Текст книги "Любовь и война. Великая сага. Книга 2"

Глава 100

В тот же вечер в Чарльстон приехал Стивен Мэллори, проделав тяжелое путешествие в грязном холодном вагоне по обветшавшей железной дороге Юга. Его вызвал срочной телеграммой Люциус Чикеринг.

Купер об этом не знал. После того, что произошло на Митинг-стрит, его, не слишком церемонясь, привезли домой служащие местной военной полиции, и с тех пор он лежал в постели – не двигался, не разговаривал, не прикасался к еде, которую приносила Юдифь. Каждый раз повторялось одно и то же: поднос стоял рядом с ним час, а потом его убирали.

Когда, тихонько постучав, вошла Юдифь, Купер чуть повернул голову в сторону двери.

– Милый, к тебе гость, – сказала она. – Твой друг Стивен. Министр.

Купер ничего не ответил. Несмотря на теплую погоду, он лежал под несколькими одеялами. Все казалось размытым в душной, пропахшей по́том комнате. Даже доносившиеся с улицы звуки – птичье пение в саду, топот марширующих по Традд-стрит гвардейцев под бодрые мелодии флейта и барабана – здесь сразу гасли.

– Можно мне побыть с ним наедине минутку, Юдифь? – спросил из-за двери Мэллори.

Юдифь посмотрела на мужа. Глаза у него были круглыми и пустыми. Как и каждый день. Она постаралась скрыть от гостя свою боль.

– Конечно. Если я вам понадоблюсь, вот там, на столе, колокольчик. Видите?

Мэллори кивнул и придвинул к кровати стул. Юдифь с грустью посмотрела на колокольчик, которым Купер ни разу не воспользовался с тех пор, как его привезли домой. Когда Мэллори сел, Юдифь вышла и закрыла дверь.

Министр внимательно всмотрелся в своего помощника. Взгляд Купера был устремлен в потолок.

– Говорят, у вас тут нервы ни к черту, – резко сказал Мэллори. – Это так? – В его голосе совсем не было той приторной сладости, с которой обычно говорят в комнате больного. – (Купер оценил это и в знак благодарности кивнул один раз, но по-прежнему не шевелился и молчал.) – Послушайте, Купер! Если вы вообще меня слышите, будьте так любезны, посмотрите мне в глаза! Я не для того проделал весь этот ужасный путь от Ричмонда, чтобы беседовать с трупом!

Купер медленно повернул голову в сторону гостя; его тонкие седеющие волосы разметались по подушке. Но глаза оставались пустыми.

– Вы там устроили настоящий скандал, – не сдавался Мэллори. – Именно скандал, по-другому не скажешь. Враги и так уже считают нас варварами, и, к сожалению, не без оснований. Но для правительственного чиновника вести себя как помешанный тюремный надзиратель, да еще на публике… – Мэллори покачал головой. – Возможно, среди южан найдутся те, кто одобрил бы ваше поведение, но их немного. Не стану притворяться, Купер. Вы навредили нашему делу и серьезно навредили самому себе.

Эти слова наконец вызвали какой-то отклик – веки Купера быстро дернулись, губы сжались. Мэллори был так же бледен, как лежащий в постели человек.

– Я не мог спать в этом дрянном поезде, поэтому просто сидел и пытался найти какой-нибудь вежливый способ попросить вас о немедленной отставке. Но не нашел. Так что…

– Они убили моего сына.

От этих внезапных слов Мэллори дернулся, как марионетка:

– Что, простите? Те пленные, на которых вы напали и стали избивать? Чушь!

Руки Купера, лежащие на стеганом одеяле, беспокойно шевелились, как беспомощные белые паучки, потерявшие свою паутину. Он снова моргнул и хрипло выговорил:

– Перекупщики. Они убили моего сына. Война его убила.

– Не могу отрицать, смерть вашего сына горестна и трагична. Но в такие времена, если оставить в стороне юный возраст Джуды, в этом нет ничего необычного.

Купер поднял голову; пустые глаза наполнились гневом. Мэллори мягко уложил его обратно в постель.

– Я хотел сказать, это трагедия только для вашей семьи, – сказал Мэллори, снова мягко укладывая его. – Разве вам не известны цифры потерь? Сколько других отцов потеряли своих сыновей, вы не думали об этом? По всему Югу счет идет уже на сотни тысяч. И по всему Северу тоже, если уж на то пошло. Но, оплакав своих детей, эти отцы снова встают в строй. Они не лежат в постелях и не хнычут.

После этих слов министр как будто сразу устал. Все его усилия расшевелить Купера казались тщетными. Он вынул из рукава носовой платок, отер щеки и вдруг почувствовал запах ночного горшка, стоявшего под кроватью.

– Ваша служба в военно-морском министерстве всегда была выше всяких похвал, – решил он предпринять последнюю попытку. – Вы проявляли не только изобретательность, но и храбрость – в случае с лодкой «Ханли». И если вы все еще тот человек, который, не испугавшись удушья и страха смерти, провел два с половиной часа на дне Чарльстонской бухты, вы нужны мне, Купер. Война еще не закончена. Солдаты и моряки продолжают сражаться, и я тоже. Поэтому я мог бы заменить вашу отставку письменным порицанием. Но разумеется, чтобы вернуться к работе, – он встал и с отцовской строгостью добавил: – вам придется встать с постели. В общем, даю вам на обдумывание семьдесят два часа. – Выходя из комнаты, он сознательно хлопнул дверью громче, чем это было необходимо.

Внизу его ждала Юдифь.

– Это самое трудное, что мне приходилось делать в жизни, – сказал Мэллори, снова вытирая вспотевшее лицо, – скрывать мое искреннее сочувствие и симпатию к человеку. Мне невероятно больно видеть его таким.

– Это продолжается уже давно, Стивен. Слишком много всего накопилось – усталость, горе, разочарование… Я просто не знаю, как вывести его из этого состояния. Ничего не помогает – ни ласка, ни гнев. Вот я и решила, может быть, новая встряска ему поможет. Поэтому и попросила вас поговорить с ним именно так.

– Ну, это был не совсем спектакль. От меня действительно требуют его отставки. Очень важные люди.

– В этом я не сомневаюсь.

– Наши запасы истощены, армия на грани голода. – (Юдифь хотела сказать, что и гражданское население не объедается, но сдержалась.) – У нас не осталось почти ничего, кроме чести, поэтому такое поведение, которое позволил себе Купер, простить нелегко. – Мэллори взял с табурета свою шляпу и, вертя ее в руках, добавил: – Но я сделаю все, чтобы отвести от него все нападки, если смогу вернуть его к работе.

Юдифь с благодарностью сжала его руку:

– Не хотите ли чего-нибудь перекусить? Может быть, кофе? Я сушу желуди, а потом жарю их с каплей свиного жира. Получается вполне сносный напиток.

– Спасибо, но я лучше вернусь в отель и посплю хотя бы часок.

– Не могу выразить, как я вам благодарна. – Юдифь поцеловала его в щеку; Мэллори покраснел.

– То, что я говорил ему, было жестоко – по крайней мере, для меня, – сказал он, уже идя к двери. – Одна надежда, что это все-таки поможет.

Когда он ушел, Юдифь посмотрела на лестницу и вдруг поняла, что ужасно голодна. В доме не осталось ничего, кроме фальшивых устриц, приготовленных из липкого сливочного масла, молотой зеленой кукурузы, одного драгоценного яйца и еще кое-каких ингредиентов. Но все это было менее редким, чем сами устрицы, которые теперь добывали янки, а жадные сборщики продавали напрямую заказчикам, готовым платить непомерную цену. На рынке устриц больше не было. Как, впрочем, и всего остального.

В кухне Юдифь обнаружила свою дочь – Мари-Луиза без особого усердия пыталась склеить чашку, которую она разбила, когда помогала матери мыть посуду. Клеем теперь служила рисовая мука, заваренная в кипятке. Намазывая клей на один из осколков, Мари-Луиза бросила на мать тоскливый взгляд, словно протестуя против тяжкого труда. Юдифь ответила на это бодро и твердо:

– Начало неплохое. Пожалуйста, и закончи так же, потом умойся и садись заниматься.

– Хорошо, мама.

Какое счастье, что хоть дочь не причиняет им серьезных неприятностей, думала Юдифь, идя из кухни в гостиную и чувствуя, как в висках начинает пульсировать боль. Ей вполне хватало того, что Купер день и ночь лежал в постели, не произнося ни слова.

Она написала письмо в Монт-Роял с просьбой прислать немного рисовой муки, если осталась лишняя; еще написала поздравление кузине в Черо, которая в прошлом месяце разрешилась первым ребенком. На письмо в Монт-Роял она наклеила десятицентовую розовую марку, на второе письмо – голубую за пять и еще одну старую зеленую. Как же она устала видеть лицо президента на марках любого достоинства!

Закончив с письмами, она села к пианино и склонилась над клавишами, чувствуя неизбывную печаль. В ее светлых волосах появилось несколько седых прядей. Она начала медленно наигрывать «Опустевший стул». Как и многие военные песни, появившиеся на Севере, эта тоже быстро стала популярной по обе стороны фронта. Грустные слова песни отражали настроение Юдифь, и вскоре в комнате уже звучало ее прекрасное сопрано:

 
Опустевший стул, как прежде,
Вновь напомнит нам о нем,
И слова молитвы нежной
С болью мы опять прочтем.
 

Какой-то странный звук сверху заставил ее вздрогнуть, и, сбившись с нот, она в недоумении посмотрела на потолок. Показалось или…

Нет. Звук повторился – слабый, но отчетливый звук маленького колокольчика.

Полная надежды, Юдифь взбежала по лестнице, распахнула дверь душной комнаты. Она не видела его в темноте, но ясно услышала его голос:

– Юдифь, ты не могла бы раздвинуть шторы и впустить немного света?

Соленый ветер, долетавший на Традд-стрит с моря, ворвался в спальню, прогоняя спертый воздух. Позже в тот день Купер съел полчашки бульона из индейки и выпил желудевого кофе. Потом отдыхал, повернувшись к высоким окнам, теперь открытым, и глядя на старый дуб и крышу соседнего дома.

Он был так слаб, словно перенес продолжительную жестокую лихорадку.

– Но голова у меня теперь ясная, – сказал он жене. – Я больше не чувствую… как бы это лучше объяснить… не чувствую того, что прежде, до приезда Стивена. Я уже не так зол.

Юдифь села рядом с кроватью и ласково прижала голову мужа к своей груди, левой рукой обнимая его за плечи.

– Когда ты набросился на того пленного, в тебе что-то лопнуло, как нарыв. Ты так долго презирал рабство и то, куда оно ведет Юг, но когда три года назад ты принял свое назначение, то отдался работе со всей той страстью, которая раньше была направлена в другую сторону. Само по себе это похвально, но, думаю, такое противоречие и породило те ужасные силы, что разрывали тебя изнутри. Смерть Джуды только еще больше все усугубила. Вдобавок твоя изнурительная работа в министерстве, когда ты днями и ночами пытался сделать так много при таких скудных возможностях. – Она крепко обняла мужа. – В общем, какими бы ни были причины, я благодарю Бога за то, что тебе лучше. Будь я католичкой, я бы предложила канонизировать Стивена.

– Надеюсь, теперь я в здравом рассудке. И мне ужасно стыдно. Как тот сержант, на которого я напал?

– Сотрясение мозга. Но он поправится.

Последовал вздох облегчения.

– Ты права – во мне действительно идет внутренняя борьба. До сих пор. Я знаю, что война проиграна, но, наверное, мне все же следует вернуться на службу, если я нужен в министерстве. Кстати, где Стивен?

– Отсыпается в Миллс-Хаусе. Что до службы… я бы на твоем месте какое-то время подумала. Мое отношение к войне не изменилось. Когда пал Самтер, ты чувствовал то же, что и я. – (Он отвел взгляд и снова посмотрел на крышу соседнего дома.) – Эта война – ошибка, Купер! Не только потому, что любая война – ошибка, но еще и потому, что она ведется во имя безнравственных целей… Нет, прошу, дай мне договорить. Все эти доводы и оправдания я знаю наизусть. И ты тоже. Дело не в пошлинах, не в правах штатов и не в надменности северян – не они принесли все эти страдания. Во всем виноваты мы, южане, кто-то напрямую, кто-то – своим молчаливым соучастием. Это мы отбирали свободу у других людей, мы делали состояние на этом воровстве, даже провозглашали с высоких трибун, что сам Господь одобряет рабство.

Купер взял ее руку и произнес тоном растерянного ребенка:

– Я понимаю, что ты права. Но не знаю, что делать дальше.

– Пережить войну. Работай на Стивена, если чувствуешь, что должен. Что бы ты ни решил, будет хорошо. Ты теперь мыслишь ясно. Но пообещай себе – и пообещай мне, что, когда Юг падет, ты с такой же страстью будешь работать во благо мира. Ты ведь знаешь, что будет, когда все закончится, – враждебность с обеих сторон никуда не денется, но проигравшие будут ощущать ее гораздо сильнее. Ты это знаешь, потому что уже прошел через это. Ты знаешь, что делает с человеком ненависть.

– Она питает сама себя. Разрастается. Порождает еще больше ненависти и больше боли, а они рождают новые страдания…

Охваченная чувствами, Юдифь не стала сдерживать слез.

– О Купер, как же я тебя люблю! Тот человек, за которого я выходила замуж, исчез на какое-то время… но теперь мне кажется… я снова его нашла.

Купер обнял жену, а слезы облегчения и радости все текли из ее глаз.

Вскоре Юдифь спросила, захочет ли он поговорить с Мэллори, когда тот вернется. Купер ответил, что, пожалуй, захочет и непременно спустится к ужину, вот только немного приведет себя в порядок. Юдифь радостно захлопала в ладоши и побежала искать дочь.

Чувствуя себя бодрым и свободным от боли, а главное – спокойным, Купер снова посмотрел в окно. Над соседней крышей синел кусочек чистого сияющего неба – неба его любимой Каролины. А он и забыл, что такие простые ощущения способны окрылить человека.

И много других важных вещей он тоже забыл. В том числе собственную природу.

Юдифь была права: смерть сына действительно надломила его. Это горе останется с ним навсегда, так же как ненависть к Эштон и непозволительное желание увидеть, как она будет наказана за свою жадность. Но все эти чувства так долго нарастали в нем, что просто вырвались наружу в тот ужасный день на Митинг-стрит, когда он осыпал ударами несчастного янки.

После этого ему хотелось только умереть – или хотя бы спать и спать без конца. Возможно ли, что такое эмоциональное опустошение было на самом деле началом исцеления? Купер вспомнил слова своего любимого Эдмунда Бёрка, которые он написал после смерти своего сына: «Шторм пронесся надо мной, и я лежал, как старый дуб, вырванный из земли недавним ураганом».

Ослабевший, но не уничтоженный. Возрождающийся. Таким он чувствовал себя сейчас. Он был уже не тем человеком, который набросился на пленного солдата. Он снова мог трезво оценивать свои поступки в прошлом, даже если не испытывал за них гордости.

На какое-то время он впал в безоговорочный патриотизм и без вопросов принял все южное. До падения Самтера он точно знал, что хорошо и достойно уважения на его родине. Он любил это и отрицал остальное. Но потом он вдруг преисполнился страстного желания принимать все и сражаться за это. Включая и то, для чего были построены побеленные лачуги в миле от их усадьбы в Монт-Роял. Такая позиция была неправильной раньше, и сейчас ничего не изменилось. Это он решил для себя в первую очередь.

Потом он еще раз обдумал свое отношение к самой войне и понял, что буря миновала его и он снова чувствует то же, что и роковой весной шестьдесят первого. Эта война была позорной, потому что ее нельзя было выиграть. Она была отвратительной, потому что заставляла американцев убивать друг друга. Он чувствовал жгучий стыд за то, что какое-то время был заодно с теми, кто толкнул страну в эту бойню. За то, что стал таким же, как Джеймс Хантун и Вирджилия Хазард. Таким же, как те, кто не мог или не хотел найти способ предотвратить истребление людей.

Ну хорошо, война – это зло. Но что делать ему?

Об этом он тоже как следует подумал. Он больше не даст втянуть себя ни в какую войну, кроме той, о которой говорила Юдифь, – неизбежной войне против политических варваров, чьи имена он хорошо знал. Уэйд. Дэвис. Батлер. Стивенс. Югу понадобятся люди, чтобы противостоять их натиску. Это будет яростная битва, полная неожиданных опасностей. У Бёрка, как всегда, нашлись подходящие к случаю слова: «Жизнь в значительной мере всегда нова, и едва ли мы можем воспользоваться мудростью предков как ориентиром».

Потому что наши предки никогда не проигрывали войну на этом континенте, подумал Купер с задумчивой невеселой улыбкой. Наши предки никогда не были завоеванным народом, каким мы вскоре станем.

Он немного отдохнул, и им вдруг завладело воображение. Купер увидел себя бредущим по длинной темной долине, которая вела от Самтера, через Ливерпуль и Нассау, в Ричмонд, к тому роковому перекрестку, где проходили пленные янки. В темноте этой долины скрывались его ошибки и заблуждения. Все, что он пережил там, и тот чудодейственный толчок после ужасной сцены на улице, который снова вернул ему рассудок, дали ему ощущение того, что католики называют муками чистилища.

Он вернулся из своего собственного чистилища, но стране повезло не настолько. Даже если бы война прекратилась в это самое мгновение, Америка была бы разъединена, как никогда прежде. Он знал силу той ненависти, которую порождает война. В его сердце эта ненависть жила три года, управляя им.

Значит, он должен готовиться. Когда формальные сражения прекратятся, он будет призван на самую жестокую из всех битв.

Его размышления прервал выстрел осадной пушки, от которого задребезжали стекла в окнах. Купер встал с постели, налил в умывальный таз тепловатой воды, взял из стакана палочку для чистки зубов и почистил зубы с помощью единственного доступного теперь средства – толченого древесного угля.

Прополоскав рот, он поморщился при виде истощенного мужчины в зеркале и вытер черные крошки с уголков губ. Во рту стало теперь достаточно чисто. Простое удовольствие, но какое приятное…

Он поменял ночную рубашку, надел старый халат, подвязав усохшую талию, и нашел домашние туфли. Потом пошел вниз.

При виде отца Мари-Луиза открыла рот от удивления и с радостным визгом бросилась к нему. Когда пришел Мэллори и Купер первым начал разговор, Юдифь держала мужа за руку.

– Стивен, я перед вами в долгу на всю оставшуюся жизнь. Ваш сегодняшний приход спас меня от многого, но в первую очередь – от самого себя. Я восхищаюсь вами, и всегда буду восхищаться. Но я больше не могу работать на вас. Не могу участвовать в создании всей этой военной машинерии. Кое-что изменилось. Я изменился. Я хочу, чтобы война закончилась. Хочу, чтобы люди перестали умирать. Поэтому отныне я намерен тратить свое время на то, чтобы открыто выступать и писать в защиту достойного мира, а также освобождения всех негров, до сих пор пребывающих в рабстве на Юге.

Мэллори открыл рот, на его лице отразились разом недоверие, насмешка, гнев.

– О, вот как? – наконец пробормотал он и добавил уже громче: – И где вы предполагаете начать этот благородный крестовый поход?

– В Монт-Роял. Мы с семьей возвращаемся домой.

Глава 101

Масло в лампе уже почти выгорело, а Орри и Чарльз все еще составляли план.

– Я могу написать приказ об освобождении его из Либби…

– Когда ты говоришь «написать», ты имеешь в виду «подделать», – перебил его Чарльз, ненадолго вынув изо рта окурок сигары.

Он снял ботинки и водрузил ноги в вонючих носках на край стола, который Орри использовал как письменный.

– Ладно, пусть подделать. Наверное, технически ты прав, потому что такое освобождение незаконно.

– Что нам еще понадобится?

– Серый мундир и брюки взамен его формы. Лошадь…

– Лошадь я найду.

Орри кивнул.

– И наконец, пропуск. Его я тоже сделаю. А вот как он переберется через Рапидан, будет зависеть уже от него. Еще виски?

Чарльз осушил свой бокал и придвинул его кузену. Орри все никак не мог привыкнуть к тому, насколько война изменила их отношения. Теперь это были отношения двух взрослых и совершенно равных людей, а не мальчика и мужчины или наставника и ученика, как раньше. Орри плеснул им обоим виски и твердо сказал:

– Я пойду с тобой в тюрьму. Ты не должен рисковать в одиночку.

Чарльз опустил ноги на пол:

– Еще как должен. Пусть ты выше меня по званию, но я пойду один – и точка.

– Я не могу позволить…

– Очень даже можешь, – решительно перебил его Чарльз. – Боюсь, ты забыл одну маленькую, но важную подробность. Охранники наверняка тебя запомнят и опишут твою внешность, хоть ты в этом и не виноват. А я не хочу, чтобы меня нашли через неделю после того, как схватят тебя. Это будет сольное выступление.

Все это Чарльз решил еще на пути в Ричмонд. Он не мог придумать лучшего способа оградить Орри от опасности – кузену и так пришлось бы сильно рисковать, подделывая документы. Однако Чарльз ничем не выдал истинных мотивов своего довольно резкого заявления, лишь холодно улыбнулся, глядя на пустой рукав Орри.

– Так что, кузен, я настаиваю на моем варианте. – Чарльз повернулся на стуле. – Ты что-то сказала, Мадлен?

– Я думаю, ты прав, – повторила Мадлен; она стояла возле буфета, слушая их разговор.

– Понятно, – кивнул Орри. – Очередной заговор.

Чарльз снова пыхнул сигарой.

– Очередной? А какой был до того?

– Это просто фигура речи, – усмехнулся Орри, заметив беспокойный взгляд Мадлен. – Мы же постоянно слышим о воображаемых заговорах против правительства.

Он уже решил ничего не говорить о группе Пауэлла и о том, что в этом замешана Эштон. Чарльз и так презирал Эштон, а такая возмутительная новость могла отвлечь его от их плана, выполнение которого требовало предельной сосредоточенности и ясности ума.

Осталось решить только один вопрос. И задал его Чарльз.

– Когда?

– Нужно добыть необходимые бланки, – ответил Орри, – и немного поработать пером утром.

– Значит, завтра к вечеру я выведу его.

Чарльз привязал Бедового к одному из железных столбиков на Двадцать первой, за углом от главного входа в Либби. С канала доносился резкий рыбный запах. Чарльз увидел, как в той стороне прогуливались патрульные. Такие же патрули, насколько он знал, были расставлены вокруг всей тюрьмы.

– Отдыхай пока, – сказал он, ласково погладив серого и не вынимая изо рта сигару, – Скоро тебе придется нести двойной груз.

По крайней мере, он очень на это надеялся. Хотя был совсем не уверен, и весь последний час от нервного ожидания у него то появлялся неприятный холодок в груди, то сводило живот.

Обливаясь по́том, он быстрым шагом спустился до Кэри-стрит. Кобура со старым армейским кольтом, почти невидимая под непромокаемым плащом-накидкой, одолженным у Джима Пиклза, больно била по бедру. В этом резиновом плаще было жарко как в аду, но он играл в их плане очень важную роль. Предполагалось, что охранники запомнят только то, во что он был одет, а на него самого не обратят внимания. Хотя это тоже была лишь теория, о чем ему снова напомнил живот.

Ветер кружил вдоль Кэри-стрит облака пыли. Пригибаясь от них, Чарльз поднялся на крыльцо тюрьмы, пройдя мимо вооруженного охранника – румяного юнца со светлыми локонами и ярко-синими глазами. Солдат бросил на него цепкий взгляд.

Внутри Чарльз сразу сморщился от вони, когда передавал фальшивый приказ дежурному капралу.

– Заключенный Хазард. Уильям Хазард. – Он подчеркнул имя, тыча в бумагу погасшим окурком; потом бросил сигару в плевательницу, наполненную коричневой водой. – Я должен доставить его в канцелярию генерала Уиндера для какого-то дополнительного допроса.

Даже не потрудившись толком посмотреть на приказ, капрал отложил книжку в мягкой бумажной обложке, которую читал с весьма увлеченным видом. Судя по желтому переплету, она была из разряда той низкопробной литературы, часто непристойного содержания, которые постоянно продавались в военных гарнизонах. Капрал придвинул к себе стопку помятых бумаг и стал их просматривать, ища нужное имя. Мимо прошло еще несколько охранников. Один из них очень внимательно посмотрел на Чарльза, но не остановился.

– Хазард, Хазард… а-а, вот и он. Найдете его на верхнем этаже. Спросите там у надзирателя. По той лестнице.

Капрал открыл ящик стола, чтобы убрать туда приказ, но Чарльз тут же повелительно щелкнул пальцами:

– Эй, дайте-ка сюда. Я не хочу, чтобы меня остановили наверху.

Дежурный подчинился без раздумий, на что и рассчитывал Чарльз. Он махнул поддельным приказом на манер салюта, резко развернулся и пошел вверх по лестнице.

Тюрьма Либби была наполнена вздохами и шепотами, как населенный призраками старый замок. Тусклые газовые лампы, висевшие на стенах далеко друг от друга, только усиливали это впечатление. Как и звуки – чьи-то едва слышные рыдания, смех и вторившее ему эхо подземелья; отрывистый тихий шелест, напоминающий бесплотные голоса. Снаружи старого складского здания что-то хлопало и стучало на яростном ветру.

Несчастные заключенные молча смотрели на Чарльза из коридоров справа и слева от лестничных площадок. Чарльз услышал, как кто-то наигрывает на губной гармошке. Вонь нестираной одежды, загноившихся ран, грязных уборных… Чарльз надвинул шляпу до самых бровей, чтобы получше скрыть лицо, прежде чем добрался до верхнего этажа.

Он ступил в прямоугольник света у двери помещения надзирателей. И снова предъявил приказ, повторив то же, что говорил внизу.

– Надо было вам захватить костыли, – сказал ему надзиратель. – Хазард пока что не слишком уверенно ходит. – Он повернулся к своему сотоварищу. – Сходи найди его, Сид.

– Как бы не так! Твоя очередь.

Первый солдат с ворчанием прошел мимо Чарльза.

– Вообще-то, странно, что его тащат на допрос на ночь глядя.

– Если хотите, чтобы о ваших замечаниях узнал генерал Уиндер, я с удовольствием передам их. Вместе с вашим именем.

Чарльз нарочно произнес это как можно строже, полагаясь на то, чему его научила долгая служба: люди обычно автоматически реагируют на угрозу. Внизу это сработало, и здесь тоже.

– Да мне-то все равно, спасибо, – буркнул надзиратель с нервным смешком.

У входа в большое помещение, в котором вплотную сидели и лежали сотни заключенных, надзиратель остановился:

– Хазард! Уильям Хазард!

– Билли! – окликнул кто-то, тыча в человека рядом с собой.

Чарльз задержал дыхание, когда скорченная на полу фигура сначала медленно приняла сидячее положение, а потом медленно встала на ноги с помощью тех, кто находился рядом.

Лицо Чарльза было скрыто тенью, заключенные видели только его высокий силуэт, освещенный из коридора. Он молча ждал, но сердце колотилось все сильнее. Этот момент в их с Орри планом был очень тревожным, ведь неизвестно, как поведет себя Билли, когда подойдет достаточно близко, чтобы узнать друга.

С носа Чарльза упала капля пота. Во рту пересохло так, словно он наглотался песка. Опираясь на костыль, Билли подходил все ближе. Боже, каким же он стал слабым, измученным, и эта рваная одежда, нечесаная борода… Когда Билли был уже в нескольких футах от двери, Чарльз увидел синяки и заживший шрам на ухе. Его друга чудовищно избили…

Надзиратель ткнул пальцем в сторону Чарльза:

– Вот этот офицер отведет тебя ненадолго в контору старины Уиндера. Что ты еще натворил?

– Ничего, черт побери…

Глаза Билли расширились. Он уставился на Чарльза, который одними губами повторял:

– Молчи, только молчи!..

Рот Билли на мгновение приоткрылся.

– Бизон?.. – Но он тут же осознал свою ошибку.

Надзиратель с подозрением посмотрел на Чарльза:

– Как он вас назвал?

– Вам вряд ли захочется это повторить при своей матушке. – Чарльз схватил Билли за грязный рукав. – Еще слово – и я тебя доставлю в военную полицию по частям, понял? Вы, янки проклятые, убили моего брата у Малверн-Хилла!

– Не знаю, чего мы тут с ними нянчимся, – сказал успокоенный надзиратель. – Надо сжечь этот гадючник вместе с ними со всеми, да и вся недолга.

– Совершенно согласен, – кивнул Чарльз и резко толкнул Билли в плечо, отчего тот чуть не упал, но удержался, успев опереться одной рукой о стену, а другой на костыль.

Чарльз обшарил его одежду, как полагается, а сам думал про себя: «Хорошо, все идет как надо». Потом жестом велел заключенному идти вперед.

Надзиратель еще постоял у двери своей каморки, наблюдая, как он подталкивает Билли к первым ступеням лестницы. К досаде Чарльза, друг двигался очень медленно и без костыля идти совсем не мог. Спуск на первый этаж мог занять очень много времени, а чем дольше они оставались внутри тюрьмы, тем выше был риск разоблачения.

– Бизон… – прошептал Билли, снова прислоняясь к грязной стене под мигавшим газовым фонарем. – Неужели это правда ты?

– Бога ради, заткнись! – прошипел Чарльз. – Если хочешь выбраться отсюда, веди себя так, словно мы друг друга не знаем!

Площадкой ниже они встретили двоих надзирателей, те поднимались наверх. Чарльз толкнул Билли и громко сказал:

– Живей, синепузый!

Они продолжили спускаться, шаг за шагом, с огромным трудом. Билли тяжело налегал на костыль и время от времени негромко стонал. «Что же они с ним сделали, гады?» – с болью думал Чарльз. Его гнев нарастал вместе со страхом разоблачения.

Второй этаж. Билли обливался по́том и тяжело дышал. Все больше людей обращали на них внимания. Чарльз выхватил из-под плаща револьвер:

– Пошевеливайся, или я разнесу твою пустую башку! – Он ткнул дулом револьвера в спину Билли, чуть не сбив его с ног.

Первый этаж. Дежурный капрал встал им навстречу, протянул руку:

– Мне бы приказ получить назад, если можно.

Чарльз вытащил из кармана бумагу, надеясь, что поддельная подпись пройдет проверку. Они были уже так близки к свободе, от двери оставалось пройти всего несколько шагов по Кэри-стрит, где ветер почти ураганной силы продолжал носить вихри пыли и мусора.

Капрал спрятал приказ в ящик стола и продолжал стоять, глядя на них с непроницаемым лицом.

Шесть шагов до двери.

Четыре.

Два.

Билли оперся ладонью о грязную стену:

– Дай мне минутку…

«Скорее!» – мысленно закричал Чарльз, бросаясь к двери, чтобы можно было повернуться и посмотреть на дежурного капрала. Капрал хмурился, чувствуя что-то неладное…

– Поспеши, или я тебя вытащу за ноги!

Билли судорожно вздохнул, оттолкнулся от стены, пытаясь сделать следующий шаг. Чарльз открыл дверь, чувствуя сопротивление ветра с другой стороны. Из-под надвинутой шляпы он продолжал наблюдать за капралом, считая секунды до того, как они ускользнут от его пристального взгляда.

Чарльз ожидал угрозы только от капрала, но понял свою ошибку, когда повернулся и увидел, что в проеме двери стоит тот самый белобрысый охранник с поднятым мушкетом.

– Куда это вы уводите заключенного? – спросил он, сверкая глазами.

– Разве все обязаны тебе отвечать, Весси? – с ненавистью спросил его Билли, и Чарльз мгновенно понял, что у его друга с этим охранником особые счеты.

– Я и не собираюсь отвечать какому-то рядовому, – надменно сказал Чарльз. – Прочь с дороги!

– Эй, Булл, куда этого янки уводят? – крикнул Весси дежурному капралу.

– В военную полицию. На допрос.

– В полицию?.. – повторил Весси, когда Чарли взял Билли под локоть, чтобы помочь спуститься с крыльца. – Мистер Куинси был здесь меньше часа назад, пока ты ужинал. И он ничего не говорил о вызове заключенных.

Светлые глаза расширились. Лицо Весси перекосилось.