Текст книги "Любовь и война. Великая сага. Книга 2"

Глава 97

– А потом…

Чарльз прервал рассказ, чтобы затянуться сигарой, докуренной почти до конца. Чем больше она уменьшалась, тем сильнее становился запах.

Августа плохо переносила дым, поэтому отодвинулась и повыше натянула на себя легкое одеяло. Огонек сигары погас; бледная грудь Чарльза исчезла в темноте.

Хотя она наверняка не призналась бы в этом даже самой себе, но то, что он ничего не сказал, когда она отодвинулась, даже не взял ее за руку, причинило ей боль. Пусть небольшую, но в последнее время такое случалось все чаще. Это угнетало ее. Теперь она больше не могла защищаться броней слов, как раньше, и без своей привычной стены насмешливости чувствовала себя уязвимой.

– …Хьюго Скотт, Дэн и я спустили в реку несколько бревен, – продолжал Чарльз, – ухватились за них и перебрались на другую сторону. Вода была жутко холодной, а в темноте казалась еще холоднее. – Он говорил тихо, задумчиво, как будто блуждал где-то в своих мыслях, что отчасти так и было.

Почти всю зиму их часть стояла лагерем у разъезда Гамильтон. Это было не очень далеко от фермы, но чаще от этого она его видеть не стала. Бо́льшую часть времени Чарльз проводил на заданиях. Его сегодняшний приезд, как обычно, застал ее врасплох. Он прискакал сразу после наступления темноты, жадно проглотил ужин, который она приготовила на скорую руку, потом схватил ее за руку и повел в постель, утолив другой голод с такой же скоростью и жадностью, какие проявил за столом. От былой обходительности не осталось даже следов, хотя и это было не слишком важно. Война принесла много перемен, изменила она и Чарльза, вышибив из него южные манеры.

Он рассказывал ей о событиях последнего месяца, когда были совершены кавалерийские рейды на Ричмонд.

– Вы перебрались на вражескую сторону, а дальше? – попыталась она вывести его из задумчивости.

– Дальше делали то, что обычно делают разведчики. Ты достаточно давно со мной, чтобы это знать.

– Прости мою забывчивость.

Она мгновенно пожалела о своих словах. Но сожаления были ни к чему. Чарльз сел повыше в постели, откинулся на скрипучее изголовье и отвернулся к открытому окну, глядя на медленно колыхавшиеся занавески. Апрельская ночь пахла землей, которую днем вспахали Вашингтон и Бос. На пастбище за амбаром, где после дождя в низинах собралась вода, квакали лягушки.

– В ту ночь мы не просто переплыли Раппаханнок… – Он засмеялся каким-то своим воспоминаниям, и Августа сразу почувствовала облегчение – она уже давно не слышала его смеха. – Мы отправились дальше, мокрые насквозь, пока не увидели наконец колонну янки. Это точно были люди Килпатрика. Мы прятались, пока не сумели стащить трех их запасных лошадей, когда те проходили мимо. Сели на них и прямо без седел поскакали дальше.

– Прямо с кавалерией Союза?

– Никто ничего не заметил в темноте. А нам так было легче подсчитать людей. Мы даже реку перешли с генералом Киллпатриком и его парнями. Ужасно хотелось подстрелить кого-нибудь из этих сукиных детей, но нужно было доставить сведения в штаб. В общем, на том берегу мы от них оторвались, и снова никто из этих дурней ничего не заметил. Мы скакали как бешеные, поэтому-то Хэмптон и ждал Киллпатрика, когда тот подошел.

Августе хотелось смягчить резкость его тона.

– Да, вот это история, – сказала она, поглаживая его руку.

Он резко встал, прошел к окну и, отдернув занавеску, выбросил окурок в боковой двор. Змейка дыма поднялась в лунном свете.

– Я еще несколько раздобыл… – Чарльз протяжно зевнул. – Приберегу их на утро.

С этими словами он вернулся в постель, натянул на себя одеяло, чмокнул Августу в щеку, отвернулся и через полминуты уже храпел.

Занавески подпрыгивали и снова опускались, словно партнеры в ночной кадрили. Августа зябко поежилась и снова подтянула одеяло, пытаясь согреться. Потом потерла правую щеку, удивленная и рассерженная собственными чувствами.

«Похоже, он решил порвать со мной, только не знаю почему. Думаю, он этого хочет, но никак не наберется храбрости, чтобы сказать…»

Перемены, причины которых она не понимала, теперь отравляли каждую их встречу. Он занимался с ней любовью без прежней нежности, был груб, постоянно торопился, почти не целовал ее и не говорил ласковых слов. Что ей было делать? Она не могла изменить то, что с ним происходило, и не могла перестать любить его.

Она чувствовала растерянность и все чаще говорила себе, что их отношения скоро закончатся. Эти мучительные мысли не давали ей спать по ночам. Сегодняшняя ночь, похоже, тоже обещала стать бессонной.

– О Боже… – выдохнула Августа, продолжая молча плакать.

Когда позже она открыла глаза, то поняла, что все-таки уснула. Замерзая рядом с Чарльзом, она закуталась в одеяло и обозвала себя плаксой.

– О Боже…

И снова слезы. Снова отчаяние.

Августа всегда гордилась своей силой и независимостью. И она не собиралась и дальше терпеть всю эту муку только потому, что позволила себе попасть в ловушку привязанности. Да, она любила Чарльза, но если ценой этой любви было постоянное горе, она отказывалась платить. Эта война так быстро не закончится, а у нее не было сил принуждать Чарльза к чувствам, которых он больше не испытывал.

Он хочет встряски? Сильного лекарства? Что ж, утром он его получит. Снова ощутив себя в безопасности, Августа заснула.

Утром у Чарльза на уме было совсем другое. Вскоре после рассвета он быстро вошел в кухню, засовывая за пояс серую рубашку и поправляя подтяжки. Августа едва успела поздороваться, как он заявил:

– Вчера я хотел кое-что сказать насчет Ричмонда. В любой день…

– Начнутся сражения, – перебила она. – Чарльз, ты считаешь меня идиоткой? По-твоему, я нуждаюсь в постоянных наставлениях от мужчины, уверенного, что только он знает все? Я прекрасно понимаю, что федералы стоят у Калпепера и что вот-вот начнется наступление… разумеется, в эту сторону. Но ты не можешь решить за меня, когда мне следует искать убежища в Ричмонде. – Она стукнула деревянной ложкой по краю плиты. – Я сама решу!

Лицо Чарльза вытянулось. Он придвинул к себе табурет, зажег сигару и сел к столу.

– Да что с тобой? – спросил он.

Августа швырнула ложку на плиту и быстро подошла к нему:

– У меня возникло сильное желание кое-что выяснить. Если я для тебя важна, то и веди себя соответственно. Я устала оттого, что ты вваливаешься сюда, когда тебе вздумается. Наедаешься… получаешь то, что хочешь, и постоянно ворчишь и ругаешься, как последний грубиян.

Чарльз выдернул изо рта тлеющую сигару:

– Вас больше не устраивает мое общество, миссис Барклай?

– Нечего сверкать на меня глазами! Я для тебя теперь только прачка, кухарка и шлюха – в одном лице!

Чарльз вскочил:

– Во время войны у людей нет времени на все эти нежности!

– Только не в моем доме, Чарльз Мэйн! А иначе сюда и приходить незачем! Каждый раз, когда ты здесь, ты ведешь себя так, словно хочешь поскорее уйти. Если это действительно так, скажи, и покончим с этим наконец! Поверь, – («Пожалуйста, не надо!» – кричал ей внутренний голос, но она уже не могла остановиться), – когда ты в таком настроении, счастья от тебя мало.

Во дворе две куры с кудахтаньем убегали от петуха. Бос колол дрова и весело напевал «Год освобождения», заменяя слова простым «ля-ля-ля». Чарльз пристально смотрел на Августу; его глаза над темными кругами, появившимися после возвращения из Пенсильвании прошлым летом, казались огромными. Она вдруг увидела в них почти детский испуг.

Замирая от радости, она не осмелилась улыбнуться. Но гнев ее улетучился. Теперь они могли поговорить. Спокойно, без нервов, чтобы спасти…

Раздался резкий стук. На кухонном крыльце стоял Вашингтон:

– Там всадник…

Снаружи уже слышался топот копыт и звон упряжи. Чарльз схватил кобуру, висевшую на спинке стула, достал из нее шестизарядный кольт и пригнулся, когда мимо бокового окна проплыло круглое лицо какого-то всадника в шляпе. Потом выпрямился, повесил ремень с кобурой на плечо и открыл кухонную дверь.

– Что ты здесь делаешь, Джим? – спросил он.

– Ужасно неудобно тебя беспокоить, Чарльз, но тут письмо привезли. Вчера вечером, около десяти. С добрым утром, миссис Барклай.

Пиклз достал из шляпы измятое письмо и протянул его Чарльзу.

– С добрым утром, Джим. – Августа медленно вытерла о фартук одну ладонь, потом другую; шанс был потерян.

– Тут написано – из министерства. – Джим показал на конверт. – Лично и конфиденциально. Вот ведь завернули, да?

– Выглядит так, словно его закапывали в землю футов на шесть.

– Ага, похоже. Человек, который его принес, сказал, что оно было в целой связке писем и пакетов, которые кто-то переправлял через лес рядом с Этли-Стейшн. Курьера нашли застреленным, но, думаю, не сразу, потому что его мешок был открыт, а вся почта разбросана. Может, солдаты Киллпатрика постарались. В общем, это письмо чуть было не пустило корни там, в лесу, как говорится.

– В Этли-Стейшн генерал Хэмптон и три сотни наших первого марта устроили Киллпатрику засаду, – сказал Чарльз Августе. – Мы так громко орали, что они решили, будто нас все три тысячи, не меньше. – Он уже сломал печать и разворачивал лист; утренний ветер трепал его длинную бороду. – Ты не ошибся, Джим. Написано еще в феврале. Это от моего кузена Орри, полковника.

Чарльз потрясенно дочитал письмо до конца, а потом передал Августе. Оно состояло из одного длинного абзаца, написанного красивым, уверенным почерком со всеми положенными росчерками и завитушками. Когда Августа прочла, Чарльз сказал Джиму:

– Билли Хазард в тюрьме Либби. Полумертвый, если верить Орри.

– Ты говоришь о каком-то янки?

– Это мой старый друг из Вест-Пойнта. Я тебе о нем рассказывал.

– О да, – без особого энтузиазма откликнулся молодой разведчик. – И что собираешься теперь делать?

– Поеду в Ричмонд прямо сейчас, встречусь с Орри. Все, иду собираться. – Возвращаясь в кухню, Чарльз вдруг остановился и повернулся к Джиму. – А ты забудь, что я сейчас сказал. Ты ничего не слышал, понял?

Быстрый стук его каблуков затих в доме. Джим Пиклз спрыгнул с коня, потянулся под солнышком, почесал под мышками, глядя на красных овсянок, порхающих над дубами перед домом.

– Значит, Чарли поедет в Ричмонд, да? Я, вообще-то, так и думал. Ну ладно, сейчас вроде затишье. Не иначе как перед бурей. Генерал Хэмптон пока в Колумбии, пытается собрать три новых полка, так что Батлер и другие старички получат небольшую передышку. Слушайте, миссис Барклай, а можно я вам кое-что покажу?

Августа неохотно отвела взгляд от пустой кухни:

– Конечно, Джим.

Он достал из кармана рубашки маленькую квадратную коробочку из дешевого желтого металла:

– Вот такая красота! Два дня назад получил. Сестры сбросились и купили для меня.

Он открыл коробочку, в которой находился овальный амбротип с портретом неулыбчивой женщины средних лет в черном платье. Ее лицо казалось высеченным из гранита, вот только гранита отсекли маловато.

– Это моя мама! – с гордостью сообщил Джим. – Хорошая фотография, просто отличная. Она одна нас растила, когда папа умер. Мне четыре было, когда он пошел охотиться на оленя с другими парнями и его случайно подстрелили в ногу. Он только две недели и протянул. Мама в последний год-два не очень хорошо себя чувствует. Обо мне тревожится. Я ее люблю больше всех на свете, и мне не стыдно об этом говорить. Я бы ради нее в огонь пошел.

– Это очень похвально, Джим, – сказала Августа, возвращая коробочку.

Появился Чарльз. Он был в шляпе, залатанной куртке и с маленьким полотняным мешком, в котором брал с собой бритву и курево. Нежно сжав руку Августы, он поцеловал ее в щеку:

– Ты все-таки подумай насчет Ричмонда.

Августа, чувствуя отчаяние оттого, что им так не удалось как следует поговорить, не выдержала:

– Я не твой новобранец, чтобы мне приказывать! Я тебе уже говорила, что сама принимаю решения.

Глаза Чарльза вспыхнули.

– Хорошо. Мы поговорим об этом в следующий раз. – Это была не просьба, а предупреждение.

– Если я буду здесь, – ответила Августа, сложив руки на груди.

– Ты сегодня не слишком-то любезна.

– Как и ты. И я поражена твоей нежной заботой о друге-янки. Мне казалось, ты мечтаешь перебить их всех до единого.

– Я еду в Ричмонд, потому что меня просит об этом Орри. Такое объяснение тебя устроит? Все, Джим, поехали!

Августа ворвалась в кухню и захлопнула за собой дверь. Услышав стук копыт сбоку от дома, она даже не отошла от плиты, чтобы посмотреть в окно. Жаркое уже сгорело. Окончательно.

Когда стук почти затих, Августа бросилась к окну, больше не сдерживая слез. Но сколько она ни всматривалась, она уже не увидела ничего, кроме облака пыли там, где дорога на Фредериксберг терялась в зеленеющих лугах.

На полпути к столице Чарльз дал Бедовому отдохнуть у освещенного солнцем ручья. Пока серый пил, Чарльз перечитал письмо Орри. Почему он так бросился отвечать на эту просьбу? Что хорошего это ему даст? Не больше, чем затянувшиеся отношения с Гус. Война изменила очень многое.

Чарльз сел на почти вросший в землю камень рядом с бурлящим ручьем и прочитал письмо в третий раз. Старые воспоминания и эмоции начали понемногу подтачивать суровое чувство долга. Разве Мэйны и Хазарды – ну почти все из них – не поклялись, что узы дружбы и любви друг к другу переживут молотилку этой войны? Ведь Орри писал ему не просто о каком-то янки. Он писал о его лучшем друге. И о муже его кузины Бретт.

Это была одна из цепей. Другая, выкованная в Академии, тоже не могла быть с легкостью разорвана или отброшена. И многие офицеры, ведущие солдат против своих старых товарищей по учебе, давно это поняли.

Чарльз спрятал письмо в карман, стыдясь того, что его первым порывом было не обращать на него внимания. Он сам себе давно уже не нравился – из-за таких вот порывов и по многим другим причинам. Он закурил еще одну сигару и помчался в сторону Ричмонда.

Глава 98

Позже Юдифь поняла, что эта катастрофа была неизбежна. Все ее признаки она наблюдала уже давно.

Купер редко спал больше двух часов за ночь. Часто он вообще не приходил домой, а просто расстилал одеяло на полу в конторе и ложился там. Люциуса он тоже измучил до крайности, и однажды молодой человек все-таки набрался храбрости и тайком спросил у Юдифь, неужели она не может ничего сделать, чтобы хоть немного замедлить безумный бег мужа.

Люциус намекнул, что некоторые из заданий, которые ему дает Купер, не имеют никакого смысла. Ее это не удивило – она уже давно видела, что переутомленный мозг ее мужа часто путает движение с целью.

Она пообещала Люциусу что-нибудь предпринять. И действительно вскоре поговорила с Купером, очень мягко и деликатно, однако лишь вызвала его гнев, после чего он перестал появляться на Традд-стрит целыми днями.

Поскольку теперь он взрывался без всякой очевидной или объяснимой причины, то и предсказать, когда произойдет этот взрыв, чтобы избежать его, было невозможно. Единственное, что могла еще сделать Юдифь, – это стараться поддерживать в доме тишину, когда Купер приходил домой. Мари-Луизе было запрещено играть на пианино или петь, хотя Юдифь пришлось даже поссориться с дочерью из-за этого. Юдифь больше не приглашала гостей и сама отказывалась от приглашений.

Таким образом ей удавалось поддерживать неустойчивое равновесие до середины апреля, когда стало известно, что генерал Борегар оставляет пост командующего объединенным военным округом Северной Каролины и Южной Виргинии. Теперь на него возлагалась ответственность за оборону Ричмонда. Наскоро был организован прощальный прием в Миллс-Хаусе. Купер сообщил об этом жене и сказал, что они должны туда пойти. В день приема Юдифь попыталась отговорить его – ночью он спал меньше часа, но Купер уже схватил серый цилиндр и перчатки в тон, взял свою лучшую прогулочную трость, и Юдифь поняла, что проиграла.

Они вышли через ворота дома на Традд-стрит. Юдифь взяла мужа под руку. А он с озадаченным видом прислушивался к звону колоколов церкви Святого Михаила.

На Митинг-стрит они повернули на север, к отелю. Теплый воздух, золотистый свет газовых фонарей и голубые вечерние тени создавали иллюзию мирного города. Но Юдифь видела, что в душе Купера мира и покоя нет. С тех пор как они вышли из дому, он не произнес ни слова. И хотя она уже привыкла к его безжизненному взгляду и мрачному лицу, она все равно не могла смотреть на мужа без боли.

Они дошли до перекрестка с Брод-стрит и ненадолго остановились у церкви Святого Михаила, возле которой стояли двое солдат. Примерно в половине квартала от них, на другой стороне Митинг-стрит, к ним приближалась группа заключенных – человек восемнадцать-двадцать. Видимо, этих янки взяли в плен у острова Моррис. Вели их три совсем молоденьких солдатика в серых мундирах; все пленные были старше, они смеялись и разговаривали – так, словно даже радовались своему положению.

Свет фонарей сверкнул на штыках конвойных и отразился в глазах Купера. У него ужасно болела голова от громкого звона колоколов. Купер молча наблюдал за тем, как янки, шаркая ногами и посмеиваясь, пошли через Митинг-стрит, направляясь к перекрестку, где стоял он с женой. Сержант в синей форме, с приличным животиком, заметив Юдифь, улыбнулся и сказал что-то пленному рядом с ним.

Купер вдруг вырвался из руки жены и выбежал на мостовую. Юдифь окликнула его, но он уже выдернул сержанта из строя. Молодой конвойный во главе колонны и двое в конце ошеломленно замерли.

– Я видел, как ты смотрел на мою жену! – закричал Купер, тряся перепуганного пленного за плечо. – Не смей на нее пялиться и держи свой грязный язык за зубами!

Все заговорили разом, заглушая друг друга.

– Послушайте, этот человек не совсем… – слышался голос Юдифь.

– Сэр, вы не должны мешать… – опомнился конвойный.

– Эй, полегче, он не сказал ничего такого… – заступился ирландец, шедший рядом с сержантом.

– Мне лучше знать! – Купер уже пронзительно кричал. Он ткнул в сержанта тростью. – Я видел!

– Мистер, у вас что, не все дома? – Сержант быстро попятился, наткнувшись на стоявших сзади людей. – Эй, кто-нибудь, уберите от меня этого полоумного южанина…

– Я видел твое лицо! Ты сказал о ней какую-то гадость!

Куперу теперь уже поневоле приходилось кричать, потому что пленные подняли шум, да еще колокола никак не умолкали.

– Пожалуйста, сэр, прекратите! – безуспешно просил конвойный.

– Я знаю, что ты это сделал, и, видит Бог, ты извинишься!

– И не подумаю! – взбеленился сержант. – Хрен ты от меня получишь, а не извинения, предатель гребаный!

В свете фонаря сверкнула взлетевшая вверх трость. Юдифь закричала, когда Купер ударил сержанта по голове сверху, а потом – в правый висок. Янки вскинул руки, защищаясь от ударов:

– Да остановите вы его!

Купер рванул вниз его руку и ударил еще два раза. Сержант упал на одно колено; голова его тряслась.

Ирландец попытался вмешаться, но Купер ткнул металлическим наконечником трости ему в горло, а потом снова ударил ею сержанта. От удара трость сломалась.

– О Боже… Купер, прекрати!

Юдифь схватила его за рукав и вдруг увидела пену у него на губах. Он грубо оттолкнул жену.

Сжимая в руке обломок трости, он со всего размаху ударил сержанта по голове серебряным набалдашником. На волосах янки проступила кровь. Юдифь снова попробовала удержать руку Купера, но он отдернул ее со звериной яростью, локтем больно ударив ей в грудь. А потом она услышала ругательства, которых за все годы их жизни он ни разу не произносил при ней.

Двое пленных присоединились к перепуганным конвойным, чтобы попытаться остановить новое нападение Купера, но он как-то проскочил мимо них и, держа обломок трости обеими руками, снова замахнулся им для удара. Сержант, стоявший на коленях на мостовой, прижимал ладонь к правому глазу. По его лбу текла кровь, сочась между пальцами.

– Ты убил моего сына! – кричал Купер, нанося новый удар.

Несколько рук наконец вцепились в него, и пока одни пленные держали, другие с трудом расцепили его кулак; трость упала на землю. Сержант всхлипывал от ужаса. Янки вместе с конвойными окружили Купера и потащили его с мостовой на тротуар. Пытаясь вырваться, он толкался, брыкался, кусался и продолжал кричать:

– Отпустите меня… он убил моего мальчика… мой сын мертв… он его убил!

Когда его наконец дотащили до тротуара, восемь колоколов на церковной колокольне начали отбивать очередной час. Звуки гулким эхом отдавались в его голове. Купер лежал на земле; янки нависали над ним, и их лица не предвещали ничего хорошего. Один вдруг пнул его.

– Прошу, пропустите меня! – кричала Юдифь. – Он не в себе!..

На нее никто не обращал внимания. Она увидела, как другой пленный наступил на вытянутую руку Купера. В отчаянии она начала колотить по их синим спинам:

– Я его жена! Пустите меня!

Наконец ее пропустили, и она буквально упала на Купера, повторяя его имя, еще надеясь, что сможет успокоить его. Он мотал головой из стороны в сторону, в углах рта скопилась пена.

– Остановите колокола… они слишком громкие! Мне не вынести…

– Какие колокола?

– На колокольне! – кричал он, глядя куда-то мимо жены. – Там… там…

– Колокола молчат, Купер. – Юдифь принялась трясти его, схватив за плечо, как он сам тряс сержанта. – Со Святого Михаила колокола сняли уже несколько месяцев назад! Их отправили в Колумбию, чтобы они не достались янки!

Рот Купера открылся, и в его широко распахнутых глазах на мгновение словно бы мелькнуло понимание. Он посмотрел на жену, потом снова на колокольню и опять на жену.

– Но я их слышу! – захныкал он, как обиженный ребенок. – Я слышу их, Юдифь…

Схватив ее за руку, он внезапно застыл. Глаза закрылись, тело расслабилось. Голова упала вбок, прижавшись щекой к тротуару.

– Купер?!