Текст книги "Любовь и война. Великая сага. Книга 2"

– …и тогда, по нашему обычаю, мы решили получить некоторую компенсацию за те ужасы, что творят янки, и заодно исполнить обещание, данное апостолом Павлом в Послании к солунянам: «…а вам, оскорбляемым, отрадно вместе с нами, в явление Господа Иисуса с неба, с Ангелами силы Его», – Дьякон картинно потряс перед лицом Чарльза воздетым к небу пальцем, – «в пламенеющем огне совершающего отмщение не познавшим Бога и не покоряющимся благовествованию Господа нашего Иисуса Христа».

Чарльз с отвращением сжал губы. Дьякон Фоллиуэлл казался спокойным, но в его водянистых карих глазах просвечивала угроза.

– Думаю, мы достаточно ясно вам все объяснили, – сказал он. – А теперь, с вашего любезного позволения, продолжим свое дело.

Чарльз снова ощутил мерзкий запах со стороны горевшего дома. Янки ему было не жаль – он и сам мог пристрелить любого не моргнув глазом, но если Юг теперь полагался на таких защитников, как эти, и на такую тактику, то он действительно заслуживал краха.

Бедовый осторожно переступал ногами по снегу.

– Моего разрешения вам не получить, Дьякон, – покачал головой Чарльз, – уж будьте уверены. Только не на то, чтобы сжигать людей заживо. Я забираю этих людей и сам доставлю их в штаб.

Чарльз рассчитывал на то, что партизаны подчинятся приказу кадрового офицера, – полковничье звание Фоллиуэлла наверняка было липовым, – но он понял свою ошибку, когда Дьякон выхватил саблю и направил острие ему в грудь:

– Только попробуйте, майор, – и окажетесь в огне следующим.

И тогда Чарльз по-настоящему испугался. Ни криками, ни угрозами он явно не мог заставить этих головорезов повиноваться. И уехать отсюда просто так тоже не мог – даже если бы договорился со своей совестью. Лихорадочно соображая, что можно сделать в такой ситуации, он решил, что единственный способ спасти янки и предотвратить новые убийства – это заключить с партизанами временное соглашение.

Он впервые посмотрел на оставшихся пленников и вдруг замер, увидев коренастого бородатого офицера, старшего в отряде.

Это был Билли Хазард.

Билли тоже узнал его. Чарльз прочитал это в изумленном взгляде друга, хотя тот был осторожен и ничем не выдал себя.

А остальные янки? Станут ли они драться? Наверняка, ведь выбора у них не было. Но смогут ли они победить, ведь врагов вдвое больше? Возможно, если Чарльз слегка сравняет разницу. Он вдруг вспомнил Шарпсберг. Думал ли он тогда, что когда-нибудь сможет пойти на такое, но эта суровая зима каким-то загадочным образом все изменила.

Все это вихрем пронеслось в его голове. Через мгновение после того, как Фоллиуэлл заговорил, Чарльз наклонил голову и, глядя ему прямо в глаза, решительно произнес:

– Не смей мне угрожать, ты, неуч деревенский! Я кадровый офицер, и я забираю этих людей в…

– А ну, тащите его из седла!

Фоллиуэлл махнул рукой своим увальням. Всадник справа от Чарльза потянулся к нему и получил выстрел в упор из карабина.

Дробь изрешетила ему все лицо, и кровь тут же хлынула из глаз и других отверстий. Фоллиуэлл с ревом взмахнул саблей, чтобы нанести смертельный удар, и получил выстрел из второго ствола. Ударом его вышибло из седла, голова откинулась назад на разорванной шее.

– Билли… бери своих и бегите сюда!

Теперь, после того как Чарльз немного выравнял шансы, их осталось восемь против пяти. Но у восьми партизан было оружие, а пленные еще плохо понимали, что происходит, и стояли в растерянности. Запряженные в повозку лошади беспокойно забили копытами и заржали, когда один из партизан повернул свою чалую к Чарльзу, который торопливо пытался достать из кобуры кольт. Двое северян наконец опомнились и бросились на другого партизана, пока тот, что стоял рядом с Чарльзом, удерживал свою лошадь коленями и одновременно поднимал левую руку, чтобы положить на нее дуло револьвера. Все произошло за считаные секунды.

Пальба, сопровождаемая криками и проклятиями с обеих сторон, началась внезапно. Чарльза спасла глупость одного из партизан. Подъехав сзади, тот вдруг с размаху ударил его по голове своим мелкокалиберным ружьем.

Пошатнувшись в седле, Чарльз начал заваливаться влево. Он быстро высвободил правую ногу из стремени. Партизан, который ударил его, вдруг громко вскрикнул – пуля, выпущенная его товарищем и предназначенная Чарльзу, пробила его правое плечо.

Снежный пейзаж и вздымавшийся в небо огонь вдруг накренились перед его глазами. Уже падая назад, Чарльз попытался высвободить и левую ногу, но не смог. Чувствуя резкий рывок в бедре, он упал на землю, сильно ударившись плечом и затылком, и сразу выстрелил в первого партизана. Мимо. Бедовый, чувствуя непривычную обузу в левом стремени, беспокойно бил копытами.

Все остальное произошло очень быстро, хотя Чарльзу каждое движение казалось мучительно медленным. Еще один партизан, спешившись, ударил ногой по протянутой правой руке Чарльза. Пальцы Чарльза разжались, и он выронил револьвер.

Партизан бросился на Чарльза, левой рукой схватил его за горло, а правой прижал дуло пистолета к телу Чарльза, почти под мышкой. Чарльз замер в ожидании выстрела, глядя, как другой партизан, щурясь в седле от лучей мглистого солнца, все еще искал подходящее положение, чтобы выстрелить.

Внезапно слева, промелькнув быстрой тенью, обрушилась какая-то тяжесть, отшвырнув мужчину, стоявшего коленями на Чарльзе. Когда грянул выстрел и раздался крик, Чарльз понял, что это Билли бросился на помощь и получил его пулю.

Партизан, сидевший в седле, наконец выстрелил. На этот раз пуля досталась животному.

– Бедовый! – пронзительно закричал Чарльз.

Раненый Билли сцепился с другим партизаном в рукопашной под ногами серого. Отчаянно колотя и пихая друг друга, они катались на земле, пиная грязь и рыхлый снег, пока наконец Билли не удалось отвернуть от себя пистолет, зажатый в ладони его противника. И когда его палец скользнул по руке партизана, тот невольно нажал на курок и выстрелил себе в живот.

С расширенными от ужаса глазами Чарльз смотрел на левое плечо Бедового, куда угодила пуля. Под таким углом стрельбы она должна была зайти сзади и снизу. Неглубоко, подумал Чарльз. Господи, только бы она зашла неглубоко…

Он наконец подобрал свой кольт, снова перекатился влево. Верховой партизан пытался выстрелить в него, но не успел. Сжав револьвер обеими руками, Чарльз двумя меткими выстрелами убил его, и лошадь партизана пустилась вскачь со своей мертвой ношей.

Тяжело дыша, Билли приподнялся и увидел, что остальные инженеры дерутся с людьми Фоллиуэлла в рукопашной. Схватка была равной. Чарльз с трудом поднялся на ноги. Билли тоже, его мундир слева спереди промок от крови. За спиной друга Чарльз увидел и другую кровь – она лилась по левой ноге Бедового.

– Уходи… пока можешь, – выдохнул Билли и на мгновение стиснул зубы от боли. – Теперь я хоть немного меньше тебе должен.

– В расчете, – усмехнулся Чарльз и, быстро протянув вперед руку, сжал локоть друга. – Береги себя.

Он поставил сапог в стремя, и когда Бедовый почувствовал его вес, раненая нога едва не подогнулась. Но Чарльз должен был спастись – перестрелку наверняка слышали ближайшие патрули северян. Только сначала надо было еще немного помочь янки. Он выстрелил дважды, убив еще одного партизана и ранив второго. А когда двое инженеров подобрали упавшее оружие, остальные партизаны развернули коней, бросив своего мертвого главаря, и помчались прочь, вскоре скрывшись в тумане, который поднимался над теплой землей.

Серый пустился рысью.

– Ты как, выдержишь, Бедовый? – спросил Чарльз напряженным, охрипшим голосом.

Когда они проехали чуть вперед, Чарльз оглянулся и увидел, что на снегу, который только что был белым, через равные промежутки темнеют следы из кровавых пятен. Он слишком хорошо понимал, чем это закончится, но от бессилия мог лишь ругаться.

Только теперь он вспомнил, что где-то в суматохе уронил карабин, но это уже не имело значения. Ничего больше не имело значения, кроме его прекрасного храброго коня, который так долго и преданно служил ему только для того, чтобы попасть под случайную пулю в этой бессмысленной мелкой стычке, о которой даже не упомянут в официальных сводках.

– Черт, – бормотал Чарльз, едва сдерживаясь, чтобы не разрыдаться в голос, и уже почти ничего не видя от слез. – Черт, черт!

Словно понимая, что до безопасного места еще далеко, Бедовый несся вперед с резвостью и восторгом жеребенка. Его копыта легко взрезали снег и грязь, а потом застучали по бревнам лежневки и крытому деревянному мосту. За мостом они снова свернули на запад, к открытому полю, и вскоре Чарльз услышал за спиной шум погони, который становился все громче.

Быстро обернувшись, он увидел двоих партизан Фоллиуэлла. Один отпустил поводья и выстрелил из карабина. Пуля выбила ком земли из дороги перед Бедовым, и серый повернул с уверенностью опытного боевого коня.

Холодный солнечный свет отбрасывал бледные тени всадников, несшихся через поле, – одна бежала впереди, две сзади. Чарльз дышал почти так же тяжело, как его конь, мечтая поскорее добраться до темнеющего впереди леса, но понимая, что каждое лишнее усилие заставляет Бедового терять кровь. Грива серого под ветром стояла торчком, а в его лихорадочно блестящем глазу Чарльз увидел боль и одновременно радость от боя.

Когда они наконец нырнули в лес, сзади раздался еще один выстрел. Пуля попала в дерево. Замерзшая ветка за спиной Чарльза сломалась и упала с громким треском. Чарльз дал шпоры коню, и Бедовый понесся вперед, оставляя за собой кровавые следы.

Ветки хлестали Чарльза по лицу, расцарапав щеку. Он слышал тяжелое дыхание серого и чувствовал, как тот с каждой минутой теряет последние силы. Через Хэтчерс-Ран он перепрыгнуть не смог, поэтому им пришлось скакать прямо по воде, поднимая фонтаны брызг. Еще через мгновение Чарльз увидел укрепления конфедератов.

Он замахал шляпой, выкрикивая пароль. Потом махнул рукой назад, показывая своим на погоню, и парни за брустверами открыли огонь.

Партизаны тут же развернули коней и помчались обратно. Один еще успел погрозить на прощание кулаком.

Чарльз остановил Бедового, спрыгнул на землю, вытер кровь со щеки и повел коня к краю окопов, не переставая бормотать ему какие-то нежные слова, хотя в мире не нашлось бы таких слов, чтобы он мог выразить свою благодарность. Над ним часто смеялись из-за того, что он относится к лошади как к человеку, но ведь последние полчаса Бедовый и вел себя как человек; он понимал, что Чарльз в беде, и сделал все, чтобы спасти своего друга. И Чарльз был обязан ему своим спасением не меньше, чем Билли, который получил его пулю.

Бедовый споткнулся и чуть не упал. Чарльз повел его в полукруг из голых кустов, отпустил поводья и смотрел, как серый медленно опустился на правый бок, тяжело дыша. Левый бок от холки до живота был покрыт розовой пеной.

К Чарльзу тихо подошли двое дозорных.

– Найдите мне одеяло, – не оборачиваясь, сказал он.

– Сэр, здесь уже нет никаких одеял…

– Найдите одеяло!

Через пять минут кто-то протянул через его левое плечо одеяло, сшитое из лоскутов ковра. Чарльз осторожно накрыл Бедового. Серый попытался поднять голову, как будто хотел видеть своего хозяина. Чарльз встал коленями на мокрую землю и стал гладить его по шее.

– Ты лучшая в мире лошадь, – шептал он, ласково проводя рукой вверх и вниз. – Лучшая в мире.

Через двадцать минут Бедовый умер.

Стоя на коленях рядом с серым, Чарльз крепко прижал к лицу грязные ладони. Ему хотелось заплакать, но после Шарпсберга слез больше не было. Очень долго Чарльз не двигался с места. Из двери ближайшего бревенчатого укрытия то и дело выглядывали измученные, исхудавшие лица. Но все молчали, никто и не подумал насмехаться над высоким мужчиной с окровавленной щекой, который стоял на коленях, обнажив голову перед своей павшей лошадью.

Наконец Чарльз с трудом поднялся на ноги. Надел шляпу. Он больше ничего не чувствовал. Словно что-то умерло внутри. Медленно подойдя к убежищу, он сказал одному из голодных парней:

– Мне нужна лопата.

– Вот так я его и похоронил, – рассказывал Чарльз Фицу Ли. – Сам вырыл могилу, положил его туда, накрыл. Потом сверху набросал несколько камней. Не очень подходящий памятник для самой лучшей лошади, на которой я когда-либо ездил.

Услышав о его потере, Фиц пригласил друга в свою палатку выпить виски. Плотное телосложение и густая борода делали генерала намного старше своих лет.

– Выпей, – сказал он, показав рукой на оловянную кружку, стоявшую на походном столе. – Легче станет.

Чарльз знал, что легче не станет, но немного выпил, из вежливости. Плохой виски обжег горло.

– Значит, тебя спас младший Хазард?

Чарльз кивнул:

– Если бы не он, я бы уже был покойником. Надеюсь, он жив, хотя ранили его, насколько я понял, серьезно.

Фиц сокрушенно покачал головой:

– Ну и досталось же тебе в последнее время. Одно за другим – сначала кузен…

– Кузен? – замерев, повторил Чарльз.

– Полковник Мэйн из дивизии Пикетта. Это случилось две или три недели назад. Я думал, ты знаешь.

– Знаю – что?

– Он наткнулся в лесу на раненого янки, хотел ему помочь, а у того был припрятан пистолет.

– Что с Орри?

– Умер. Почти мгновенно, как говорят ординарцы, что были с ним.

Когда-то в Вест-Пойнте Чарльз подрался на кулаках. Это было просто соревнование, никакой враждебности. Через двадцать минут его противник, ниже его ростом, но более опытный и подвижный, начал пробивать его защиту и атаковать. Сначала Чарльз болезненно ощущал каждый удар, но в какой-то момент стал осознавать только их тяжесть, но боли больше не чувствовал.

Так было и сейчас. Он смотрел в пол между своими истрепанными сапогами и думал обо всем том, чем он был обязан Орри. О том, как Орри много лет назад сумел разглядеть что-то стоящее в своем беспутном кузене; как убедил его поступить в Академию, даже нанял учителя, чтобы подготовить его к вступительным экзаменам. Чарльз любил этого высокого немногословного человека. И Мадлен его любила. Что же им теперь делать?

– Чарльз, мне ужасно жаль, что я вот так неловко сообщил тебе эту трагическую новость. Если бы я знал…

Чарльз вяло махнул рукой:

– Все в порядке. Не извиняйся.

– Что будешь делать? – спросил Фиц, немного помолчав.

– Надо получить пропуск. Поеду на юг, поищу лошадь.

– В Виргинии ты ее вряд ли найдешь.

– Значит, в Северной Каролине.

– И там тоже.

Чарльз равнодушно пожал плечами:

– Может, у генерала Батлера найдется. Он в Южной Каролине.

– Как и Шерман.

– Да…

Слова друга не насторожили его. Его больше ничто не могло испугать. Вздохнув и расправив ноющее тело – уже начинал одолевать ревматизм, – он встал с походного стула, взял свое лоскутное «пончо», уже порядком истрепанное непогодой, просунул голову в дырку и расправил его по плечам. Материя еще хранила лошадиный запах, и Чарльзу снова захотелось заплакать, но слезы словно кто-то запер у него внутри где-то очень далеко.

– Спасибо за виски, Фиц, – сказал он. – Ты теперь береги себя, ведь уже скоро все закончится.

В глазах генерала промелькнула досада, когда он понял, что Чарльз говорит о поражении, но он сдержался, пожал ему руку и сказал:

– Еще раз прими мои искренние соболезнования о твоем кузене. И мне очень жаль, что ты потерял серого.

– Мне жаль, что я потерял их обоих ни за что.

– Ни за что? Да как ты можешь так…

– Пожалуйста, не надо говорить со мной тоном старшего офицера, Фиц, – без всякой злобы перебил его Чарльз. – Мы все воюем ни за что. Теряем родных, близких, друзей, сотни прекрасных людей. Ради чего? У нас никогда не было шанса на победу. Лучшие люди в Дикси говорили это с самого начала, но их никто не слушал. Очень жаль.

– Возможно, ты и прав, – ответил Фиц, – но все равно священный долг каждого южанина…

– Довольно, Фиц! В убийстве нет ничего священного. Ты хоть раз за последнее время видел вблизи убитого человека? Или лошадь? Это самое настоящее богохульство, а не священный долг – вот что это такое.

– И тем не менее долг требует…

– Да будет тебе, я свой долг исполню. Я буду исполнять этот гребаный долг до тех пор, пока твой дядюшка, или Дэвис, или еще кто-нибудь, не потерявший рассудка, не поймет наконец, что давно пора вывесить белый флаг и прекратить эту бойню. Но ты не заставишь меня видеть во всем этом что-то хорошее или благородное. Доброй ночи. Сэр.

Через два дня Чарльз дошел до Уэлдонской железной дороги, проходящей южнее Питерсберга. В рваном мундире, с кобурой у бедра, с завернутой в непромокаемую ткань саблей под мышкой и окурком сигары, тлеющей между стиснутыми зубами, он залез в медленно ползущий товарный поезд. В стене вагона зияли две огромные, пробитые снарядами дыры, сквозь которые виднелся залитый лунным светом сельский пейзаж и белые холодные звезды в вышине. Но Чарльза эти красоты не интересовали. Пусть хоть вся Виргиния летит в тартарары – ему было все равно. Впрочем, дело к тому и шло, похоже.

Шорохи и скрип в передней части вагона сказали ему, что он здесь не один – есть и другие пассажиры в этом поезде, идущем на юг. Они могли иметь пропуска или быть дезертирами – не все ли равно? Ему было безразлично.

Он стоял в открытой двери вагона, пока поезд тащился мимо какой-то станции, где несколько армейских сигнальщиков размахивали тусклыми фонарями перед стрелками. Докурив сигару до конца, он выбросил ее. Ночной воздух обдувал его, такой же холодный, как пустота у него внутри.

Края его лоскутного «пончо» хлопали на ветру. Один из парней, прятавшихся в углу, хотел было поговорить с новым пассажиром, но, взглянув на его бородатое лицо, освещенное светом фонаря, передумал.

Глава 121

Эштон смертельно устала от ночевок в неудобных постелях, где ей постоянно приходилось напрягаться, чтобы не задеть тюленье тело своего мужа, лежащего рядом. Как же ее тошнило от всего этого притворства с Джеймсом и всеми этими незнакомцами, которые то и дело интересовались ее акцентом.

– Да, сэр… да, мадам… мы своего рода южане. Мы из Кентукки, но мы воспитаны в верности Союзу…

Как ее раздражала необходимость снова и снова повторять эту ложь, заставлять себя терпеть бесцеремонные замечания и грязные номера, предлагаемые трактирами и гостиницами по пути их долгого и, похоже, бесконечного странствия. С фальшивыми документами они проехали от Монреаля до Виндзора и Детройта, потом добрались до Чикаго, а теперь, в начале февраля, – до Сент-Луиса, где их дороги должны были разойтись. Пауэлл и ее муж собирались поехать на запад по суше, а Эштон предстояло две недели добираться до Санта-Фе.

За день до их расставания Пауэлл почувствовал тревогу Эштон и рискнул пригласить ее на прогулку по набережной, пока Хантун отдыхал. Муж Эштон с самого утра пребывал в прострации, проглотив накануне вечером слишком много бурбона.

– Мне жаль, что приходится разлучаться на какое-то время, – заговорил Пауэлл.

Не прикасаясь друг к другу, они прошли мимо компании шумных смеющихся грузчиков; черные рабочие таскали на речной пароход мешки и ящики.

– Я знаю, путешествие было трудным.

– Отвратительным. – Эштон выпятила нижнюю губу. – Я просто слов не нахожу, чтобы выразить, как я устала от грязных постелей и дешевой еды.

Полагая, что в суетливом речном порту их никто не узнает, Пауэлл взял ее руку и просунул под свой локоть. Их убогая гостиница находилась в двух кварталах от порта, а Хантун заснул, когда они уходили.

– Я понимаю, – пробормотал Пауэлл. – Но нас ждут и другие тяжелые дни.

Он осторожно погладил ее пальцы, и она с удивлением почувствовала, как от этого жеста в ее сердце шевельнулась какая-то странная неуверенность.

Еще у нее покалывало в шее. Правда, как раз сейчас она была вынуждена терпеть ежемесячное женское бремя, а в эти дни ее всегда мучили разные недомогания и у нее портилось настроение.

– Но когда все останется позади, мы начнем создавать свое новое государство для людей по-настоящему достойных. Для тех, кто верит в единственно подлинную аристократию – аристократию денег и собственности. И никаким поборникам равноправия или негролюбам там не будет места.

Эштон не улыбнулась; в этот день ее ничто не радовало.

– Я не хочу ехать дальше одна, – сказала она.

– В дилижансе ты будешь в полной безопасности. Денег на любой непредвиденный случай у тебя достаточно…

– Не в том дело. Просто это еще одно долгое неприятное путешествие.

– А мне, по-твоему, будет легче? – вспылил Пауэлл. – Наоборот. В Вирджиния-Сити надо загрузить две повозки секретного груза и постоянно беспокоиться о ворах, а потом провезти их несколько сот миль до Территории Нью-Мексико, через дикие места, где полно враждебных дикарей. Если уж я считаю, что потенциальная награда стоит такого риска, то и тебе, моя дорогая, как мне кажется, не следует жаловаться на вполне удобную поездку на дилижансе.

Живот Эштон внезапно скрутило болью; губы побелели. Какой-то проходящий мимо деревенщина ощупал жадным взглядом ее грудь. Грязная бахрома его куртки из оленьей кожи задела ее руку, и Эштон показалось, что до нее дотронулся прокаженный.

Пауэлл все еще сердился. В последнее время его раздражало буквально все, – наверное, тоже сказывалась усталость от постоянного напряжения. Понимая это, Эштон смягчилась:

– Да, ты прав… извини. – Она на миг опустила голову, признавая его превосходство и власть. – Просто это такая мука – лежать рядом с ним в постели каждую ночь и думать только о тебе.

С реки донесся гудок пакетбота, шедшего вверх по течению.

– Никогда не забывай того, что я сказал на «Ройял Альберт». Джеймс нам необходим. Джеймс, – он посмотрел на нее многозначительным взглядом, – хороший солдат.

Лицо Эштон, побледневшее и исхудавшее за зиму из-за того, что она отказывалась от плохой пищи, слегка порозовело. Она совсем забыла об этой военной метафоре.

Глаза Пауэлла загорелись. Иногда, видя в них этот особенный блеск, Эштон спрашивала себя, полностью ли в своем уме ее любовник. Не то чтобы это имело значение, ведь такие грандиозные планы едва ли могли прийти в голову человеку заурядному.

– Позволь еще тебе напомнить, – мягко продолжил Пауэлл, – что от Комстока до нашей конечной цели нам предстоит очень долгий путь. Многие мили по пустыне, где совсем нет воды, вокруг полно кровожадных индейцев, и с любым из солдат, которые меня сопровождают, может случиться что угодно.

Эштон сразу повеселела, чувствуя облегчение и радость, несмотря на свое женское недомогание. Она даже слегка пожалела Джеймса. «Бедный солдатик… он готов начать свою последнюю военную кампанию».

В половине квартала от них, затаившись в тени высокой стены какого-то торгового здания, Хантун покачал головой, сунул под очки платок и энергично вытер оба глаза по очереди. Потом пошел дальше к реке, следуя за женой и Пауэллом, пока они не исчезли за грудой бочек.

Слезы снова набежали на глаза. Хантун сморгнул их, растерянный и возмущенный. То, что он увидел, ничуть не удивило его. Подозрения зародились в его душе больше года назад, а с тех пор как Пауэлл присоединился к ним в их разъездах, он уже не раз и не два ловил взгляды, которыми обменивались любовники.

Он не винил Ламара. Он винил ту сучку, на которой женился. Когда они уходили, он сделал вил, что уснул, а потом последовал за ними, чтобы увидеть точные доказательства, и он их увидел. Теперь надо написать второе письмо, сообщив ей о первом.

Хантун развернулся и быстро пошел обратно к дешевому отелю, в котором они остановились. На его лице застыло странное выражение, настолько безумное, что двое закутанных в одеяла индейцев, сидевших у колеса телеги, еще долго смотрели ему вслед.

В суматохе отъезда Хантун поцеловал Эштон в щеку, а потом сунул ей в руку запечатанный конверт. Пассажиры уже садились в элегантный дилижанс в форме яйца, построенный на конкордской фабрике компании «Эббот и Даунинг» в Нью-Гэмпшире. Для особой мягкости хода экипаж был снабжен толстыми и широкими кожаными ремнями, натянутыми под кабиной. На всех дверцах блестящей ярко-синей кабины было нанесено одинаковое сентиментальное изображение красивой девушки, которая с умилением смотрела на голубку, сидящую у нее на руке. Эштон мало трогали эти излишества, сейчас ее больше волновала возможность занять хорошие места, которых с каждой минутой становилось все меньше.

– Что это? – посмотрев на письмо, раздраженно спросила она.

– Да так… всякие нежности, – криво улыбнулся Хантун, избегая ее взгляда. – Если со мной что-нибудь случится, вскрой конверт. Но не раньше. Ты должна поклясться честью, что выполнишь мою просьбу, Эштон.

Эштон была готова пообещать что угодно, лишь бы поскорее отвязаться от этого жирного идиота и сесть в дилижанс.

– Конечно, милый. Клянусь!

Она подставила ему щеку для прощального поцелуя. Хантун прижался лбом к ее плечу, давая ей возможность бросить последний страстный взгляд на Пауэлла, особенно элегантного и возбужденного этим утром. Пауэлл поигрывал тростью и с почтительного расстояния наблюдал за супругами.

Пока длились затянувшиеся проводы, кучер дилижанса заглянул внутрь. У него была широкая седая борода и вышитый бисером жилет, который выглядел так, словно его разок окунули в овощной суп.

– Граждане, кто из вас уже ездил на «конкордах»? – спросил он; вверх поднялась только одна рука. – Ну так вот – они сильно удобные, как вы скоро увидите. Но если кто едет до самого Санта-Фе, то должен предупредить: дороги там уж очень плохие, просто ужас какие петлявые. Так вдруг начнут изворачиваться, заразы, что лошади даже багаж схватить могут.

Договорив свою стандартную шутку для туристов, он коснулся пальцами шляпы, взобрался на облучок и начал разбирать поводья четверки лошадей.

– Мне пора. – Эштон нетерпеливо оттолкнула мужа.

– В добрый путь, любимая, – сказал он, помогая ей подняться в дилижанс.

Эштон умудрилась забраться на последнее место на передних сиденьях, предоставив оставшимся пассажирам устраиваться на твердых низких скамьях в середине.

Она внимательнее рассмотрела конверт с надписью «Эштон», запечатанный тремя крупными каплями воска. Наверное, Хантун и вправду хотел, чтобы его желание исполнили, раз так постарался. Она бросила письмо в ридикюль, а потом, несмотря на то что в ближайшие несколько дней ее ждали плохие дороги, гадкая еда и отвратительные придорожные гостиницы, неожиданно взбодрилась, ведь тот момент, когда она сможет вскрыть конверт, наверняка был близок.

Носильщики поставили последние саквояжи в отделение для багажа и накрыли его непромокаемым кожухом. Распорядитель в последний раз прогудел в помятую трубу, давая сигнал к отправлению. Ламар Пауэлл подхватил Хантуна под руку и взмахнул лакированной тростью.

Эштон весело помахала рукой в ответ. По беспечному виду Пауэлла и его уверенной улыбке она поняла, что не ошиблась насчет письма.

Несколько раз Джорджу приходилось спускаться в стрелковый окоп или прятаться в укрытии. И каждый раз грязь и вонь едва не вызывали у него рвоту. Он постоянно видел людей, заткнувших уши ватой от грохота осадных пушек. Видел это жуткое варево из болезней, скуки и страха, приправленное землей Виргинии. Если грязь и убожество теперь стали вечными спутниками армии Союза, то что должно было твориться на стороне Орри? – спрашивал он себя. Если это и есть тот новый стиль войны по профессору Мэхену, оставалось только пожалеть поколение их детей и все последующие.

Осада заставляла людей терять рассудок и достоинство. Очень редко Джордж слышал донесения о проявлении каких-то человеческих чувств между противостоящими сторонами; где-то шла торговля кофе, табаком, газетами. Но бо́льшую часть времени противники обменивались двумя вещами: мелкими перестрелками и насмешками. Джордж был рад, что перешел именно в железнодорожный корпус. Он едва ли смог бы командовать на осадной линии, где ему пришлось бы отправлять семнадцатилетних мальчишек в пикеты между двумя рядами укреплений, разделенными узкой полоской земли.

Как-то январским утром, пока его команда ремонтировала одну из арочных ферм моста через овраг на линии Сити-Пойнт, Джордж, вполне довольный работой, спустился вниз и вдруг заметил, что с длинных сосулек, повисших на опорах моста, капает вода.

– Ну вот, – пробормотал он.

Зима подходила к концу. Может быть, весной все наконец закончится. Джордж молился об этом. Он уже начал ненавидеть регулярные письма от Уотерспуна, бодро сообщавшего о гигантских прибылях завода Хазардов, которые он по-прежнему получал за военную продукцию. Банк тоже процветал.

Наверху все так же громко колотили кувалды. У Джорджа разболелась голова. Он взобрался наверх по скользкому склону оврага и, прикрывая глаза ладонью от солнца, начал вглядываться перед собой, пока не увидел того, кого искал.

– Скау! Я пойду к ручью, воды набрать. Скоро вернусь.

– Хорошо, майор, – кивнул негр.

Джордж отстегнул прикрепленную к поясу оловянную кружку, а другой рукой открыл кобуру. Ручей, который не был виден с рельсов, вился в нескольких стах ярдов от фортификационных сооружений конфедератов. Но было раннее утро воскресенья, и Джордж не ожидал опасности.

Пятна снега таяли и съеживались по обе стороны ручья. Вода неслась со звоном и бульканьем. Джорджу послышался какой-то подозрительный шум в зарослях на другом берегу, и он немного выждал, спрятавшись за большим кленом. Ничего не заметив, он спустился к ручью и присел на корточки, чтобы зачерпнуть воды. Едва он поднес ко рту кружку, как на другом берегу из-за дерева вышел человек.

Джордж уронил кружку, расплескав воду. Рука метнулась к кобуре. Бунтовщик, в фуражке и мундире из «серого сукна», быстро поднял правую руку ладонью вперед:

– Эй, не спеши, янки! Я просто напиться хочу, как и ты.

Сдерживая дыхание, Джордж остался сидеть на корточках, но руки от револьвера не отводил. Южанин был примерно его возраста, хотя и значительно выше ростом, с болезненными язвочками на гладко выбритой бледной коже. Винтовку он держал небрежно, стволом в небо.

– Просто напиться? – спросил Джордж; бунтовщик кивнул. – Ну давай.

Джордж поднял свою кружку и бросил ее через ручей. Он и сам не ожидал от себя такого жеста и не понял, почему это сделал.

– Большое спасибо.

Мужчина подошел, а точнее, дохромал до края воды. Бросив быстрый взгляд на врага – глаза у него были зелеными, как у кошки, заметил Джордж, – он положил винтовку на землю. Потом присел на корточки, зачерпнул кружкой воды, сполоснул ее и снова наполнил до краев. Джордж слегка улыбнулся.

Пил южанин громко и жадно. Удары кувалд с моста звучали как будто за много миль отсюда. Джордж подумал о том, что, если бы за кустами сейчас скрывалась засада, с ним бы долго не церемонились. Почему-то эта мысль успокаивала. Он развернул козырек фуражки назад, пытаясь рассмотреть какие-нибудь знаки отличия на рваном кителе бунтовщика, но ничего не увидел. Скорее всего, он из дозорных, решил Джордж.