ее рассказать об утреннем происшествии. Пока она говорила, его рука лениво двигалась между ее ногами.

– Они требовали хлеба, но хватали все, что попадалось под руку.

– Одними грабежами дело не закончится, если наш так называемый правитель не предпримет решительных мер. Положение людей в Ричмонде, как и во всей Конфедерации, просто ужасное. Терпеть такое невозможно.

– У нас достаточно денег, чтобы заменить «Уотер Уитч» и, возможно, купить второй пароход. Нам незачем беспокоиться из-за президента.

– Да, если только нам наплевать на то, что будет с Югом. – Он произнес это негромко, но гнев в его голосе напугал Эштон. – Мне не наплевать. К счастью, есть способ приструнить Дэвиса и сохранить наши принципы.

– О чем ты?

В тишине спальни было слышно, как тикают часы. За окном, по брусчатке Франклин-стрит, прогрохотали колеса, стуча железными ободами. Тонкие губы Пауэлла чуть изогнулись в жесткой улыбке, но глаза остались холодными.

– Насколько ты меня любишь, Эштон?

Она нервно хихикнула:

– Насколько?

– Это простой вопрос. Ответь на него.

– Бог мой… ты ведь знаешь ответ. Ни один мужчина не заставлял меня чувствовать то, что я чувствую с тобой.

– Значит, я могу тебе доверять?

– Разве наше партнерство не доказало тебе, что можешь?

– Думаю, что могу, – задумчиво проговорил Пауэлл, – но если я доверю тебе секрет, а потом обнаружу, что ошибся… – он вдруг схватил пистолет и приложил дуло к ее груди, – тогда мне придется исправить свою ошибку.

Эштон с ужасом смотрела на его побелевший палец. А он, продолжая улыбаться, медленно нажал на курок. Раздался тихий щелчок.

– Что… Ламар… что это?.. – Совершенно растерявшись и замирая от страха, Эштон с трудом выговаривала слова. – Что все это значит?

Пауэлл отложил пистолет в сторону и расстелил на растерзанной постели карту. В ее юго-западном углу чернилами была начерчена вертикальная линия через территорию Нью-Мексико, а слева, пунктирными линиями, – несколько маленьких квадратиков, не пересекавшихся друг с другом.

– Посмотри сюда, милая. Наши беспомощные генералы в Техасе потеряли юго-запад. Теперь он весь у Союза. Включая эту… – он постучал по квадратам на карте, – новую Территорию Аризона. Билль о ее образовании прошел через конгресс янки в феврале. Предполагалось, что охранять ее будут несколько регулярных полков из Калифорнии и добровольцы из Нью-Мексико, но этого, разумеется, недостаточно. Территория слишком большая, и, кроме того, краснокожие дикари постоянно вынуждают солдат устраивать рейды для защиты отдаленных поселений. Эта новая территория идеально подходит для плана, созданного мной вместе еще с несколькими джентльменами, которые понимают, что Дэвис погубит нас, если мы будем покорно ждать. – Все с той же доводящей до бешенства улыбочкой он свернул карту и бросил ее на пол.

Эштон выскочила из постели с другой стороны и немного взвинченной походкой подошла к окну, выходившему в сад.

– Ты говоришь загадками нарочно, чтобы помучить меня, Ламар, – сказала она, скрестив руки на голой груди. – Если не объяснишь, что ты имел в виду, я немедленно одеваюсь и ухожу.

Пауэлл восхищенно рассмеялся:

– Да ничего тут нет загадочного, прелесть моя. Все эти квадраты на карте – возможные места для новой Конфедерации.

Эштон резко развернулась; ее черные волосы оттеняли молочно-белую кожу.

– Новой… – Она стряхнула головой. – Бог мой, ты это всерьез, да?

– Абсолютно. Но идея не новая.

Она кивнула. Разговоры о некоей третьей стране на северо-западе действительно велись давно, у нее уже даже было название: Тихоокеанская конфедерация.

– Что сделал лично я, так это нашел просто идеальное место для нового штата – небольшого, но неуязвимого. Настоящая находка. Место, где каждый сможет добиться благоденствия в соответствии со своими желаниями и способностями, где рабовладение будет только поощряться.

Идея показалась Эштон настолько пугающей, что она даже не сразу нашлась с ответом.

– И как давно ты обдумываешь эти планы? – спросила она, снова подойдя к кровати и присев на краешек.

– Уже больше года. С тех пор, как стало ясно, что Европа нас никогда не признает.

– Но Дэвис не станет поддерживать такой план, Ламар. Он использует все ресурсы правительства, чтобы заблокировать его.

– Моя бедная, глупенькая Эштон! – сказал Пауэлл, гладя ее по щеке. – Конечно же, он постарается. А почему, как ты думаешь, я сначала заговорил о том, можно ли тебе доверять? Когда мы создадим наш новый штат, правительство здесь уже будет обезглавлено. Мистер Джефферсон Дэвис получит по заслугам – в аду, я надеюсь. Первый пункт всей идеи – отправить его туда, где ему место.

– Ты хочешь сказать… убить?

– И президента, и главных членов кабинета министров, – кивнул Пауэлл. – Тех, кто может сплотиться и помешать нам.

– Но как же… сколько же человек в этом…

– Тебе нужно знать лишь то, что я в этом участвую и что мы намерены двигаться вперед. И теперь, когда ты узнала о заговоре… – Его рука скользнула на шею Эштон и слабо, но ощутимо сжала ее, – ты тоже в нем состоишь.

Когда прошло первое потрясение, в ее голове один за другим замелькали вопросы. Сначала она задала самые очевидные: на какие средства будет жить этот новый штат или целая страна, кто ее будет защищать и откуда возьмутся деньги для армии?

Пауэлл в сильном волнении ходил по комнате.

– Прежде всего я вложу свою долю прибыли от «Уотер Уитч». Но понадобится гораздо больше в первые пару лет, чтобы вооружить и экипировать армию для защиты границ. До тех пор, пока янки не поймут, что им нас не одолеть, и не признают наш суверенитет.

– Где ты возьмешь людей для такой армии?

– Дорогая, да их сейчас тысячи в Конфедерации – и на военной службе, и вне ее. Недовольные офицеры и призывники. Некоторые из самых лучших дезертировали, устав от сумбура, царящего в армии. Мы их соберем, добавим людей с Запада, которые родились на Юге или сочувствуют нашему делу. Полагаю, в одном только Колорадо наберется не меньше семи тысяч. Наконец, если понадобится, позовем наемников из Европы. Нет, с солдатами проблем не будет.

– Но тебе все равно придется им платить!

По губам Пауэлла снова скользнула довольная улыбка.

– У нас есть ресурсы. Я когда-нибудь говорил о моем брате Аттике?

– Только мельком. Ты ничего о нем не рассказывал.

Пауэлл сел рядом с Эштон и начал гладить ее ногу, а она, вглядываясь в его профиль, вдруг на мгновение подумала, не спятил ли он. Нет, не может быть. Ламар всегда казался ей уравновешенным и благоразумным, и он, безусловно, таким и был. Да, он говорил страстно, но вполне здраво, как человек, который уже давно поглощен своей идеей. Сомнения Эштон рассеялись.