Текст книги "Любовь и война. Великая сага. Книга 2"

– Мой брат никогда не был патриотом Юга, – заговорил Пауэлл. – Он уехал из Джорджии весной пятьдесят шестого, подался на запад, на золотые прииски. Тогда многие из Джорджии поехали туда. В Колорадо была целая колония, там Аттик нашел и застолбил участок. Разрабатывал его до лета шестидесятого года и за все это время заработал всего две тысячи долларов – оправдал расходы, но не более того. Примерно тогда, когда Южная Каролина заявила о выходе из Союза, его одолели скука и страсть к перемене мест. Он продал свой участок еще за тысячу и начал все заново в Калифорнии. Дошел до золотых приисков на реке Карсон, на западной границе Невады.

– Я слышала о рудниках на Карсоне. Джеймс как-то говорил о покупке доли в одном из них. Офир, кажется. Это было как раз перед тем, как он узнал об «Уотер Уитч».

– На этот раз расчеты брата оказались удачными. За год до этого несколько старателей, включая одного полусумасшедшего канадца, которого прозвали Старый Блин, потому что он ничего другого не ел, обнаружили весьма перспективные месторождения в двух ущельях на горе Дэвидсон. Комсток – так на самом деле звали Старого Блина – вместе с остальными начал разработки в Золотом и Шестимильном каньонах. И с самого начала стали получать приличные деньги. Пять долларов в день, золотом. Потом добыча выросла до двадцати, к тому времени, когда они сделали главное открытие… то есть, вообще-то, два. Месторождение оказалось богаче, чем они могли вообразить. Рудные карманы были разбросаны по всей горе. Более того, вместе с золотом там нашлось кое-что еще. Серебро.

– И твой брат застолбил участок?

– Не совсем так. Старатели – народ загадочный, непростой, то обменивают участки, то перепродают. Никогда не угадаешь, где чей и какой свободный. Некий Пенрод, один из первых, кто напал там на золотую жилу и владел одной шестой частью Офира, хотел ее продать за пять с половиной тысяч долларов. Такая сумма Аттику была не по карману, и тогда Пенрод сделал другое предложение – половину доли в руднике, который назывался Мексиканским, за три тысячи. И брат согласился.

Продолжая ходить по комнате, Пауэлл рассказал, что городок золотоискателей при руднике, прозванный Вирджиния-Сити с легкой руки другого первопроходца – старины Финни-виргинца, за первые два года войны сильно изменился. Теперь, по договоренности между старателями, можно было застолбить участок намного большего размера, чем прежние пятьдесят на сорок футов.

– А после этого ты мог зарываться в гору на триста футов и иметь право на все ответвления от своей жилы по обе стороны. Мексиканский рудник начался с обычной ямы, потом проложили шахты, и, несмотря на стоимость переплавки и транспортировки – сначала руду пришлось возить через горы в Калифорнию, – Аттик со своим партнером вскоре начал получать прибыль в три тысячи долларов серебром с каждой тонны руды, из них третью часть – золотом. В прошлом году туда хлынули толпы калифорнийцев, но, разумеется, все самые стоящие участки были уже разобраны, поэтому новички объявили Вирджиния-Сити надувательством. Партнер Аттикуса от таких разговоров слег, и мой брат выкупил его долю за выгодную сумму. А прошлым летом, когда население города выросло уже до пятнадцати тысяч, беднягу Аттика настигла безвременная кончина.

– О, как жаль…

– Ты как будто опечалена, – с улыбкой произнес Пауэлл.

– Как умер твой брат?

– Его убили. Застрелили. – Пауэлл пожал плечами. – Какой-то тип напал на него в лифте отеля «Интернешнл». Причиной сочли ограбление. Злоумышленника так и не нашли. И по странному совпадению за неделю до этого Аттик составил некий документ, который я храню внизу, под замком. Это дарственная на Мексиканский рудник, составленная на меня как на его единственного родственника. Он оформил документ по всем правилам и переслал доверенному лицу в Вашингтоне, которое, в свою очередь, переправило его в Ричмонд контрабандной почтой.

Ламар рассказывал о щедром поступке своего брата с легким изумлением, и Эштон внезапно поняла, что вся эта история – не больше чем выдумка для легковерных слушателей. Он увидел по глазам, что она догадалась, но ничего не сделал, чтобы разубедить ее.

– А учитывая, что мы с Аттиком были единственными оставшимися членами нашей семьи, никто не сможет заявить, что почерк в дарственной имеет лишь отдаленное сходство с почерком моего брата. На руднике у меня теперь прекрасный горный мастер, он руководит всеми работами, и ему плевать, кто владелец, лишь бы платил щедро и вовремя. И я рад сообщить, что Мексиканский рудник приносит поразительную прибыль. Там горы золота и серебра, можно нанять целую армию.

Он отправился на поиски сигары и исчез в соседней комнате. Теперь Эштон точно знала, что Пауэлл нанял убийцу своего брата, точно так же, как нанял какого-то ловкача, чтобы состряпать дарственную. Однако, вместо того чтобы возмутиться, она почувствовала еще большее восхищение. Такого хладнокровия и решимости в достижении своей цели, как у Пауэлла, никогда не было у ее мужа.

– Как видишь, – добавил он, вернувшись со списками и незажженной сигарой, – мой план не так уж фантастичен – рудник вполне может профинансировать его. В связи с этим я должен задать тебе один вопрос.

– Какой же?

Пауэлл заставил ее подождать, неторопливо раскуривая сигару и выпуская первые клубы дыма.

– Тебе хотелось бы стать первой леди новой конфедерации?

– Да… Да!

Пауэлл коснулся ее груди и обвел большим пальцем сосок.

– Я так и думал. – В его самодовольной улыбке скользнуло легкое презрение, которого он не смог скрыть.

Был еще разгар дня, когда Хантун брел по усыпанной осколками Мэйн-стрит. После того, что произошло утром, на работу возвращаться не хотелось. Только не сегодня.

Как и многие другие правительственные служащие в зданиях вокруг площади Капитолия, он выскочил на улицу, как только узнал о беспорядках. Он видел, как смертельно бледный президент, забравшись на крышу какой-то повозки, умолял людей уважать закон, говорил, что каждый гражданин должен терпеть трудности ради общего дела. Его освистали. В конце своей речи Дэвис в беспомощном жесте вывернул карманы и бросил в толпу горсть монет.

Это не возымело никакого действия. Только появление мэра, зачитавшего закон о мятежах, и вид штыков городской полиции помогли навести порядок. Когда бунт еще не утих, Хантун свернул с Девятой на Мэйн-стрит и там, возле фешенебельного магазина, где продавались деликатесы и вина, увидел знакомую пролетку. Охваченный болезненным любопытством, он остановился и прижался к стене.

В пролетке сидела его жена. С корзинкой на коленях Эштон отбивалась от нескольких бедно одетых женщин, пока коляска наконец не тронулась с места и толпа мятежниц не скрыла ее от Хантуна.

Но ему было достаточно и того, что он успел рассмотреть. Корзинка и магазин, в который заходила Эштон, только еще больше укрепили его в уверенности, зревшей несколько последних месяцев. У его жены интрижка. Она никогда не покупала деликатесы у Францблау для их собственного стола. Он подозревал, что ее любовником был Пауэлл, человек, сделавший его богачом, которому он завидовал и которого боялся. Хантун повернулся и пошел обратно в министерство, но работать не смог и снова вышел на улицу.

На тротуаре валялась женская туфля. Хантун пинком отправил ее в канаву. Солнечный свет отражался от его очков. Идя как во сне, он мимоходом оттолкнул пару шлюх, которые попытались соблазнить его. Осколки стекла и погубленные товары в разбитых витринах как будто символизировали собой и его жизнь, и Конфедерацию.

Дэвис разрушал мечту об истинно независимом правительстве на Американском континенте. Этот человек был просто жалок. Он не умел воодушевить людей, и у него не хватало ума прекратить вмешательство в военные дела и предоставить свободу действий своим лучшим генералам. В ответ на дезертирство в армии, вечные перебои со снабжением и всеобщее разочарование он был способен только призывать южан соблюдать дни поста и молитвы… или бросать монеты в толпу. Он заслуживал импичмента, а то и чего-то похуже.

В личной жизни Хантуна, как и в жизни всей нации, царила полная разруха. В бессонные ночи, когда Эштон едва слышно посапывала в отдельной кровати, на которой она настояла, Хантун уже не мог скрывать от себя правду.

Но даже после этого он винил во всем только президента Дэвиса. Заставить себя расстаться с женой Хантун не мог. Эштон принесла ему богатство, и, несмотря на то, как она с ним обращалась, он любил ее. Не в силах сделать какой-нибудь выбор, Хантун только еще больше мучился. За последние месяцы он совсем потерял аппетит и похудел на добрый десяток фунтов. Неверность жены и состояние дел в правительстве приводили его в состояние полной безысходности.

Отчаяние росло с каждым днем. У него болели глаза, когда он пытался работать. То вдруг бросало в жар, то бил озноб без видимых причин. В голову как будто постоянно вгрызалось сверло. Если бы только он нашел способ облегчить свою боль, найти какую-нибудь мишень и ударить по ней.

– Что мне делать? – бормотал он, бредя по улице. – Ради всего святого, что мне делать? Убить ее? Или себя? Убить нас обоих?

Две проходившие мимо негритянки, услышав его слова, испуганно отскочили в сторону.

Глава 74

Ветер стал теплее, земля понемногу прогревалась. Весна чувствовалась во всем. Прочесав весь округ Сассекс в поисках сменных лошадей, Чарльз и Эб вернулись в лагерь и теперь шли через топкий луг к передвижной кузнице. Сапоги обоих были до середины залеплены грязью, на шпорах висели куски желтой глины.

– Ты только глянь на это! – посмотрев вниз, вздохнул Эб и топнул одной ногой, потом другой, однако грязь и не думала отваливаться. – Если бы меня спросили, проезжал ли я через Виргинию, видит Бог, я бы ответил, что всю ее вдоль и поперек проехал.

Чарльз засмеялся и поднес спичку к трубке из кукурузного початка, которую он теперь курил, потому что сигар было не достать. Настроение этим утром у него было прекрасное. Может быть, так действовала весна, а может, он радовался, что Бедовый пережил эту жуткую зиму. Несмотря на то что Чарльз бережно заботился о своем сером, он ничего не мог поделать с нехваткой фуража, плохой погодой или грязью в кавалерийских лагерях. Бедовый то страдал вшами, то две недели мучился в лихорадке и даже едва не потерял левую переднюю ногу. Но Чарльз выходил его, нянчась с ним, как с ребенком, и теперь конь снова был в отличной форме.

Еще один повод для хорошего настроения был сложен вчетверо и спрятан в карман рубашки.

Пока кузнец возился с лошадью другого кавалериста, они тщательно отчистили копыта своих лошадей с помощью палочек и травы. Кузнец сходил за подковами и гвоздями, а потом начал раздувать горн, установленный на платформе между двумя большими деревянными колесами орудийного лафета.

– Пропуск у тебя в порядке? – спросил Эб, и Чарльз похлопал себя по карману. – Ты бы все-таки поосторожнее там, а то болтаешься в одиночку по всему округу… Увидишь конников Союза – поищи другую дорогу! Я с тобой согласен: эти чертовы лавочники уже научились и ездить, и стрелять.

Это неприятное открытие они сделали после Шарпсберга. В марте Фиц Ли отправил генералу Эвереллу, ньюйоркцу, которого Чарльз помнил по выпуску пятьдесят пятого года, довольно издевательское письмо. В нем Фиц предлагал своему бывшему однокашнику отправить своих парней через Раппаханнок и захватить мешок кофе. Эверелл откликнулся на приглашение неожиданной атакой с юга, ударив своей кавалерией как копьем. В этом набеге погиб Джон Пелхам, блистательный командир конной артиллерии в дивизии Стюарта.

Казалось бы, в масштабах целой войны событие было не очень значительным. Однако гибель даже одного солдата, имя которого овеяно такой славой, как имя Пелхама, ранило сердце каждого южанина не меньше, чем гибель целого полка. Смерть Пелхама и стремительная атака Эверелла убедили кавалеристов Уэйда Хэмптона в одном: янки больше не боялись их и чувствовали свою силу.

– Покажи-ка мне эту подкову. – Чарльз выхватил у кузнеца щипцы. – Нагрей ее снова и поставь обратно в тиски. Она недостаточно широкая – копыто будет свисать по сторонам, когда лошадь встанет на нее всем весом.

– Я знаю свое дело! – буркнул кузнец.

Чарльз злобно уставился на него:

– А я знаю свою лошадь.

– Вы, парни с плантаций, все…

Чарльз шагнул вперед, передав уздечку Эбу. Кузнец закашлялся и заработал мехами:

– Ладно-ладно…

Позже в тот же день Чарльз попрощался с Эбом и поскакал на север. В Ричмонде он заглянул к Орри и Мадлен, которые уже нашли жилье побольше – целых четыре комнаты, занимающие весь второй этаж дома в районе Корт-Энд. Раньше там жила мать владельца дома, и после ее смерти комнаты освободились. Орри не торгуясь заплатил баснословную ренту, только бы поскорее вырваться из этого ужасного пансиона.

Ради приезда Чарльза Мадлен зажарила дюжину свежих яиц с фермы, так и не сказав, как их раздобыла. Они просидели до четырех утра, говоря обо всем, кроме Эштон и ее мужа.

Чарльз в первый раз рассказал об Августе. Узнав, где находится ферма Барклай, Орри, разумеется, не мог не встревожиться. Да, возле Фредериксберга стояли части Ли и Джексона, но Хукер только что перешел реку, и людей в его армии было вдвое больше. Оставаться в округе Спотсильвейни теперь стало слишком опасно.

С этим нельзя было не согласиться. Потом они еще говорили. Спал Чарльз плохо – ему постелили на полу – и утром выехал из города.

Снова на север, по охваченной весной Виргинии. Он скакал под голубым небом мимо лимонно-желтых форзиций и пышных азалий, горящих розовым цветом, мимо вишен, словно усыпанных снежными шапками. К запаху влажной земли иногда примешивался другой, который он слишком хорошо знал, – запах разлагавшихся трупов лошадей. По запаху мертвых лошадей можно было сразу сказать, где стояли армии.

Вечером, спрятавшись в небольшой рощице, он смотрел, как по дороге на юг проехал кавалерийский отряд. В свете звезд фуражки и мундиры казались черными. На самом деле они были синими. Федералы снова забрались к ним в тыл.

Успокаивало Чарльза только одно: янки по-прежнему тащили с собой все, что он с издевкой называл их оборонительными сооружениями, – запасные одеяла, инструменты, посуду и прочую утварь, не меньше семидесяти фунтов лишнего груза. Такой вес был слишком велик для лошадей. Чарльз надеялся, что янки так и не усвоят урока.

Он добрался до Чанселорсвилла – крошечной деревушки всего из нескольких домов, потом свернул на дорогу Ориндж – Тернпайк и поехал дальше, в сторону Фредериксберга, через Уайлдернесс, почти непроходимые заросли молодых дубов и сосен, опутанных вьюнами. Даже в ярком солнечном свете место казалось зловещим.

Когда лес закончился, он повернул на северо-восток, и от благодушного настроения, вызванного погожим весенним деньком, не осталось и следа. Война снова настигла его.

Вся округа была наводнена инженерными ротами конфедератов, обозами с продовольствием, конной кавалерией, с лафетами, которые везли шестерки лошадей, медленно плетущимися стадами тощего скота. Какой-то офицер потребовал у Чарльза пропуск, потом спросил, видел ли он союзную кавалерию по дороге от Ричмонда. На его утвердительный ответ офицер предположил, что это, скорее всего, люди Стоунмана, которые, по данным их разведки, должны были уничтожить линии связи со столицей.

По свежевспаханным полям бродили неприкаянные солдаты в серых мундирах – то ли дезертиры, то ли отставшие от своих полков, и куда они направлялись и что могло прийти им в голову – никто не знал. И уж конечно, многие из них не стали бы церемониться с одинокой женщиной, даже если на них была правильная форма. Увидев вдали ферму Барклай, Чарльз только лишний раз убедился в своих опасениях. На дороге стоял интендантский фургон с белым верхом, а двое погонщиков довольно сурового вида разглядывали дом, когда он подъехал. После того как он недвусмысленно положил руку на карабин, они решили ехать дальше.

Как только Чарльз въехал во двор, Бос сразу отбросил топор, перепрыгнул через груду поленьев и помчался ему навстречу:

– Здравствуйте, как же я рад! Мисс Августа! Капитан Чарльз приехал!

Бос был не просто рад. Он явно испытывал огромное облегчение.

– Тебя что-то гложет, – сказала она. – Расскажи мне.

Они лежали рядом в темноте. Казалось бы, после вкусного ужина, горячей ванны, объятий и поцелуев он должен был бы сейчас пребывать в приятной дремоте, но тревожные мысли по-прежнему не отпускали его.

– С чего начать? – спросил он.

– С чего хочешь.

– Дела плохи, Гус. Все эта проклятая война. Армия Гранта осадила Виксберг. Орри знал его по Академии и Мексике. Говорит, этот человек похож на терьера, которому дали кость. Не выпустит, даже если подавится осколками до смерти. Орри никому больше этого не говорил, но он считает, что к осени Грант возьмет город. А еще этот Дэвис, будь он неладен. По-прежнему нянчится с бездарными генералами вроде Брэгга, а кавалерия не может набрать достаточно лошадей, не говоря уже о зерне, чтобы прокормить их. Все окрестные фермы обобраны подчистую, и люди даже не могут восполнить то, что у них отняли: стоит им только вспахать акр земли, как по нему проносится артиллерийская батарея, и надо все начинать сначала. Самые суеверные говорят, что удача от нас отвернулась. Если бы янки тогда не нашли те сигары, завернутые в приказ генерала Ли, Шарпсберг мог бы стать нашей победой, а не позором. Храбрость не поможет против невезения, да и против такого количества людей, которое собирает противник, тоже.

А ведь Купер еще очень давно говорил об этом. Предупреждал их. Чарльз вдруг почувствовал, что дрожит. Августа протянула руку и погладила его по плечу, стараясь успокоить.

– Да, я бы сказала, что причины для тревоги серьезные.

– Есть и еще одна.

– Какая?

Чарльз повернулся на бок, видя в темноте только ее бледные очертания:

– Ты.

– Милый, обо мне не стоит волноваться. Я сама могу о себе позаботиться. – Это было сказано с гордостью, но Чарльз уловил в ее голосе гнев.

– А я все-таки волнуюсь, спать почти не могу, думая, как ты тут одна.

«Вот почему ни один мужчина не должен позволять себе влюбляться во время войны» – эта стойкая мысль так и лежала у него на душе как камень, назойливая, горькая и неоспоримая.

– Это глупо, Чарльз.

– Черта с два! Хукер наверняка нападет на Фредериксберг – возможно, уже через несколько дней. Потомакская армия может захватить весь округ.

– Мы с Босом и Вашингтоном…

– Что, выстоите против синепузых, которые месяцами не видели хорошеньких женщин? Отлично!

– Ты стал раздражительным.

– Ты тоже. У меня есть серьезная причина. Я очень волнуюсь.

– Можешь просто не приезжать больше, и причин не будет.

Ее резкие слова повисли между ними. Чарльз выскочил из постели, скрестил руки на груди, яростно почесал бороду. Августа встала коленями на край кровати и коснулась его плеча.

– Думаешь, я за тебя не волнуюсь? – сказала она. – Постоянно? Иногда ругаю себя: ну как можно было влюбиться, да еще в человека, в которого нельзя влюбляться…

– Тогда, может, мне и правда лучше не приезжать.

– Ты этого хочешь?

Он молчал. Потом не выдержал и бросился к ней, обнимая ее обнаженное тело и гладя ее по волосам.

– О Боже, нет! Конечно не хочу, Гус! Я так люблю тебя, что иногда мне даже хочется плакать.

Вздрагивая, они сжимали друг друга в объятиях. Наконец то, что мучило их обоих, вырвалось наружу. «Как можно было влюбиться, да еще в человека, в которого нельзя влюбляться». Августа постоянно жила в страхе потерять его, а Чарльз каждую минуту тревожился за нее, и эта тревога давила на него, как лишний груз – на лошадей янки.

«Бог мой, Чарли… – как будто услышал он голос Эба. – Ты что, забыл, зачем мы здесь?»

Иногда он и вправду почти забывал об этом. Как и многие. Для кого-то эти испытания становились невыносимыми, и они дезертировали, ставя своих далеких жен и подруг выше долга. Разумеется, Чарльз никогда бы не уподобился им, но он чувствовал, что язва постоянной тревоги за любимую разъедает и его тоже. Он понимал это, когда прижимал к себе ее нежное тело и целовал ее мягкие волосы.

– Уезжай в Ричмонд, – взмолился он.

Она разомкнула объятия:

– Чарльз, здесь мой дом. Я не хочу бежать.

– Уехать на пару недель – это не трусость. Нужно просто выждать, пока Хукер не сделает шаг и пока все не решится.

– А если янки придут, когда меня здесь не будет? Если они разграбят дом или сожгут его? Ведь это все, что у меня есть.

– Они могут точно так же его разграбить и сжечь, когда ты будешь стоять на кухне.

– В Ричмонде слишком много народа. Где я буду жить…

– Мой кузен и его жена приютят тебя. И Боса с Вашингтоном тоже. По пути сюда я останавливался у Орри и Мадлен. У них не так уж много места, но они поделятся тем, что имеют.

Она обхватила себя руками, словно ей стало холодно:

– Сколько вещей придется собрать, как…

– Гус, прекрати! Ты гордая женщина. И сильная. За это я тебя и люблю, но, черт побери…

– Мне бы хотелось, чтобы ты не так часто ругался. – Эти тихие слова выдали ее гнев, как ничто другое.

Чарльз глубоко вздохнул и вцепился в спинку кровати:

– Прости. Но суть не меняется. Гордость, сила и два негра не защитят тебя от армии Джо Хукера. Ты должна уехать в Ричмонд, если не ради себя, то хотя бы ради меня.

– Ради тебя?

– Именно.

– Понимаю…

– Будешь говорить таким тоном – уйду спать в другую комнату.

– Пожалуй, так будет лучше.

Он вышел, завернувшись в одеяло и хлопнув дверью.

На рассвете он прокрался обратно, шепотом окликнул Августу и вздрогнул, когда она резко села в постели. По ее осунувшемуся лицу он понял, что она почти не спала. Чарльз протянул к ней руку:

– Прости меня.

Они обнялись, забыв о ссоре, а за завтраком она сказала, что согласна уехать в Ричмонд еще до конца недели, если он добудет ей пропуск. Он заверил, что непременно сделает это, и записал на листочке адрес Орри и Мадлен, объяснив, как до них добраться. Все как будто уладилось – на первый взгляд. Позволить себе любить в такие времена было настоящим безумием, и они оба понимали это.

Вскоре после завтрака Чарльз собрался уезжать.

– Я сделаю остановку в Ричмонде и предупрежу их о твоем приезде, – сказал он.

Когда они уже стояли в дверях, Августа еще раз обняла его и поцеловала:

– Я люблю тебя, Чарльз Мэйн. Пожалуйста, не тревожься обо мне.

– Ну что ты, никаких тревог! А завтра в Атланте Старина Эйб поднимет звездно-полосатый флаг.

Он вскочил в седло, махнул рукой и поскакал к дороге. Примерно через полмили он придержал коня, чтобы оглянуться, но артиллерийский обоз, с грохотом кативший мимо, вздымая облака пыли, оттеснил его к обочине. Чарльз видел только потных лошадей и скрипучие колеса. Наконец обоз проехал. В дверях дома уже никого не было.

Вернувшись в лагерь в Сассексе, Чарльз соврал Эбу, что поездка была замечательной.