Текст книги "Избранное. Искусство: Проблемы теории и истории"

V. Русь примкнула к «Византии»?

Когда говорят об искусстве Руси X века, обыкновенно цитируют то место летописи, где описывается киевский идол Перуна, деревянный, с серебряной головой и золотыми усами, сделанный «руками в древе, секырою и ножьмь». Из этих слов делают выводы о том, что вообще были на Руси идолы, изваянные из дерева или даже из камня, что существовал разработанный обряд и т. д. И по поводу известий о киевском и новгородском идолах Перуна вспоминают текст арабского писателя Ибн-Фадлана, который рассказывает, что русские молятся перед деревянною колодою с человекоподобною головою.

Я не думаю, однако, чтобы из этих свидетельств можно было бы делать какие-нибудь выводы о процветании русского дохристианского ваяния. Из исторических источников нельзя вырывать отдельные фразы и ими пользоваться. В летописи сказано: «И нача къняжити Володимер в Кыеве един, и постави кумиры на хълме, въне двора теремьнаго: Перуна древяна, а главу его сьребряну, а ус злат, и Хърса и Дажьбога и Стрибога и Семарьгла и Мокошь. И жьряху им, наричающе я боты, и привожаху сыны своя и дъщери, и жьряху бесом, и осквьрняху землю требами своими; и осквьрнися кръвьми земля Русьская и хълмъ тъ». Ачерез несколько строк мы читаем: «Володимер же посади Добрыню, уя своего, в Новегороде. И пришьдъ Добрыня Новугороду, постави Перуна кумир над рекою Вълховъмь и жьряху ему люди Новьгородьстии акы Богу». В этих текстах ясно сказано, что установление идолов – дело новое на Руси, первая попытка Владимира создать официальную, государственную церковь, учредить правильный культ. Нигде ранее 6488 г. летописец не говорит ни об идолах, ни о жертвоприношениях; поставление идолов в Киеве и Новгороде для летописца – событие, особо отмечаемое: «осквернися кръвьми земля Русьская и хълмъ тъ».

Русь во времена Владимира в своем религиозном и художественном развитии переживала, следовательно, как раз тот момент, когда божества стали личностями и настолько ярко вырисовались в воображении народном, что сделались портретно изобразимыми. Владимирова Русь может быть сравниваема с греками VIII приблизительно века до Р. X., которые точно так же выработали свой архитектурный стиль и точно так же стали делать попытки человекоподобно изображать богов, точно так же оковывали золотом и серебром деревянные болваны. Только греки были вынуждены в значительной мере сами создавать свое искусство, потому что у своих более или менее отдаленных соседей они не нашли ничего такого, что было бы им полностью по душе: греки могли, конечно, заимствовать технику, приемы, даже отдельные формы из Малой Азии, из Египта и т. д., но содержание должны были вложить собственное. А Русь могла пойти в ученье к «Византии» и получить оттуда в готовом виде то, что ей требовалось. Воздействие «Византии» прекратило самостоятельный расцвет русского искусства и на все его дальнейшее развитие наложило неизгладимый отпечаток. Для историка, который хочет не только скользить по поверхности фактов, а осмысливать их и извлечь из них познание общих законов исторического развития, именно история русского искусства представляет огромный интерес.

Если бы Русь не оказалась насильственно втянутой в орбиту «Византии», если бы она развивалась сама и одна, прислушиваясь только в собственной своей душевной жизни, ее искусство пошло бы тем нормальным путем, каким пошло искусство древних греков: понемногу накапливая натуралистические единичные наблюдения, русские художники дошли бы до классического реализма, затем оставили бы религиозные темы и занялись историей и бытом, наконец – стали бы стремиться к импрессионистской передаче мимолетных впечатлений и творить «искусство для искусства». Пройдя собственными силами полный круг, Русь сама бы дошла снова до идеализма, до «Византии», как дошли до нее греки.

Но все случилось в действительности совершенно иначе. Русь примкнула к «Византии», которая была на целый цикл исторический старше. Не продумав и не пережив сама всего, она должна была усвоить сразу весь тысячелетний чужой опыт. Но ни отдельные люди, ни целые народы чужим опытом мудры не бывают. И потому вся история русского искусства есть явление весьма сложное, где параллельно происходят и постепенный внутренний отказ от сразу механически усвоенной «Византии», и поиски чего-либо другого, что могло бы заменить постылую «Византию», и, вместе с тем, идеализация той же «Византии», цепляние за ее красоту, за ее богословие, политические, художественные традиции. Навсегда в русской душе осталась тоска по «Византии», несмотря на прилив переднеазиатской фантастики в эпоху владимирско-суздальскую, несмотря на среднеазиатскую волну в эпоху московскую, несмотря на подавляющий авторитет «Европы» в эпоху петербургскую. Только теперь, закончив первый круг своего культурного бытия, мы внутренне доросли до «Византии», и естественно, что только теперь мы и начинаем ее изучать, как следует, потому что начинаем ее понимать.

Но мы все говорим о «Византии», и я упорно ставлю это слово в кавычки. Делаю я это для того, чтобы показать, что слово это следует понимать в каком-то особом значении, которое нам прежде всего необходимо в точности выяснить, чтобы не дать повода к недоразумениям.

Дело в том, что «Византия» – только слово, своего определенного смысла не имеющее; и потому, когда мы это слово употребляем, необходимо заранее условиться, в каком именно значении его следует понимать.

Некогда, в 667 г. до Р. X., на берегу Босфора, у того места, где Босфор выходит в Мраморное море, мегарские колонисты основали город Византий, пиратское гнездо, которое потом стало торговым и даже политическим центром. Город этот просуществовал до 330 г. по Р. X., когда Константин Великий его уничтожил, чтобы – отчасти на его территории – построить новую столицу Римской империи, Константинополь, официально: «Новый Рим». Константинополь первоначально был столицею всей империи; потом он стал столицею лишь восточной части империи. Эту восточную часть принято называть византийскою, по имени уже не существовавшего предшественника Константинополя – эллинского города Византия.

Империя эта имела чрезвычайно изменчивые границы: временами она владела огромною территорию, включавшею и Египет и другие части северной Африки на юге, Месопотамию на востоке, Крым на севере, части Италии и даже Испании на западе. Понемногу, под давлением бесчисленных внешних врагов и вследствие собственной внутренней слабости, одна за другою принадлежащие Византии области отходили к другим владельцам, пока, наконец, в середине XV века, не пришли турки и не забрали последние клочья, оставшиеся от Восточной Римской империи.

Таким образом, географическим термином «Византия» быть не может. Его и употребляют обычно в качестве термина культурно-исторического. Именно: в общественной жизни, в литературе, в искусстве, в вере и т. д. средневековая Восточная Европа с прилегающими к ней частями Юго-Западной Азии, с Египтом, с Южной Италией, с северно-адриатическими областями образует явно одно целое, живущее общею жизнью, несмотря на все местные, иногда очень существенные различия. Вопрос только в том, как понимать вот эту общую «культурную жизнь».

Прежде можно было ее себе представлять так, что центром византийской культурной работы был Константинополь, а прочие страны старались равняться по нему и были, по отношению к нему, провинциями, более или менее отсталыми. При более основательном знакомстве с памятниками культурной жизни «Византии» столь высокая оценка исторической роли Константинополя и столь пренебрежительное отношение к «провинциям» оказались безусловно неправильными, и одним из наиболее выдающихся историков искусства, профессором Й. Стржиговским¹⁰, горячо отстаивался взгляд на первенствующее значение «Востока», т. е. азиатских частей «Византии», в деле создания общевизантийской культуры. В настоящее время мы все более и более приходим к тому, чтобы каждому воздать должное.

Когда мы сейчас говорим «Византия», мы под этим словом понимаем всю совокупность народов, которые начиная с IV-го века общими усилиями создают единую и в то же самое время чрезвычайно разнообразную в своих проявлениях средневековую восточную христианскую культуру. Каждый из этих народов участвует, по мере своих духовных сил, в этой творческой работе, т. е. является не только получающей, но и дающей стороной, сохраняет свое собственное лицо и, до известной степени, свою самостоятельность.

И Константинополь – Византия, и Кавказ – Византия, и Месопотамия – Византия; но их искусство вовсе не тожественно, несмотря на постоянный происходящий между ними обмен и идеями, и приемами, и, по всему вероятию, даже мастерами.

Если основываться на летописи, никакого вопроса о том, где нам искать ту Византию, к которой примкнула Русь в X веке, просто не может быть: и Ольга поехала креститься в Константинополь, и Олег и Святослав постоянно ходили походами в Константинополь, и сам Владимир потребовал себе и веру, и царевну, и попов из Константинополя. В этом рассказе, правда, есть явная недоговоренность: и проповедники, и богослужебные книги были взяты, разумеется, не из Константинополя, а от балканских славян, и есть историки, которые полагают, что русская Церковь времен Владимира и Ярослава, до 1037 г., до приезда в Киев греческого митрополита Феопемпта, даже иерархически была подчинена не константинопольскому греческому патриаршему престолу, а охридскому болгарскому.

Основополагающие исследования А. А. Шахматова¹¹ о Киевской летописи убеждают в том, что «Нестор» – вовсе не тот простец-монах, который, «не мудрствуя лукаво», заносил в «свой труд усердный, безымянный» и то, что вычитал из греческих источников, и рассказ о том, «чему свидетелем Господь его поставил». Киевская летопись оказалась сочинением, которое не только вышло из-под пера человека со всеми определенными политическими воззрениями, человека партии, но составлено тенденциозно, в партийных целях, для того чтобы обосновать и доказать известную политическую доктрину: что Россия едина и неделима, что власть единодержавная в России должна принадлежать потомству Рюрика, что русская Церковь – Церковь греческая, константинопольская, что Киевский и всея Руси митрополит канонически должен быть подчинен греческому вселенскому патриарху.

Этими тенденциями автора сохранившейся редакции начального летописного свода объясняются те странные пропуски и умолчания, которыми столь богат этот свод: там, где факты слишком резко противоречили излюбленной теории редактора, он предпочитал просто промолчать; где можно, он приспособляет факты к своей теории. Он упорно молчит о событиях новгородской истории за все время с 882 до 970 г. и вспоминает о Новгороде лишь тогда, когда на Севере происходят события, так или иначе вяжущиеся с киевскими централистскими и монархическими тенденциями; он молчит о Тмутараканской Руси до того самого момента, когда может поставить Мстислава Храброго, «брата» Ярослава Мудрого, в тесную, непосредственную связь с семейными распрями Владимировичей; о Руси Северо-Восточной упоминается только вскользь, и ее история остается темною чуть ли не до времен Юрия Долгорукого и Андрея Боголюбского! Даже повествуя о подвигах киевских князей, редактор летописного свода никогда не забывает своей цели: о всех военных предприятиях, направленных против Константинополя или придунайских стран, он рассказывает всевозможные подробности, целиком приводит тексты договоров и т. д.; о предприятиях же, направленных на восток, он или молчит вовсе, или отделывается несколькими словами: «Ясы победи и касогы, и приведе Кыеву» – кто бы в этой короткой фразе угадал рассказ о победоносном дальнем и трудном походе на северный Кавказ?

Но есть факт еще более поразительный. Арабские историки рассказывают о том, что в 969 г. Святослав пошел войной на волжских болгар и хазар, ограбил и разорил все их страны, овладел их городами от Итиля до Семендера. Событие это произвело огромное впечатление на всем Востоке. Оно описывается подробно современником арабом Ибн-Хаукалем. Киевский летописец о походе на болгар вовсе умалчивает, а все прочее формулирует в только что приведенных словах: «Ясы победи и касогы, и приведе Кыеву».

Все это сильно подрывает доверие к Киевскому своду во всех вопросах, связанных с «Византией», и потому вопрос о киевском христианском искусстве есть вопрос, требующий рассмотрения. Где та «Византия», откуда пришло в Киев это искусство: в Константинополе ли, или на Дунае, или еще где-нибудь? Ведь нельзя же, в самом деле, не обратить внимания на то, что сношения Киева с Константинополем начинаются поздно, сопряжены с великими трудностями и потому редки, так же, как и сношения с придунайскими странами, и чем больше выдвигает именно эти сношения на первый план летописец, тем более становится ясным, что выдвигать-то, собственно, нечего. Наоборот, не подлежит сомнению, что в IX веке вся Южная Русь – и поляне, и северяне, и радимичи, и вятичи – платили дань хазарам; а владения хазар были на нижней Волге и на Дону, доходили и до Урала, а на юге до Кавказских гор, причем именно в Прикавказье находилась древняя их столица; хазары вели обширную торговлю и с камской Болгарией, и с Русью, и с персидско-арабским Югом, и со среднеазиатским Востоком. Хазары находились в ближайшем соседстве с Тмутараканскою Русью.

VI. Тмутаракань

К Тмутаракани, как мы сказали, летописец не благоволит. Под 1022 г. он вдруг совершенно неожиданно рассказывает о Мстиславе Храбром, «брате» Ярослава: «В си же времена Мьстиславу сущю Тьмуторокани, поиде на Касогы». Мстислав вступил в единоборство с Редедею, князем касожским, победил его, зарезал, взял «вьсе имение его и жену его и дети его, и дань възложи на Касогы. И придьдъ Тьмутороканю, заложи цьркъвь святыя Богородица, и съзьда ю, яже стоить и до сего дьне Тьмуторокани». О касогах уже раньше упоминается в летописи по поводу похода Святослава; о Мстиславе говорится, что он в 988 г. был посажен в Тмутаракани; но где именно Тмутаракань, летописец не объясняет, как ничего не говорит и о том, откуда взялась она, и что с нею было раньше. А между тем, это – история очень занимательная.

В 1792 г. западнее станицы Таманской (близь Керченского пролива) был обнаружен известный в науке под названием «Тмутараканскою камня» чрезвычайно интересный исторический памятник. «Тмутараканский камень» – большая известняковая плита слишком в сажень длиною, в аршин шириною и около 6 вершков толщиною. На продольной узкой стороне плиты вырезана, прекрасными греческой формы русскими буквами, надпись, которая гласит, что в 1068 г. князь Глеб мерял во льду расстояние от Керчи до Тмутаракани морем и нашел, что расстояние это равно 14000 саженям.

Сама по себе надпись – вздорная, даже загадочная по причине своей вздорности: если князь Глеб и сделал то, что ему приписывается надписью, кому и зачем понадобилось увековечивать память об этом «событии»? Самая подлинность надписи была подвергнута сомнению и только теперь может считаться окончательно установленной.

При всей незначительности своего прямого смысла, надпись «Тмутараканского камня» – очень драгоценна, так как с не допускающей разных толкований ясностью устанавливает местоположение древней Тмутаракани.

Слово Тмутаракань – не русское слово, а тюркское: Томане-торхан. Раз город известен под этим тюркским названием уже в древнейших документах, мы имеем право заключить, что первоначально он не был русским, а был Русью завоеван и использован как военный и административный центр.

Уже в начале IX века, судя по житиям святых Стефана Сурожского и Георгия Амастридского, Тмутараканская Русь была сильною черноморскою державою; в 860 г. Русь эта совершила набег на Константинополь, неудачный, правда, но нагнавший такого страху на греков, что отражение набега было объяснено чудом. И не только пиратскими набегами славилась Тмутараканская Русь: она достигла сравнительно высокого уровня культуры. В житии свв. Кирилла и Мефодия повествуется о том, что св. Кирилл, командированный константинопольским правительством в Хазарию, на пути, в Корсуне, повстречался с «русином», который оказался владельцем евангелия и псалтири, писанных на русском языке и русскими буквами. Христианство распространилось среди Тмутараканской Руси еще во второй половине IX века; была у них своя епископия.

Знают Тмутараканскую Русь не только греки, но и арабы. По словам этих последних, Русь делала далекие походы на Восток: русские суда из Азовского моря поднимались по Дону, оттуда волоком перебирались на Волгу, по ней спускались в Каспийское море и направлялись к южным его берегам. Таким образом, Русь хорошо знала не только Предкавказье (владенья ясов, касогов, хазар) и черноморское кавказское побережье, но и прикаспийское Закавказье. По словам Ибн-Хордадбэ, писавшего в 60—70-х годах IX века, Русь привозила свои товары на верблюдах в самый Багдад. Яркою, бурною жизнью жила удалая Тмутараканская Русь, знала все чудеса Востока и Царьграда и умела брать у соседей лучшие их культурные и материальные приобретения. Приходится горько пожалеть о том, что и в той области, где когда-то жила эта старейшая культурная отрасль русского племени, до сих пор не произведены сколько-нибудь систематические и исчерпывающие раскопки, и мы знаем далеко не все, что можно было бы и следовало бы знать.

Ведь если посмотреть на карту, то ясно, что Тмутаракань, по самому своему географическому положению у устья Кубани и у выхода из Азовского моря в Черное, т. е. в сущности у устья Дона, является местом чрезвычайно удобным для взимания пошлин со всей вывозной и ввозной торговли Подонья, Поволжья и Прикубанья с Византиею, и, вместе с тем, может служить великолепною базою для всех тех многоразличных военных и торговых предприятий, о которых мы только что говорили.

Но для того чтобы делать далекие массовые походы, мало иметь один город – надо иметь страну, в которой бы жили и хозяйствовали семьи воинов, в которой бы подрастали новые поколения удальцов. Ведь Тмутаракань, как мы уже отметили, не русский город, а завоеванный, русский клин среди врагов: ясов и касогов на востоке, абхазцев на юго-востоке, греков на западе, в Крыму. Князья сидят в Тмутаракани, потому что это – необыкновенно доходное место и потому что князья прежде всего – воины, задача которых защищать страну от всяких врагов. Но страна-то где? Карта дает недвусмысленный ответ: на север и на запад от Азовского моря, между Хазарией и Киевщиной, между Доном и Днепром, по Донцу. И можно с уверенностью сказать, что, если когда-нибудь будет хоть что-нибудь сделано для систематического и полного археологического исследования Украины, мы из земли выкопаем материальные остатки древнейшей высокой русской культуры.

Тмутараканская Русь для Киевской могла иметь – и, наверное, имела – немалое значение, как проводник восточного элемента. Чтобы оценить это влияние, достаточно прочесть рассказ летописи о том, как Мстислав с хазарами и касогами пошел на Ярослава, как Ярослав должен был бежать в Новгород, вернулся с варяжским войском, но был разбит, и как Мстислав поделился с Ярославом: себе левобережная Украина, Ярославу правобережная. Летописец прямо говорит, что, пока был жив Мстислав, Ярослав не смел жить в Киеве, и что лишь после смерти Мстислава Ярослав стал «самовластием Русской земли». Владения Мстислава простирались от Днепра до Кавказа. И где были его симпатии, хотя он и переселился лично из Тмутаракани на другой конец своих владений и княжил в Чернигове, показывает приводимое летописцем его изречение после кровавого боя у Листвена: увидев «лежаща иссечены свои

Север и Варяги Ярославле», Мстислав воскликнул: «Къто сему не радъ? се – лежить Северянин, а се – Варяг, а дружина своя цела!». Своею дружиною для него было хазарско-касожское войско!

VII. Чернигов

В стольном своем городе Чернигове заложил Мстислав Спасский собор, но не успел его достроить. Когда Мстислав в 1036 г. умер, стены были возведены «възвыше, яко на кони стоящу досящи». До конца постройка была доведена позднее. К сожалению, с храмом этим случилось то же, что и со всеми русскими древними памятниками: сначала он всячески был разоряем и разрушаем, а потом нашелся «благочестивый и ревностный христолюбец», черниговский полковник В. Дунин-Барковский, который «святым усердием и ревностью» возобновил храм в 1675 г. «Возобновить» храм в XVII веке – и, к сожалению, не только в XVII веке! – значило: построить новую церковь, но на том же непременно самом месте, на котором стоял храм древний, хотя бы для этого пришлось уничтожить все остатки древнего храма. В Спасском соборе все приделы и боковые пристройки были разобраны и уничтожены, так что, например, от южного продольного притвора остался только фундамент до уровня земли, а от северного только кусок фундамента; на южном конце западного притвора была пристроена башня, соответствовавшая древней северной. И главное, как всегда, все здание было тщательно поштукатурено и побелено, внутри и снаружи, так что вся кладка стала совершенно недоступной для изучения. Само собой разумеется, что ни точного и подробного описания и исследования, ни научного издания Черниговский Спас – один из древнейших сколько-нибудь сохранившихся храмов России! – так до сего дня и не дождался.

Но даже того немногого, что мы о нем знаем, достаточно для некоторых весьма определенных выводов. Спасская церковь была трехнефной базиликой с продольными (на северной и южной сторонах) и поперечным (на западной стороне) притворами; над перекрестием среднего корабля и трансепта, на четырех столбах, высится главный купол, на барабане; углы, образованные концами креста, перекрыты малыми куполами.

Средняя апсида далеко выдвинута на восток; в восточном фасаде апсиды не выступают каждая отдельно законченным полукругом, но боковые апсиды прислонены к главной. Наконец, хоры были устроены и на западной стороне, и над боковыми нефами, для чего пришлось пролеты северной и южной подкупольных арок перегородить и поставить между подкупольными столбами по две колонны, и в нижнем, и в верхнем ярусах. Еще одна маленькая техническая подробность: столбы, на которых стоит главный купол, в горизонтальном сечении представляют равноконечные кресты.

Все эти черты не свойственны константинопольскому зодчеству. Все эти черты издревле характеризуют зодчество Малой Азии и Кавказа: и базиликальный план, при куполе на перекрестье главного нефа и трансепта, и вязь апсид, и перегороженные северная и южная подкупольные арки, и крестообразное сечение подкупольных столбов. В частности, ближайшею датированною параллелью к Черниговскому Спасу является церковь в Моксе в Абхазии, построенная в 957 г. Архитектурные формы Спасского собора блестяще опровергают киевского летописца: тут мы не только можем определенно указать, откуда пришло в древнюю Россию христианское искусство и откуда оно наверное не пришло, но можем проследить и самый путь, каким оно пришло, и убедиться, что это и есть и наиболее краткий, и наиболее естественный путь. Не из далекого Константинополя выписывал Мстислав нужных ему зодчих, а от своих непосредственных кавказских соседей.

Но не слишком ли рано заговорили мы о Черниговском Спасе? Ведь не при Мстиславе, а при Владимире Киев принял православие; не в Чернигове, а в Киеве были построены первые каменные храмы. Если Северская земля, под управлением тмутараканского Мстислава, примкнула к кавказско-мало-азийской «Византии», это не доказывает, что Киев, управляемый Владимиром, не мог примкнуть к Константинополю.

Мы сочли нужным, нарушив хронологический порядок, заговорить прежде всего о Черниговском Спасе потому, что, если бы его не было, и если бы мы забыли о Тмутаракани, о ее более древнем, чем киевское, христианстве, о ее военных и торговых постоянных сношениях с Кавказом и с Малою Азией, то киевские памятники для нас остались бы необъяснимою загадкою. Это показать нетрудно.