Текст книги "Любовь и война. Великая сага. Книга 2"

Глава 113

Перед ужином Констанция попросила принести свечи вместо газовых ламп, надеясь хоть немного смягчить натянутую атмосферу. Это действительно помогло, но едва ли имело значение уже после первой ее попытки завести разговор.

– Ну вот, мы все здесь… – Она подняла бокал кларета, приветствуя гостью, сидевшую справа от нее за длинным столом. – Три военные вдовы.

– Я прошу тебя не говорить так! – воскликнула Бретт.

– О, милая, прости. Это была просто неловкая попытка пошутить. Прошу прощения.

– Это слишком серьезно, чтобы шутить, – сказала Бретт, когда Бриджит и еще одна служанка вошли с фарфоровыми тарелками, наполненными супом из «фальшивой черепахи»[59]59
  Суп из телячьей головы и мозгов.


[Закрыть].

– Я понимаю, что ты имела в виду, – сказала Мадлен, обращаясь к Констанции, – но я согласна с Бретт.

На ней было чистое темное платье, волосы аккуратно уложены, но вид после долгого путешествия по-прежнему оставался усталым. Взяв ложку, она попыталась успокоить Констанцию улыбкой:

– Невероятно вкусно.

– Спасибо, – с легким напряжением в голосе ответила Констанция.

Решив повернуть разговор на более безопасную дорожку, она начала со смехом рассказывать о том, что никак не может справиться с полнотой, в надежде на то, что ее простодушные шутки над собой помогут им простить ее легкомысленную фразу. Но попытка особого успеха не имела.

Она ответила на вопросы Мадлен о ее отце, Патрике Флинне. Он теперь жил в Лос-Анджелесе и прилежно изучал испанский язык, чтобы расширить свою клиентуру за счет потомков основателей «города ангелов».

– А Вирджилия?

– Мы о ней ничего не знаем. Думаю, она все так же работает в госпитале.

– Мне казалось, ей бы следовало проявить больше благодарности за приют и помощь, которую ты ей оказала, – сказала Бретт. – Даже простая вежливость требует время от времени сообщать о себе.

Констанция протянула руку к блестящему ножу, лежавшему на разделочной доске, и с улыбкой начала резать еще горячий хлеб.

– Увы, едва ли мы можем рассчитывать на то, что в числе добродетелей нашей золовки найдется чувство благодарности.

– А у нее есть какие-то добродетели? – мрачно спросила Бретт, принимаясь за суп.

Боже мой, корила себя Констанция, неужели все это из-за моей нелепой ошибки? Чем больше она думала о том, какой ужасный смысл был заключен в ее беспечной фразе, тем больше впадала в уныние.

Чувствуя напряжение за столом, Мадлен обратилась к Бретт:

– Ты не расскажешь мне о вашей школе для темнокожих сирот?

– Если хочешь, отведу тебя туда завтра.

– О да, пожалуйста!

Бретт уже стыдилась своей ярости, но ведь всему виной была ее тревога за мужа. В «Леджер юнион» писали, что на осадных рубежах вокруг Питерсберга гибло очень много людей, и она совсем не хотела, чтобы слово «вдова» было применено к ней уже не в шуточном смысле.

Впрочем, ей следовало бы признать, что для раздражения была еще одна причина – откровенное признание Мадлен. Оно не только ошеломило Бретт, но и вызвало в ее душе совершенно неожиданные чувства. Бретт любила и уважала Мадлен, пока та была белой, но теперь – и она ничего не могла с этим поделать – ее отношение к жене брата изменилось.

Корни этой перемены лежали в ее детстве. Разумеется, это было всего лишь объяснение, но никак не оправдание. Она стыдилась собственной реакции, но не могла ни справиться с ней, ни запретить ей влиять на ее поведение.

Мадлен прекрасно почувствовала эту новую сдержанность Бретт еще в Вашингтоне. Но когда к горлу подступала обида, она говорила себе, что сестре Орри сейчас очень тяжело – уже больше трех лет она живет вдали от родного штата, ее муж попал в плен, сидел в тюрьме, чудом спасся, был ранен. Это громаднейший груз, непосильный для каждой жены.

Такая реакция, вдруг подумала Мадлен, поразительным и даже забавным образом не соответствовала причастности Бретт к судьбе цветных детей. А то, что забота о несчастных сиротах была искренней, сомнений не вызывало – стоило только послушать, с каким пылом она о них говорила. Как бы то ни было, для женщины, воспитанной в надменных традициях каролинских долин, это уже была разительная перемена. Война изменила всех, жаль только, что она никак не повлияла на старые предрассудки в отношении негритянской крови.

Мадлен очень надеялась, что со временем Бретт изменит свое отношение к тому, что сейчас она совершенно очевидно считала позором. Ну а если нет – что ж, тогда отношения в их семье будут другими. Иногда Мадлен казалось, что Бог подверг американцев жестокому, возможно, даже невыносимому испытанию, когда давным-давно позволил голландскому судну привезти в Виргинию первый груз рабов. Черный человек из Африки уже неоднократно изобличал слабость своих белых хозяев. Возможно, это было справедливое возмездие за тот момент, когда сомкнулись железные кандалы.

Неприятные слова, прозвучавшие в начале ужина, больно резанули и ее тоже. «Три военные вдовы». Мадлен прекрасно понимала, что Констанция хотела просто пошутить, но все равно встревожилась. Слава Богу, Орри так и не перевелся в дивизию Пикетта. В Ричмонде он будет в относительной безопасности, пока город не сдадут. А потом, наверное, на какое-то время его задержат, даже, возможно, будут плохо с ним обращаться, но он все выдержит, ведь он всегда был храбрым и сильным.

Пытаясь снова начать разговор, Мадлен еще раз обратилась к Бретт:

– А тот твой друг, который создал этот приют… Я смогу с ним познакомиться?

– Думаю, да. Он, наверное, еще хоть раз навестит нас до того, как уйдет в армию. Я искренне надеюсь на это. – Бретт улыбнулась. – Он тебе понравится, я знаю.

«Он и тебе очень нравится, – сказала себе Мадлен, – и ты явно готова принимать его таким, каков он есть, но не меня. Неужели это потому, что, по-твоему, я оказалась хуже, чем ты обо мне думала?»

Почувствовав, как в ней снова поднимается волна обиды, она торопливо повернулась к Констанции, на этот раз задав ей какой-то легкомысленный вопрос о современной моде. Свечи уже догорали, беседа кое-как продолжалась, но Констанция словно выдохлась за последние несколько минут. Она отвечала с усилием, а ее попытки шутить не удавались. Когда они доели лимонный сорбет и кокосовое печенье, она вдруг сказала:

– Пожалуй, я съезжу в город на часок.

– Составить тебе компанию? – спросила Мадлен.

– Нет, спасибо. Я поеду в церковь.

Незачем было объяснять, почему она вдруг ощутила такую потребность. Все было написано на ее лице.

Она сама правила коляской, спускаясь по извилистой дороге в вечернем свете завода Хазардов. Под руководством Уотерспуна предприятие продолжало работать двадцать четыре часа в сутки и никогда не было более прибыльным.

Когда она добралась до нижней части города, поднялся сильный ветер. В вербовочной конторе еще горел свет. Проезжая мимо, Констанция заметила недалеко от входа в здание крепкого чернокожего юношу, сына одного из заводских рабочих. Между ним и дверью о чем-то перешептывались и хихикали кузен Люта Фессендена со своим закадычным дружком, таким же пройдохой.

Несколько живущих в городе негров уже пытались пойти к вербовщикам, но заканчивалось это довольно плачевно. Чтобы избежать еще одного такого случая, Констанция придержала лошадь и уже собиралась заговорить с торговцем заменщиками, но не успела она этого сделать, как чернокожий парень повернулся и исчез в темноте аллеи. Очевидно, он и сам прекрасно знал, для чего здесь находятся эти двое.

Чувствуя отвращение, Констанция поехала дальше, к маленькой католической часовне, названной кем-то в порыве вдохновения часовней Святой Маргариты в долине.

Речная долина, постоянно покрытая слоем черной копоти, не имела ничего общего с этим прекрасным поэтическим образом, но небольшой католической общине Лихай-Стейшн это название очень нравилось.

Из-за вечерней жары двери часовни были открыты. Констанция привязала лошадь к кованому железному столбику, одному из восьми, которые Хазард установил здесь в качестве пожертвования, и вошла внутрь, надеясь, что тишина и молитва помогут заглушить смутную тревогу, охватившую ее во время ужина. Войдя, она преклонила колени, а потом направилась ко второй слева скамье.

Через проход сидела грузная пожилая женщина в бедном платье, с наброшенной на плечи старой шалью. Положив лоб на сложенные перед собой руки, она молча молилась. Констанция знала ее. Единственный сын миссис Валески умер в госпитале Колд-Харбора.

От горячего ветра, пронесшегося по боковому приделу, качнулись огоньки свечей. Раскрашенный и позолоченный семифутовый Христос со своего креста смотрел вниз с состраданием. Констанция начала тихо молиться.

Прося Господа о заступничестве, она никак не могла сосредоточиться на молитве, чувствуя мучительную тяжесть в груди. К сожалению, причина этой тяжести была ей хорошо известна. Как она только могла ляпнуть такую непростительную глупость! Безмозглая дура!

Три военные вдовы…

С той самой минуты, как она произнесла эти слова, ее охватило дурное предчувствие, ведь для кого-то из них троих они могли оказаться правдой.

Констанция была так уверена в этом, что ее страх не могла отогнать никакая молитва. Новый порыв ветра задул с полдюжины свечей в маленьких стеклянных плошках, красных как кровь…

Глава 114

Первые десять дней июля Чарльз страдал сильным кишечным расстройством. На одиннадцатый день, все еще слабый, несмотря на предписанный врачом постельный режим, он раздобыл пропуск и отправился в опасную поездку на запад от Ричмонда и потом на северо-восток, к Фредериксбергу. Единственным залогом его безопасности были револьвер и карабин.

Этот визит на ферму Барклай должен был стать последним. Он решил это, когда бесконечные приступы рвоты выворачивали его наизнанку. За десять дней, проведенных в постели, у него было достаточно времени, чтобы разобраться в своих мыслях. Юг будет продолжать сражаться, и Чарльз будет сражаться вместе с ним. Теперь это его единственный долг.

Он любил Августу, но она не заслуживала такой участи. Каждый день вероятность получить смертельную пулю для него только повышалась. Чарльз понимал, что своей гибелью причинит Августе боль на какое-то время. Но когда она встретит, а это обязательно произойдет, достойного человека, которому война не помутила рассудок, она будет благодарна ему.

Когда он доехал до фермы, проливной дождь прекратился. Солнце то появлялось, то снова скрывалось за облаками, которые неслись над полями и рощами с огромной скоростью, сменяя свет на сумерки и наоборот. Было уже половина шестого. Живописные облака, мягкий вечерний свет и сверкающая после дождя земля почти вернули ферме ее прежнее очарование.

– Майор Чарльз! – Вашингтон, чинивший конскую сбрую, сидя на заднем крыльце, вскочил, когда Чарльз подъехал ближе. – Помоги вам Бог… Бедовый-то на вид совсем с голоду помирает, да и вы не лучше. Вот уж не думал, что еще увидимся. Постойте, я скажу мисс Августе, что вы…

– Я сам скажу. – Чарльз, даже не улыбнувшись, рывком распахнул заднюю дверь. – Гус? – Он вошел в кухню, не обращая внимания на горестное лицо пожилого негра.

В кухне никого не было. На плите кипела суповая кастрюля с большой костью.

– Гус, где ты ходишь? – крикнул Чарльз.

Она примчалась из коридора, держа в руке расческу. При виде Чарльза лицо ее просияло.

– Любимый! – сказала она, нежно обнимая его за шею.

На секунду он прижался бородатой щекой к ее щеке, но сразу отстранился, когда она начала его целовать, и сел на стул с низкой спинкой. Потом пошарил по карманам, достал спички и наполовину выкуренную сигару. Его бесстрастное лицо встревожило Августу.

Она подошла к плите и помешала в кастрюле длинной деревянной ложкой. Потом отложила ложку и с неохотой снова повернулась к нему:

– Милый, ты не очень хорошо выглядишь.

– У меня снова был приступ дизентерии. Не знаю, что хуже – валяться на койке, мечтая, чтобы кишки наружу вывалились, или проскакать пол-Виргинии с Хэмптоном.

– Было так плохо?

– Мы потеряли больше людей и лошадей, чем ты можешь себе представить. По крайней мере три роты Шестого Южнокаролинского остались в лагере без запасных лошадей.

Августа посмотрела в окно:

– Но Бедовый все еще с тобой?

– Да, чуть живой. – Чарльз дважды ударил по столу костяшками пальцев.

Августа провела расческой по распущенным светлым волосам.

– Мне больно видеть тебя таким худым и бледным. И разочарованным.

– А чего еще можно ожидать в эти дни?

Чарльз почувствовал, что нервничает все сильнее. Изначально он собирался остаться здесь на ночь, в последний раз заняться с Гус любовью, но теперь понимал, что у него не хватит на это мужества – или сил – выдержать расставание самому. Поэтому он решил покончить со всем этим поскорее.

Сжав в зубах окурок сигары, он чиркнул спичкой по низу стула, помахал ею, пока серный дым не развеялся по комнате.

– Ферма выглядит неважно, – сказал он.

– За это спасибо янки. Почти не проходит дня, чтобы Бос или Вашингтон не палили в воздух, отгоняя какого-нибудь дезертира, что сейчас бродят в округе.

– Ты не должна здесь оставаться. Нечего делать здесь в такое время. Вырастить ты все равно ничего не сможешь. Как вам тогда с ниггерами выжить?

– Чарльз, ты же знаешь, мне не нравится это слово. Особенно когда говорят о моих. Они свободные люди.

Чарльз пожал плечами.

– Извини, забыл, – сказал он, однако никакого сожаления в его голосе не чувствовалось.

Августа одернула натянувшееся на талии платье. Чарльз сидел, наклонив голову и глядя на огонек спички, поднесенной к сигаре. Прикурив, он задул спичку, и змейка голубого дыма закружилась вокруг его бороды.

– У тебя такой тон, – с упавшим сердцем сказала Августа, – словно тебе на самом деле все равно, отвечу я на твои вопросы или нет. Словно ты нарочно ищешь ссоры.

Он вынул изо рта сигару:

– Слушай, я ехал сюда черт знает откуда…

– Позволь напомнить, что тебя никто об этом не просил.

Снова ее колкости, снова этот вызывающий взгляд. Чарльз чувствовал, как ноет сердце. Но он давно знал, что боли не избежать, если он хотел сделать то, что считал правильным.

Он молча курил и смотрел на Августу, видя в ее голубых глазах гнев и растерянность. На мгновение он чуть было не поддался слабости. Но потом вспомнил Эба Вулнера, Шарпсберг и огромное множество других событий и перемен, которых было так много, что с трудом верилось, как они могли уместиться в какие-то три года. И как человек мог все это выдержать. Но он выдержал, только больше не был прежним.

– Сколько ты сможешь здесь пробыть? – спросила она уже мягче.

– Как стемнеет, нужно возвращаться.

– А ты не хотел бы… – Он видел, с каким трудом дался ей этот недосказанный вопрос; когда она едва заметно кивнула в сторону спальни, щеки ее порозовели.

– Надо напоить Бедового, – ответил он, борясь с желанием подхватить ее на руки и отнести в постель.

Она все поняла без объяснений:

– Хорошо, я пока приготовлю ужин.

Молча кивнув, он вышел.

Смена света и тени из-за непрерывно бегущих облаков продолжалась весь вечер. Чарльз съел две тарелки жидкого говяжьего супа и четыре куска вкуснейшего ржаного хлеба, испеченного раньше. Себе Августа тоже налила немного супа, но так к нему и не притронулась. Пока Чарльз ел, она почти не говорила, просто сидела, опираясь локтями на стол и опустив подбородок на переплетенные пальцы. Всматриваясь в лицо Чарльза, она все пыталась понять, что за печальная тайна гложет его. Иногда задавала короткие вопросы.

Чарльз сказал, что уверен в поражении Юга. Говорил об огромном количестве дезертиров и о том, что Ли так и не удалось доказать свою веру в Уэйда Хэмптона даже после назначения генерала командующим кавалерией. Упомянул несколько незнакомых имен, сетовал на растущую враждебность.

– Когда Хантер был в долине, он сжег дом губернатора Летчера в Лексингтоне. И военный институт тоже. Джуб Эрли, как говорят, в отместку грабил дома и фермы в Силвер-Спринг, совсем рядом с Вашингтоном. Сейчас он где-то в Пенсильвании, и один Бог знает, что он там творит. В самом начале эта война напоминала мне какой-то южнокаролинский турнир: красивые дамы, храбрые всадники, конные состязания… Но теперь все превратилось в настоящую бойню, где мясники и скот по обе стороны. Вкусный суп, – неискренне похвалил он, отодвигая тарелку.

«Ну же, сделай это сейчас… не тяни!»

– Я вот что приехал сказать, Гус… – Он откашлялся. – Дела идут так плохо, что я не знаю, когда смогу приехать сюда снова.

Августа подняла голову так резко, словно ее ударили.

– На следующей неделе или никогда – выбор за тобой, – с горечью проговорила она. – И всегда так было. Я…

Она замолчала, покачивая головой, словно споря с самой собой.

– Продолжай, – сказал он.

Голос Августы окреп:

– Надеюсь, ты не ждешь потока слез в ответ на свое объявление. Я не уверена, что хочу тебя здесь видеть в твоем нынешнем настроении. О том, что война ужасна, знают все – эта мысль не нова, и в ней нет никакой особенной мудрости. Но ты, похоже, забыл, что не одни мужчины несут на себе всю тяжесть этой ноши. Думаешь, женщине, у которой муж или сын воюют, легче? Думаешь, легче сидеть и смотреть, как взрослые мужчины играют в солдатиков, разоряя сады и поля, в которых все твое пропитание, или просто ради забавы громят фермы? Я знаю, что война сделала с тобой. Это видно по твоим глазам, по твоему голосу, сквозит во всем твоем поведении. Ты весь как будто переполнен яростью…

Чарльз резко отодвинул стул и встал, сжимая в зубах сигару. После еды он закурил новую, решив, что уйдет, как только она догорит. Но можно было и не ждать.

– Не трудись снова показывать свою грубость. – Августа едва сдерживалась. – Я уже сыта ею по горло. С чего ты взял, что имеешь какое-то особое право колотить себя в грудь дольше и крепче, чем все остальные? Да, я люблю тебя как последняя идиотка, и мне безумно жаль тебя, но я не хочу, чтобы ко мне относились как к какой-нибудь провинившейся глупой скотине. Я не хочу, чтобы меня пинали, Чарльз. Если ты все же решишь появиться здесь еще раз, пожалуйста, стань снова тем человеком, которого я полюбила. Который мне нужен.

Прошло несколько мгновений. Наконец Чарльз вынул сигару изо рта:

– Тот человек умер.

Августа ответила на его взгляд. И мягко, без гнева, сказала:

– Думаю, тебе лучше уехать.

– Я тоже так думаю. Спасибо за ужин. Береги себя.

Он вышел, вскочил в седло и уехал в сгущавшиеся сумерки.

С полчаса Августа неподвижно сидела у кухонного стола, положив ладони на живот и ничего не видя от горя. В дверь стучал Вашингтон, но она не откликнулась, и негр ушел.

В кухню вползла темнота. Когда Августа наконец встала, пора было зажигать лампу. Она чувствовала себя так же, как в ту ночь, когда умер ее муж. И все еще не могла поверить в то, что произошло.

Конечно, если бы она смотрела на Чарльза не замутненными любовью глазами, она бы давно поняла, что подобный исход вполне возможен. Только сейчас ей стало ясно, что весь прошлый год уже было много признаков скорого расставания, и вполне очевидных, только она не хотела ничего замечать. В памяти всплыли строки любимого Поупа из «Опыта о человеке»:

 
…Не ведая грядущего, мы сами
Живем, подвигнутые небесами;
Так видит Бог игру Вселенной всей,
Где обречен герой и воробей,
Где в эфемерном бытии своем
Мир лопается мыльным пузырем[60]60
  Перевод В. Микушевича.


[Закрыть].
 

Она вздрогнула и, мысленно подгоняя себя, пошла через темный дом. Только не распускаться. Вытереть пыль, поправить покрывало, вытрясти половик. Двигаться, работать, делать что угодно, только чтобы заглушить боль. Она вернулась на кухню, зажгла еще две лампы, нагрела на плите воды, собрала с полок чистую посуду и перемыла ее всю до последней чашки, энергично вытирая полотенцем и снова расставляя по местам.

В дверь снова постучали. На этот раз Вашингтон вошел, не дожидаясь ответа:

– Мисс Августа, уже почти полночь. Поздно, вам ложиться пора.

– Здесь пол грязный. Надо отскрести.

Вашингтон нахмурился, явно не понимая, что с ней.

– Майор Чарльз что-то неважно выглядел…

– Он долго болел. Дизентерия.

– И даже на ночь не остался.

– Да.

– Он скоро приедет снова?

Ей пришлось солгать:

– Не знаю. Возможно.

Продолжая хмуриться, Вашингтон пожевал нижнюю губу:

– Если уж вы собрались мыть пол среди ночи, то разрешите мне помочь вам.

– Я хочу сделать это сама. Мне не хочется спать. – Тут она вспомнила о хороших манерах. – Но все равно спасибо тебе.

Дверь закрылась; обеспокоенное лицо Вашингтона исчезло.

Августа налила воды в ведро и нашла щетку. Она и сама не могла поверить в то, как ей больно. Главной причиной был, конечно, его уход, но себя она винила, возможно, даже еще больше. За то, что утратила бдительность, позволила себе отдаться любви безоглядно, забыв о том, что у нее, как у двуликого Януса, может быть и другая сторона.

Но разве стала бы она что-то менять, даже если бы знала, чем это закончится? Отказалась бы любить его? Нет, конечно же нет. Но, видит Бог, как же ей теперь больно…

И все же она по-прежнему гордилась тем, что осталась независимой, самостоятельной женщиной, полагавшейся только на себя. Она выдержала эту проклятую, обреченную на неудачу войну, и у нее хватит сил выдержать ее до конца, сколько бы ни продлилось это безумие. Боль от расставания с Чарльзом она тоже вытерпит, хотя уже точно знала, что эту боль ей придется терпеть до последнего ее часа.

Не важно. Она все вынесет, потому что так было всегда, даже в самые худшие минуты, а теперь у нее была особая причина для того, чтобы выжить. Ей очень хотелось, чтобы Чарльз тоже узнал об этой причине, но это было бы жестоко и эгоистично.

Августа мягко положила ладонь себе на талию. А потом, когда часы пробили полночь, опустилась на колени и стала скрести пол.