Текст книги "Избранное. Искусство: Проблемы теории и истории"

Заключение

Вот и все, что мы имели сказать об искусстве. Что же нам все это дает для разрешения того вопроса, который был поставлен во Введении: может ли история стать точной наукой?

Искусство творится художником, но для других людей. Искусство выражает в своей массе переживания и художников, и той публики, для которой художники его создали. Изменения стиля в искусстве соответствуют изменениям общественной психики. История искусства по изменениям художественного стиля судит об изменениях в душевной жизни общества.

Искусство развивается строго законосообразно: оно связно (инерция) переходит в определенной последовательности из одной стилистической фазы в другую (периодичность), накапливая культурное наследство (прогресс) и объединяя все большее с каждым циклом количество народов (преемственность); у каждого народа способности творческие ограничены (диапазон), и в руководящей роли каждый народ выступает лишь тогда и постольку, когда и поскольку это позволяют его способности (перемещение центра).

Законосообразность изменений душевной жизни человечества не может выражаться только в одном художественном творчестве, а должна равномерно выражаться и во всех прочих видах творчества – социального, религиозного, лингвистического и т. д. История человечества есть история того, как человечество устраивало свою жизнь, и история эта не может не быть единой. Не может быть, чтобы эволюция искусства протекала по одним законам, а эволюция социальных форм, творимых тем же человечеством в соответствии с тем же душевными состояниями, – по другим.

Следовательно, формулированные нами в предшествующих главах законы эволюции искусства суть законы общеисторические… или они вовсе не законы развития даже и искусства. Если будет доказано, что в какой бы то ни было области человеческого творчества эволюция управляется не теми нормами, которые, как нам показалось, управляют эволюцией искусства, мы должны будем допустить, что и наши рассуждения об искусстве были ошибочны. Проверить наши выводы можно – и должно – на любом историческом материале.

Когда то, что изложено в этой книжке, в общих чертах выяснилось мне самому, я, прежде чем напечатать книжку, хотел произвести проверку сам. Но я оставил этот замысел как не только мне непосильный, но для меня и по существу невозможный. Дело не только в том, что мне пришлось бы осилить целый ряд наук, требующих огромной специальной подготовки (историю политическую, социальную, экономическую, историю религий, историю языка и т. д.), но и в том, что я приступал бы к изучению этих нау ужес некоторой предвзятостью, которая лишала бы меня самого уверенности в том, что я могу получить объективно ценные результаты. Поэтому я ограничил свои розыски тем, что попытался лишь наметить программу проверки, чтобы перевести, так сказать, мои выводы с языка истории искусства на язык некоторых главнейших (и мне более известных) исторических дисциплин. О том, насколько мой перевод удачен, я, разумеется, не берусь судить; я его даю лишь для того, чтобы облегчить работу специалистам, представителям других исторических наук, которые никогда, может быть, не интересовались историей искусства, только для пояснения своей мысли.

Сначала о «всеобщей истории».

Всеобщая история изучает человека как существо общественное, как ζώον πολιτιχόν²²⁰. Человеческая общественность претерпевает беспрерывные изменения, происходящие в области взаимоотношений между отдельной личностью и коллективом.

Общественные образования могут в частностях быть бесконечно разнообразны, но все они умещаются между точно обозначающимися пределами. Мыслимо такое состояние человечества, при котором каждый выше всего ставит права своей собственной личности и чувствует себя абсолютно свободной от каких бы то ни было общественных обязанностей самодовлеющей единицей; и мыслимо противоположное состояние человечества, при котором все люди образуют одно неразрывное целое, отказавшись от всего личного, как пчелы в улье. Условимся первое социальное состояние называть индивидуализмом, второе – коллективизмом. Между этими пределами мы можем – в порядке нарастания подчинения личности коллективам разных видов – расположить все многообразные формы человеческого общежития.

Совершенный индивидуализм и совершенный коллективизм – величины теоретические. Абсолютно одинокий человек никогда не существовал и физически существовать не может: человечество, которое распылилось бы на абсолютно одиноких людей, в кратчайший срок прекратило бы свое существование, ибо для его продолжения требуется не только хоть мимолетное сожительство мужчины с женщиной, но и хоть временная забота матери о своих детенышах, т. е. требуется как минимум зачаточная семья. Так же невозможен и абсолютный коллективизм, ибо человечество, совершенно подавив личность, тоже должно было бы прекратить свое существование: чувство самосохранения есть тоже чувство личное и вынуждает к единоличным действиям.

Совершенный индивидуализм и совершенный коллективизм на практике могли бы быть осуществлены лишь при том непременном условии, чтобы они совпадали в некотором идеальном состоянии анархии, когда бы воля личности и воля коллектива оказались настолько тожественными, чтобы каждая отдельная и, по внешности, абсолютно свободная личность, творя свою волю, тем самым творила бы и волю всего коллектива, внутренне была бы неспособна не то что сделать, а пожелать или помыслить что-либо против коллектива. Такое подавление личности коллективом мы и сейчас констатируем, когда занимаемся психологией толпы и массы; и можно себе представить те же самые явления, но уже не временными и местными, а постоянными и в мировом масштабе.

Другими словами: теоретически устанавливаемый круг возможных общественных образований замыкается так же, как и круг художественных стилей; коллектив, все разрастаясь вширь и все сильнее и глубже захватывая отдельную личность, должен дойти до самоуничтожения, когда дело перевоспитания человека в социальную клетку, дело координации индивидуальных усилий, будет закончено по всей Вселенной.

На пути от своего первоначального зарождения до своего конца человеческая общественность проходит через ряд последовательных эволюционных… я хотел бы сказать: стилей, которые разрешают каждый свою особую проблему.

Первый и, как мы уже сказали, последний социальный стиль, когда человек или еще только становится человеком, или уже перестает им быть, характеризуется почти полным отсутствием даже минимальной общественной ячейки – семьи. Родитель не признает никаких семейных обязательств, мать утрачивает с детьми всякую связь, как только дети могут без нее существовать. В этой стадии развития человек ничем не отличался от животного. Для будущего мы вольны вообразить такую постановку «детоводства», при которой связь между матерью и ребенком порывается в тот момент, когда ребенок покидает утробу, или даже такую, при которой искусственно оплодотворенное яичко воспитывается вне утробы матери. Собственности в этом первом и последнем общественном стиле вовсе не полагается: собственностью признается лишь то, что в данную минуту находится в пользовании данного человека (в первобытное время с существенной оговоркой: поскольку он в состоянии эту свою собственность защищать от покусительства всякого другого).

Второй социальный стиль – семейно-родовой. Понемногу упрочиваются взаимные связи между матерью и детьми, а следовательно – и между единоутробными братьями и сестрами. Организуется семья, сначала матриархальная, потом патриархальная, и создается целая сложная система родственных отношений, обязанностей и прав. Было бы, конечно, ошибкой приписать уже первобытному семейно-родовому быту все те черты, которые этнографы, социологи и историки обнаружили у разных народов, живших или живущих матриархальным или патриархальным бытом: сложные и своеобразные обычаи и юридические нормы появились впоследствии, при постепенном и медленном перерождении и вырождении этого быта, а некоторые контаминации матриархальных и патриархальных установлений с институтами, свойственными гораздо более поздним эволюционным фазам (например, правом личной собственности и т. д.), объяснимы только тем, что, в силу закона периодичности, семейно-родовой быт переживался неоднократно и что в него вносились, при повторном переживании, по инерции такие черты, которые в сущности с ним или не имеют ничего общего, или даже непримиримы.

Семейно-родовой быт порождает два представления, чрезвычайно важных для всего дальнейшего развития: представление о юридической власти (а не праве сильного) одного человека – родоначальника, старшего в роде – над другими людьми и представление о постоянной собственности. Представление о власти оказывается чрезвычайно полезным в практической жизни, так как координирует усилия членов семьи или рода и тем самым делает их более производительными. Собственность – коллективна и охраняется всеми заинтересованными членами рода; только поэтому она и может быть постоянной. Под понятие собственности подходят и все люди, не принадлежащие по крови к данному роду, но вынуждаемые жить и трудиться вместе с членами рода, – т. е. женщины и военнопленные рабы, находящиеся в распоряжении главы клана.

Семейно-родовой быт практически удобен лишь в небольшом масштабе. Но как только род по количеству душ или по величине заселенной территории слишком разрастается, он перестает удовлетворять, как принцип общественной организации, потребностям людей. Связь между отдаленными родственниками утрачивается, счеты старшинства запутываются, члены одного и того же рода занимаются совершенно разными промыслами. И в результате всего этого родовой быт разлагается и происходит перегруппировка населения по профессиональным признакам. Нарождается новый быт – кастовый, сословный, классовый: земледельцы объединяются с земледельцами, рыболовы с рыболовами, воины с воинами. Собственность становится общинной, семья – индивидуальной. Между сословиями ведется борьба за преобладание, в результате которой устанавливается некоторая иерархическая их градация. Власть находится в руках уже не родоначальника или старшего в роде, а избранного представителя господствующего сословия вооруженных – воинов. Сочетание семейно-родового быта с бытом сословным мы привыкли называть «феодальным» строем.

Необходимость организовать обмен продуктами приводит к нарождению сначала периодических базаров, ярмарок, потом постоянных городов. Города становятся центрами обрабатывающей промышленности и торговли. По необходимости города укрепляются и приобретают военное значение. Они подчиняют себе всю округу, объединяют все сословия на почве местного патриотизма, становятся государствами. В них не только семья, но и собственность становятся индивидуальными, все граждане признаются равными (но не все люди, конечно, имеют гражданские права!), единоличная власть царя заменяется властью вечевою. Появляются деньги.

Стремясь увеличить свою власть и свое богатство, города вступают друг с другом в борьбу, образуются союзы городов, объединяющие значительные территории, создается общая централизованная административная власть, и городской быт понемногу перерождается в быт имперский. Империя искореняет пережитки семейно-родового быта (преимущества по рождению), борется с сословными предрассудками (преимущества профессиональные), стремится уравнять всех граждан перед законом в политических правах и обязанностях. В области экономической для империй характерно скопление больших денежных богатств в руках отдельных капиталистов, а также организация промышленности на большую ногу. Власть находится в руках внесословного или одного лица (абсолютизм), или народного представительства (демократическая республика), или обеих вместе (парламентская монархия).

Стремление ко всемирному владычеству влечет за собой борьбу между империями, в которой они погибают. Скопление богатств и противопоставление труда капиталу приводят к внутреннему их крушению. Экономическое уравнивание всех людей во всемирном масштабе достигается в коммунальном строе, шестом социальном строе.

Но и коммуна не может водворить на земле мир и «в челове-цех благоволение», а потому и она есть только преходящая форма организации человеческого общества: ведь и коммуна не может устранить между людьми неравенство – физическое и духовное. И вот, говоря словами знаменитого Бабёфа: «Надо, чтобы общественные учреждения приводили к тому, чтобы отнять у каждого индивида надежду» – надо бы добавить: и желание – «сделаться когда-либо более богатым, могущественным или выдающимся по своим знаниям» – или способностям – «нежели кого-либо из его равных». Когда этот идеал будет достигнут, когда люди одни от других будут отличаться не более, чем одна пчела улья от другой, тогда социальной истории человечества настанет конец – потому что человека, в нынешнем смысле этого слова, вообще не будет. До начала той истории, главнейшие моменты которой мы перечислили, еще нет человека; после конца изложенной истории уже не будет человека. Было животное, будет – я не знаю, что будет, но только не люди. Все человечество есть лишь эпизод в эволюции органического мира.

Таковы все возможные формы человеческой общественности, от предела до предела. Человечество переходит из одной в другую, и этими переходами занимается история. Спрашивается: в каком порядке совершаются эти переходы, по каким нормам?

Принято говорить, что на исторический процесс имеют большое влияние те климатические и прочие физические условия, в которых этот процесс развертывается. Это правильно в двух отношениях: географические условия, несомненно, дают возможность данному народу действовать именно так, а не иначе, а прочие физические условия постоянного местожительства должны налагать определенный отпечаток на душевный склад народа. Но достаточно ли ссылки на физико-географические условия, чтобы объяснить всю историю? Конечно же: никоим образом!

В одной и той же стране в одних и тех же внешних условиях наблюдаются в разное время совершенно разные, зачастую – противоположные явления. Объясняют средневековую расчлененность Италии тем, что она природой своей поверхности распадается на ряд обособленных частей, – но забывают при этом, что именно Италия, населенная народами самого разного происхождения (в том числе азиатами-этрусками и северянами-галла-ми), была родиной и средоточием величайшей империи древности и что после разложения Римской империи и раздробления Италии сейчас же начался процесс собирания, пока, наконец, в средине XIX века Италия в деле объединения далеко не перегнала Германию, отнюдь естественными границами не вынуждаемую к дроблению на мелкие государства и, тем не менее, до сих пор насчитывающую в своих пределах множество государств.

Говорят о равнинном характере европейской России, способствовавшем созданию единого великого царства, – но забывают, что много веков ушло на постепенное внутреннее объединение русских областей, несмотря на то, что доктрина о единой православной монархической России была привезена в Киев в готовом виде из Константинополя уже при Ярославе Мудром, в начале XI века! И не присутствуем ли мы теперь, когда, казалось бы, идея всероссийского государственного единства должна была проникнуть в сознание всех граждан и прочно там внедриться, теперь, когда никаких физических внутренних границ нет, потому что все, что могло препятствовать общению одних частей России с другими, решительно устранено железными и всяческими иными дорогами, – не присутствуем ли мы именно теперь при стихийном распаде того целого, которое создавалось и укреплялось в течение тысячелетия?

Физико-географические условия – один из исторических факторов, потому что они создают обстановку для исторических процессов, и они влияют на душевный склад того народа, который подвергается их воздействию. Но признать географию законодательницей истории никоим образом нельзя. Историю вообще нельзя объяснять внешними причинами, ибо эволюционные процессы, изменяющие формы человеческой общественности, происходят где-то в коллективной душе человечества, управляются какими-то своими особыми законами.

Не будучи специалистом по всеобщей истории, я боюсь, что допущу множество ошибок, если возьмусь ее пересказать, как я ее себе представляю. Но я должен сказать, что, по моему мнению, она вся становится ясной, если предположить, что она управляется теми же самыми шестью законами, как и история искусства.

В самом деле, как совершается переход от одной формы общественности к другой? Без порядка? скачками? Никто этого не станет утверждать. Что история не делает скачков, стало трюизмом: только доктринеры-фанатики, принимающие свои мечты и пожелания за действительность и не желающие знать истории, могут предполагать, что, не пройдя через все промежуточные стадии, человечество сразу перейдет к высшим социальным формам, или что возможен возврат к старым изжитым формам, или что какая бы то ни было сила остановит стихийное продвижение в одной какой-нибудь нравящейся им эволюционной стадии.

Вместе с тем, однако, кто же не видит, что непосредственного продвижения из одной стадии в следующую тоже нет? И в социальной истории эволюция и прогресс не совпадают: эволюция заключается в том, что одна за другой ставятся проблемы семьи, сословия, города, империи, коммуны, анархии, прогресс же сказывается в том, что все эти проблемы разрешаются последователю с точки зрения все высших и высших качественно и количественно коллективов.

Мы сейчас мучительно переживаем крушение имперско-капиталистического мира. Что бы кто ни предпринимал, мир этот обречен на погибель, и его не спасти. Предстоит коммуна. Вся программа нового уклада жизни подробно разработана теоретиками-социологами новейшего времени; намечена же она была уже две тысячи лет тому назад в проповеди Христовой. Но перейти непосредственно к коммунальному быту, что бы кто ни предпринимал, совершенно невозможно, ибо для его осуществления требуется полный пересмотр под новым углом зрения всех прочих социальных проблем: семейной, сословной и т. д., требуется преодоление тех условных разрешений этих проблем, которые были выработаны для имперско-капиталистического быта, требуется искоренение создавшихся прочных привычек. Другими словами: наметив очередную главную проблему, человечество должно снова пройти через все уже прожитые эволюционные фазы, сокрушить в период анархии то, что само веками создавало, с тем чтобы из обломков прошлого воздвигнуть новое здание, систематически вновь разбираясь во всех социальных проблемах.

То, что в XX веке переживает – NB! и еще переживет – Европа, то переживали и давно сошедшие в Аид ее предшественники, все без исключения. Старые привычки живучи, сила инерции велика, люди цепляются за прошлое, освященное древностью; и без отчаянной борьбы прошлое не сходит на нет. Вся вообще история показывает нам картину непрерывной борьбы старого с новым, непрерывной ломки старого и гибели тех, кто за старое цепляется и стремится остановить эволюцию. Но никогда эта ломка не бывает столь стихийной, как тогда, когда начинается новый цикл, и нужно уничтожить все, чтобы все снова создать: в эти моменты уничтожаются целые народы, обширные территории превращаются в пустыни, цветущие города разрушаются, и от всего былого великолепия ничего не остается, кроме более или менее фантастических преданий.

Все ли человечество сразу и одновременно переживает исторический процесс? Мы знаем, что нет. Мы знаем, что население земного шара чрезвычайно разнообразно и посейчас, находится на самых различных уровнях общественного развития: первые эволюционные фазы изучены не историками, а этнографами на живом современном материале. Народы земли, с точки зрения науки, распадаются на исторические и неисторические: первые – передовые, сами разрабатывают социальные проблемы, создают новые формы общественности, вторые – отсталые, входят в сферу влияния передовых, подчиняются им, получают от них в готовом виде уклад жизни и погибают, если не могут приспособиться.

Народы живут группами, культурно-историческими мирами; каждый из таких миров нормально переживает один цикл. Для того чтобы разрушить созданное и снова, под иным углом зрения, перерешить все социальные проблемы, нужен приток новых сил извне. Шумеры застыли бы, если бы не пришел Аккад, Египет застыл бы, если бы не пришли «сыны Сокола», и т. д. Пришельцы-разрушители являются благодетелями и возродителями старых культур: они сливаются с побежденными и становятся продолжателями их работы. Прожившие свой цикл и взрывающиеся изнутри культурно-исторические миры как бы ждут прихода «варваров», как избавителей, и широко открывают перед ними ворота. Только этим можно объяснить ту легкость, с которой маленький окраинный царек полудиких македонцев завоевал и Персию, и Египет; только этим можно объяснить, почему Рим, завоевав полмира, беспомощно склонил знамена перед германцами. И не открываем ли мы сами широко настежь двери Европы перед всевозможными экзотическими «варварами» – китайцами и «колониальными войсками», предоставляя им разрушать, сколько сумеют!

В пределах каждого культурно-исторического мира в каждую данную эпоху первенство принадлежит какому-нибудь одному народу. И ни один народ, сумев упорной борьбой добиться руководящего положения, не сумел навсегда удержаться в нем. Почему? Да очевидно потому, что каждая фаза каждого цикла требует каких-то особенных способностей, и тот народ, который именно требуемыми способностями обладает, силою вещей выдвигается на первое место на тот – продолжительный или краткий – срок, в течение которого он может творчески идти во главе других народов; а когда этот срок прошел, впереди других пойдет иной народ, и бывший законодатель никакими усилиями удержать былое значение не в состоянии.

Почему высший расцвет культуры всегда сменяется самым глубоким варварством? Не только потому, что, прежде чем приступить к новому строительству, надо расчистить место от старых обветшавших построек. Но еще и потому, что в руководящей роли в конце каждого цикла мы видим наиболее передовые народы, диапазон способностей которых наиболее совпадает с потребностями последних, высших фаз круга социальных «стилей», а в начале каждого нового цикла вожаками становятся наиболее отсталые народы, те, психика которых наиболее соответствует потребностям первых, первобытных фаз общественной эволюции. Северяне-греки покорили айгейцев, несмотря на то, что были по сравнению с ними варварами, а потому что были варварами; приди эти северяне в Грецию тогда, когда крито-микенская общественность только расцветала, они были бы вовлечены в ее орбиту или были бы уничтожены, т. е. никоим образом не смогли бы сыграть ту роль, которую сыграли, – но они пришли тогда, когда крито-микенский мир уже прожил свой цикл, уже взрывался сам и рушился, и они стали господами положения. Рим в течение восьми столетий все рос и рос, при самых трудных обстоятельствах, окруженный сильнейшими соперниками; и тогда, когда он был на вершине могущества и славы, когда, казалось, никто и ничто не могло ему угрожать, потому что организация и военных и экономических и технических сил была доведена до совершенства, какие-то полудикие варвары-германцы разрушили Рим, – потому что они были варварами, т. е. стояли на низшей и, следовательно, на высшей, очередной ступени эволюции!

И наша старая Европа должна сейчас ждать нашествиях каких-нибудь варваров, находящихся в состоянии анархии и накопивших необходимую ударную энергию. Кто они? Их давно уже указал в пророческом видении Владимир Соловьев: желтые! Они должны придти, как они приходили уже не раз, они должны смести с лица земли остатки европейской культуры, они должны слиться с белыми в новую расу, как Аккад слился с Шумером, как северяне слились с критянами-айгейцами, как германцы слились с кельтами. И эта новая раса будет носительницей новой культуры, коммунистической. Может быть, как некогда Византия после Великого Переселения народов, останется от всего Европейского мира живой осколок – Америка, которая еще долго будет пережевывать старые европейские идеалы, сохранит сокровища европейской мысли, чтобы передать их новому человечеству, когда оно до них дорастет; а затем, как некогда Византия, и этот последний свидетель романо-германского величия умрет, предоставив владеть миром новой монгольско-славянской расе.

Я долго колебался, прежде чем написать последние страницы. Я боялся, что они могут скомпрометировать меня и всю мою книгу в глазах читателей. Ведь мы все – воспитанники европейской культуры; с нею мы сжились, ее мы любим, будущее, которое надвигается с неумолимой последовательностью, нам чуждо и страшно. В трагическую минуту гибели всей нашей культуры, когда уже разваливается, уже развалилась наша государственность, и в России, и в Германии, и, в ближайшем будущем, в остальных мировых державах, когда на Востоке все явственнее и громче слышны раскаты грома, а в Европе уже появились превращенные в груды развалин города, мы хотели бы не видеть того, что творится, хотели бы верить, что все «образуется» и «обойдется», что вся наша разруха – временная. Мы утешаемся, вспоминая, что и раньше бывали страшные моменты развала: вот Россия после Смутного времени – воскресла; вот Германия после Тридцатилетней войны и, потом, после Наполеонова разгрома – вновь расцвела и разбогатела… Тому, кто пытается доказать, что мы должны оставить все наши надежды, никто спасибо не скажет. И так заманчиво отмахнуться: бред! утопия!

Но так может поступить лишь обыватель. В каждом из нас есть доля обывательщины. Но наука должна стоять выше личных пожеланий и страхов. Именно это соображение побудило меня высказаться до конца, независимо от того, понравятся ли мои выводы моим читателям, нравятся ли они и мне самому. Чем определеннее высказана мысль, тем легче ее проверка; чем неприятнее вывод, тем с большим вниманием нужно отнестись к тому методу, при помощи которого он получен. Мне нужна критическая проверка всего хода мыслей настоящей книги.

За эту проверку, как уже сказано, могут взяться не только всеобщие историки, но и представители любой исторической дисциплины, в том числе историки религии и лингвисты.

Историки религии должны будут прежде всего установить, что религия порождена желанием человека влиять на те силы, которые находятся за пределами его мира, и которые управляют

Вселенной; к этому впоследствии присоединяется желание как-нибудь понять и осмыслить все то, что делается вокруг человека и с человеком, чтобы было не так темно и страшно жить. Из этого следует, что человек создает себе такое представление о «божестве», которое ему по силам и которое наилучше соответствует его потребностям и быту.

Семейно-родовому быту свойствен культ предков, обыкновенно – или очень часто – принимающий форму тотемизма. Усопший родоначальник отожествляется с тем или иным животным, страшным, по преимуществу, или могучим. Позднее тотемизм может развиться в веру в переселение души человеческой в животных.

Быту сословному соответствует вера в богов, олицетворяющих явления природы: небо и землю, воду и огонь, гром и молнию и т. и. Человеческая душа признается духом, живущим среди живых людей, благодетельным или вредоносным, и этот дух нужно теми или иными средствами привлечь на свою сторону.

Быту городскому нужны боги, покровители данной местности. Душам усопших отводится особое подземное царство, где они ведут жизнь, являющуюся копией жизни земной.

Следующая форма религиозного сознания – морализм. Божество становится представителем нравственного начала. Соответственно с этим перестраиваются и представления о загробном мире, который разделяется на Рай для праведников и Ад для грешников.

Высшая форма, создаваемая религиозным творчеством человека, есть пантеизм, учение об абсолютно-безличном, едином для всего человечества Божестве. Пантеизм в конечном итоге должен привести к атеизму, а с атеизма начинается религиозное развитие дикаря. Таким образом, и круг религиозных «стилей» замыкается.

Я не буду повторяться и доказывать, что, по-моему, развитие и религий происходит по тем же самым нормам, как развитие общественности и искусства. Всякий может сам проследить, как в каждом историческом цикле чередуются все шесть названных «стилей», одни – в виде, может быть, уже «суеверий», пережитков давно погребенной старины, другой в виде доминирующего, пожалуй – узаконенного государством вероисповедания, третьи – в виде «ересей», философских построений и т. д. Всякий может сам проследить, как с каждым новым циклом культурно-исторические миры переходят ко все более высоким формам религиозной мысли, как с каждым новым циклом расширяются сферы влияния религий, как мы идем к осуществлению пророчества о «едином стаде и едином Пастыре».

Не менее отчетливо и в истории языка различаются такие же шесть «стилей». Мы присутствуем при том, как и поэты-новаторы жаждут новых слов и создают их, и практики жизни измышляют новые – чудовищные! – звукосочетания, вроде «высовнархоз», «суозиф», «юротат» и всего того, чем наполнены телеграфные коды и торгово-промышленные адрес-календари. Что же это, как не бледное переживание первобытного анархического словотворчества, переживание, которое и подобает первой фазе нового цикла, как оно свойственно было и первой фазе только что закончившегося цикла – ведь и в разлагающейся Римской империи процветал «заумный» язык! Более того: только что закончившийся цикл пытался создать уже тот общечеловеческий язык, волапюк²²², эсперанто²²³ и пр., который будет объединять людей коммунального быта, а сейчас снова воскрешаем племенные языки и наречия: за короткий промежуток времени, какая смена устремлений! Разрушаются имперские – «литературные» – языки, выработавшиеся в пятую фазу погребаемого цикла, вновь появляются давно забытые и сохранившиеся лишь в среде «простонародья» языковые формы – надвигается, следовательно, уже вторая фаза нового цикла. Литературные языки Европы возникли из местных говоров, а эпохе местных говоров предшествовала эпоха профессиональных языков, когда духовенство имело свой язык, рыцарство – свой, крестьянство – свой, и т. д.

Чтобы проследить указываемую мною смену явлений, лингвистам-историкам придется несколько изменить привычной им постановке вопроса, так же, как и историкам общественности, религии, искусства и т. д. Но ведь дело стоит того. Какая радость убедиться в том, что все, что делается на земле, делается по заранее установленному плану, что нет случайности и произвола, нет ни хорошего, ни дурного, а есть одно – закон! Какая радость знать, что ничто не вечно, кроме жизни, что за всякой смертью следует возрождение, восхождение к все более и более высоким формам бытия! Какая радость почувствовать себя не центром Вселенной, а лишь ничтожным эпизодом ее жизни, понять ничтождество своих личных страданий и страхов и оценить себя как один из – бесконечно многих – факторов прогресса.