Текст книги "Избранное. Искусство: Проблемы теории и истории"

Какова задача историко-культурных и художественных музеев? Должны ли они быть местом эстетических восторгов и эстетического воспитания массового посетителя? Когда тот или иной господствующий класс уже стабилизовался, т. е. по существу не идет больше вперед, но еще и не чувствует дряхлости и не видит, что ему на смену с диалектической необходимостью идет другой класс, он утверждается во мнении, что его культура есть самая совершенная культура, а его искусство, которое полностью выражает психику общественного человека именно господствующего класса, есть общечеловеческое искусство. Тогда искусство господствующего класса признается образцовым, его произведения признаются классическими, их знание и понимание становится обязательным для всякого человека, который принадлежит к данному классу или хотел бы к нему принадлежать, выбивается вверх из низов. Пока, следовательно, буржуазия (bourgeoisie – от Ъоиг§=город, местечко), т. е. горожане, мещане, были господствующим классом – а они фактически, если и не для вида, им были с начала эпохи Возрождения – искусство, выражавшее общественную психологию буржуазии, считалось и (для людей данного класса) фактически было совершенным; совершенным признавалось и однородное искусство античное, порожденное горожанами-греками и горожанами-римлянами. Когда произведения античной классики и западноевропейского Ренессанса и барокко собирались в музее, музей становился местом художественного (т. е. одновременно и общественного) просвещения членов и самого господствующего класса, и воспитываемых в духе господствующего подчиненных классов, которые проникались уверенностью в общечеловеческой незыблемости и безотносительной ценности буржуазной культуры, со всеми теми предпосылками, на которых она зиждется. В этом мало кто, может быть, и давал себе отчет, но «эстетические ценности» художественных музеев фактически были и есть ценности политпросветительные, действенные в очень определенном направлении. В наше время слова «буржуазный», «мещанский», именно как обозначения классовой идеологии, стали бранными. Но традиционная слава знаменитых мастеров и престиж старинного искусства велики и по сей час – и потому, что новое пролетарское искусство еще в настоящее время только складывается и не может равняться по цельности стиля, по выдержанности содержания, по мастерству с искусством буржуазным, и потому, что буржуазные традиции, конечно, далеко не выветрились даже у передовых людей, и потому, наконец, что для огромной массы людей, вновь, в силу революции, привлекаемых к культурной жизни, буржуазное искусство является далеко не превзойденной ступенью общего развития. При таких условиях – желательно ли делать историко-культурные и художественные музеи местами эстетических восторгов и эстетического воспитания массового посетителя? Я думаю, что на вопрос этот не может быть двух ответов.

Речь идет, конечно, не о том, чтобы закрыть все такие музеи, а только о том, что мы должны полностью переключить всю экспозицию. Не – «великие мастера», а классовое искусство; не – «общечеловеческие эстетические ценности», а исторические документы; не – «бессмертные образцы для подражания», а ступени развития образного мышления и художественной техники; не – отвлеченное «искусство для искусства», а художественный быт. Рембрандт и после революции останется Рембрандтом, и мы ничего не выиграем от того, что станем уверять, будто никакого Рембрандта не было, или будто личная гениальность ничего не стоит. Но экспонировать мы должны Рембрандта в таких условиях, чтобы зритель понимал, что в той экономической и общественной обстановке, среди которой жил Рембрандт, именно гений типа Рембрандта и должен был расцвесть, тогда как в любой другой обстановке ему бы не было дано возможности стать тем, чем он стал, и создать то, что он создал. Если, вместо того чтобы выставить Рембрандта, мы бы выставили безвестного рядового художника, стремившегося к тому же, к чему стремился и Рембрандт, разрешавшего те же художественные проблемы, которые разрешал и Рембрандт, и если бы мы, вместо того чтобы выставить длинный ряд холстов одного Рембрандта, выставили столь же длинный ряд холстов разных второстепенных художников того же типа, – выиграла ли бы ясность нашей постановки вопроса или не выиграла? Ясно, что выиграла бы! Значит, там, где есть Рембрандт в большом количестве, как в Эрмитаже, там, где мы, следовательно, можем поставить специальную проблему о взаимоотношениях между общественностью и гениальным самородком (этот вопрос ведь не снимается и при марксистской постановке исторических проблем и не становится неважным, а только превращается из общего вопроса в специальный), – пусть там Рембрандт и остается на своем почетном месте; но там, где никаких Рембрандтов нет, там нам незачем стремиться во что бы то ни стало заполучить хоть бы и подозрительный по части подлинности холст, обозначаемый именем Рембрандта, ибо менее знаменитые современники, ученики, подражатели Рембрандта, именно потому, что они не будут окружены ореолом личной гениальности, гораздо внятнее покажут музейному посетителю, в чем мы должны видеть суть рембрандтовского художественного движения. В индивидуалистском буржуазном обществе понятно выдвигание на первый план индивидуальности художника; в наших пореволюционных музеях, выражающих и внедряющих коллективистское, марксистское миропонимание, навязывать массам фетишистское преклонение перед гениальными личностями неподражаемых «великих мастеров» и внушать им восторженное отношение к «непреходящим художественным ценностям» – было бы, по меньшей мере, непоследовательным рабством.

Многое из старинного искусства и сейчас еще не умерло, и сейчас еще нужно. Мы это видим в литературе, в музыке, в драме. Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Тургенева, Гончарова и многих других, уже не говоря о Достоевском и Толстом, мы в архив сдать не можем, не можем признать их и исключительным достоянием истории, пригодным лишь для демонстрирования роста русской литературы; вся музыка XIX века, начиная с Бетховена, а частично даже еще и XVIII века, жива и нужна по сей час; не можем мы отказаться от Шекспира, от Мольера, есть драмы XVIII века, которые то и дело всплывают в нашем репертуаре, а пьесами XIX века живет наш театр. Нет, следовательно, никаких оснований только в области живописи и скульптуры быть столь нетерпимыми, чтобы изгонять все то, что не порождено нашей эпохой и новым господствующим классом общества, особенно раз мы все еще живем и пользуемся постройками XVIII и XIX вв., для которых писались картины наших музеев и ваялись наши статуи. Запрещать кому бы то ни было совершенно искренне любоваться художественным наследием прошлого, изучать его и развиваться на этом изучении – было бы нелепостью; а нашим молодым художникам мы должны прямо рекомендовать очень близко познакомиться с достижениями былого искусства. Но, любуясь картинами и статуями старых мастеров, надо помнить, что они обусловлены всем тем строем общества, которого больше нет, и, изучая достижения старых мастеров, надо помнить, что их можно использовать, но никак не повторять. Иначе накопленное в музеях художественное добро станет помехой для дальнейшего продвижения вперед, для создания нового искусства, которое сможет выразить наше время; мертвый схватит живого и потянет за собой в могилу… в этом смысле совершенно правы были футуристы, которые проповедовали разгром музеев! Чем больше слава того или другого старинного художника, тем он опаснее. Музеи не должны тянуть назад к прошлому, а толкать вперед к будущему, к неизмеримо более великолепному, чем все виданное, искусству. А для этого в музейной экспозиции установка должна быть не на подчеркивание гениальности отдельных творцов и прославленности отдельных произведений, а на показ исторического процесса. Тогда только вот эти знаменитые произведения, нисколько не утратив, конечно, своей ценности, перестанут быть вредными… но тогда за ними так гоняться, как музейщики, сохранившие дореволюционные оценочно-эстетические представления, это делают сейчас, будет незачем!

Но вернемся к распределительной функции музейной сети. С того момента, как будет установлено, что 1) музейные вещи принадлежат не каждому данному музею, а государству, и составляют общий музейный фонд, которым распоряжается музейный центр, и 2) музейные вещи абсолютной ценности не имеют, а должны быть там, где они в просветительных целях могут быть использованы наилучшим образом, в вопросы распределения экспонатов по музеям будет внесена необходимая объективная планомерность. Вещи будут распределяться в соответствии с темами, темы же для каждого музея будут определяться в соответствии с местными возможностями и потребностями, а отнюдь не в зависимости от случайного наличия в таком-то месте – таких-то экспонатов, а в таком-то – таких-то.

И так как мы выше уже упомянули о том, что, благодаря музейной сети, можно будет организовать и обмен экспонатами между музеями, и сотрудничество музеев в деле снабжения экспонатами, и обслуживание ряда музеев специалистами высокой квалификации, для которых в каждом данном музее не нашлось бы достаточно постоянной работы, то мы могли бы сейчас и закончить рассуждения о музейной сети, упомянув только еще, для полноты, что наличие организованной сети позволит образцово поставить дезинфекционные лаборатории, реставрационные, монтажные и прочие мастерские, непосильные для каждого отдельного музея, но возможные в республиканском масштабе. Однако необходимо задержаться еще на одном – наиболее, может быть, жизненно важном – вопросе, который вне общемузейной сети удовлетворительно разрешен быть не может: на вопросе о подготовке музейных работников.

Музейное дело у нас быстро развивается: старые музеи, которые мы получили в наследство от царского прошлого, обогатились и перестроились до неузнаваемости, и новые музеи совершенно небывалых типов и видов народились повсюду в огромном количестве. В настоящее время мы имеем целую армию музейных работников самой разнообразной квалификации и самых разнообразных специальностей. Из кого состоит эта армия и кем она пополняется? Если принять во внимание, что музейное дело у нас перестраивается и устраивается на новых основаниях, ориентируется на иного потребителя, чем с каким имеют дело западноевропейские музеи, ставит себе иные цели, чем какие себе ставили музеи наши в царское время, и какие ставят себе западноевропейские и американские музеи, то будет ясно, что именно в настоящее время работа русских музейщиков является совсем особо ответственной, а следовательно – что личный состав русских музейщиков первого, так сказать, призыва имеет громадное значение, так как ему приходится налаживать новое дело.

И вот тут приходится сказать, что у нас с делом подготовки музейных работников обстоит далеко не благополучно. Они у нас подбираются, в самом лучшем случае, по признаку знания той специальности, которая представлена в каждом данном музее. Такая квалификация вполне достаточна для работы в научном музее, может быть – хотя уже не безоговорочно – и в учебном музее, но ни в какой мере не достаточна для управления публичным музеем. Вместе с тем, однако, без специальной подготовки музейному работнику не обойтись, и нет ничего более противного и вредного, как невежественный музейный хранитель, который становится посмешищем для всякого мало-мальски подготовленного посетителя. Кто скитался по нашим музеям в последние годы, наверное, сможет вспомнить множество примеров, когда ученый специалист губил свой же собственный музей тем, что никак не умел в своей работе увязаться с посетителем, никак не умел завоевать симпатий местных властей, или когда самозваный и случайный музейный работник в конец компрометировал свое учреждение нелепым размещением экспонатов и глупыми побасенками, какими пытался кормить посетителей. У нас на глазах за последние годы погибло немало музеев, которые имели все шансы жить и плодотворно работать, только потому, что в них подбирался неудачный личный состав, не понимавший, что надо делать, – от учености или от невежества, безразлично.

Не будем говорить о музеях научных и учебных, относительно которых особо острых вопросов не возникает, а ограничимся музеями публичными. Даже в естествоведческом публичном музее оправдает себя только ученый-общественник: не зная, не понимая и не любя того посетителя, ради которого в Советском государстве устраиваются музеи, специалист не сумеет ни тему для музейной экспозиции определить правильно, ни провести экспозицию, и без педагогической жилки специалист даже по благоустроенному музею не проведет экскурсию так, чтобы было ясно и понятно, что к чему. В обществоведческом же музее специалист – историк, археолог, этнограф, историк искусства – ничего путного не сделает, если будет только специалистом: как всякий педагог, музейщик и экскурсовод должны быть энциклопедически образованными людьми, видеть гораздо дальше своей узкой специальности и отнюдь не презирать тех людей, на которых работают.

До революции устроители музеев рассчитывали на то, что в музей будет приходить публика, с детства усвоившая хотя бы начатки европейской эстетической культуры и знающая хотя бы основные исторические факты, публика, привыкшая видеть картины и статуи, хотя бы по иллюстрированным журналам научившаяся разбираться в художественных произведениях, публика, читающая или могущая прочесть и книжку по вопросам теории и истории искусства, беседующая или могущая беседовать между собою об этих вопросах. Такую публику можно было предоставить в музее самой себе: пусть походит, посмотрит, поинтересуется и сама поищет, если чего не будет понимать, ответов на те вопросы, которые возникают при обходе музея. Над такой публикой, если она порола чушь по поводу музейных экспонатов или не знала чего-нибудь такого, что, по мнению специалистов, «всякий образованный человек» должен был знать, можно было издеваться, как над стадом «идиотов» (я уже выше говорил, каков первоначальный смысл этого слова и как получился нынешний бранный смысл).

Надо сказать, что даже та сравнительно высококвалифицированная публика, для которой предназначались до революции музеи, в общем не совсем удовлетворительно справлялась с той работой, которую музеи ей задавали: было гораздо больше подражательных эстетических восторгов, чем понимания. Но та публика, на которую теперь рассчитываем мы, придя в музей, ничего, кроме общего художественного чутья и здравого смысла, в лучшем даже случае, с собою не приносит, т. е. ни к произведениям западно-европейского искусства не присмотрелась, ни истории не знает даже в самых общих чертах. А для того чтобы получить пользу и наслаждение в историческом или художественном музее, надо научиться ходить по тем путям мысли, о которых рабочий человек (и вовсе не только человек физического труда, а и представители целого ряда «интеллигентных профессий») очень часто и не догадывается, и нужно задеть такие «струны души», которые могут, без внешнего воздействия, молчать и до гробовой доски.

Музеи должны в наше время заняться пропагандой истории и искусства. Средствами пропаганды могут служить и разовые экскурсии, и циклы лекций по истории, по истории искусства, по теории искусства, и издание печатных иллюстрированных музейных путеводителей, и выпуск в продажу непременно дешевых, но вместе с тем и непременно безупречно-четких воспроизведений музейных экспонатов. Подготовить экскурсоводов и лекторов и авторов путеводителей каждый отдельный музей не может – тут может помочь только руководящий всей работой музейной сети центральный орган.

Компетентный экскурсовод должен прежде всего показывать музей. Потребность в таких «показывателях» везде и всегда огромная: итальянские «чичерони» несут очень часто нелепейший вздор, но от их услуг не отказываются и многие просвещенные путешественники, потому что они своей болтовней обращают внимание на то, чего сам путешественник, не предупрежденный, может и не заметить; и в любом музее немедленно образуется толпа, как только где-нибудь завяжется громкий разговор между двумя даже и никому не известными (т. е., следовательно, не представляющими никакой гарантии компетентности) посетителями музея по поводу той или другой картины или статуи; а всякая группа лиц, слушающих лектора, немедленно обрастает целой массой посторонних. В «показывателях» существует очень сильная потребность.

Руководитель экскурсии должен в своих пояснениях исходить от наиболее общедоступного – от сюжета: что изображено на картине, что значит статуя, каково назначение предмета исторической или этнографической коллекции. Никогда не следует полагаться на то, что посетитель, дескать, сам стоит перед экспонатом и потому все сам может увидеть, – нет; опыт показывает, что непривычному зрителю нужно своими словами рассказать то, что он видит, рассказать с указкой в руках. Указка для руководителя экскурсий – необходимейший инструмент. Когда произведение искусства со стороны предметной растолковано до конца, когда сообщены и имя автора, если оно существенно, и даже (если речь идет о знаменитости) в двух словах пересказана его биография, – только тогда можно ставить телеологические вопросы: для чего художник создавал свою картину или статую? что он хотел сказать? как он добился того, чтобы художественное произведение действительно выразило то, что в него вкладывалось художником? и для чего нам теперь все это рассматривать и изучать?

Лучше, чем кто-нибудь другой, я знаю, как бесконечно трудно бывает о подобных вещах говорить с неподготовленной, незнакомой, разношерстой толпой случайных слушателей. Знаю я, какую бездну непонимания, незнания или предвзятых мнений приходится вскрывать, беседуя с экскурсантами, какие азбучные истины приходится доказывать и разжевывать, какие нелепые возражения приходится выслушивать. Испытал я, сколько требуется терпения и сколько иногда требуется изворотливости, сколько требуется такта, чтобы кончать спор тогда, когда он переходит в скучное и бесполезное препирательство о словах и когда большинству вопрос уже выяснился. Руководитель экскурсии, чтобы справиться со своей задачей, должен быть очень тверд и в своих знаниях, и в своей теоретической подготовке, должен уметь и вызывать на разговор и даже на спор, не утрачивая ни на минуту полное руководство беседой. Только сознание нужности и важности делаемого дела может дать на все это нужное терпение.

Самое трудное для молодого руководителя, если он серьезно подготовлен по своей специальности, несомненно то, чтобы хорошенько забыть о самом себе и не вовсе забыть об экскурсантах. Если руководитель сам занимается историей всеобщей или историей искусства, у него обязательно есть свои излюбленные теории, есть собственные – может быть, вообще говоря, даже очень ценные – мысли и наблюдения, и он непременно хочет поделиться всем этим со своими слушателями. Беда тут только в том, что публике, в огромном большинстве случаев, до всех этих теорий, мыслей, наблюдений никакого дела нет и быть не может, потому что публике – пока – нужна всего только азбука! И затем: всякий, кто занимается какой угодно специальностью, а следовательно – всякий, кто занимается историей или искусством, усваивает по необходимости целый ряд технических терминов, без которых потом ужасно как-то трудно обойтись: ну как же, например, рассказывая ту или иную картину, не сказать, что «на первом плане мы видим», или не упомянуть о «перспективе», о «ракурсе», об «общем тоне», о «дополнительных тонах», о «холодных» или «теплых» тонах, о «лессировках» и о многом еще другом подобном! я уже не говорю о людях глупых и приверженных к очковтирательству, которые нарочито щеголяют маловразумительными иностранными словами, вычитанными из книжек, что почуднее, – среди авторов, пишущих об искусстве, есть такие поставщики иностранной терминологии. Экскурсант тоже всякий бывает – он, быть может, даже и спросить не посмеет, если ему толковать очень авторитетным тоном, и только будет сокрушаться о своем собственном невежестве; но понять – он ничего в этих страшных словах, конечно, не поймет, и они могут его отвадить от дальнейших попыток усвоить музейную премудрость, т. е. экскурсовод достигнет эффекта, прямо противоположного тому, ради которого его пригласили водить экскурсии. Если постараться и подумать, можно о самых трудных вопросах говорить вполне общепонятным русским языком, и экскурсант, может быть, особого трепета и не почувствует перед ученостью руководителя, изъясняющегося просто, но зато несомненно будет благодарен такому руководителю, который не цедит сквозь зубы сначала непонятные слова и лишь потом, снисходя к невежеству слушателей или даже с явною насмешкою, их переводит и объясняет.

И еще есть один подводный камень на пути руководителя: желая быть понятным и не надеясь на то, что сумеет растолковать трудные вопросы, руководитель может впасть в тривиальность и по существу (т. е. отделывается дешевыми биографическими анекдотами или еще более дешевыми «восторгами», душит изречениями из азбучного учебника политграмоты и т. д.), и по форме (говорит «простецким» или вульгарным языком, например). Тут очень легко может случиться, что руководитель нарвется на слушателей, которые примут это как издевательство еще горшее, чем злоупотребление иностранными или специальными терминами, и которые очень резко призовут экскурсовода к порядку; а кроме того, среди людей в рабочих блузах достаточно сейчас уже и таких, которые сами знают значительно больше, чем только обществоведческую азбуку, и которые с презрением отойдут от неумеренно и неумело элементарного лектора и экскурсовода.

Всем этим я хочу показать, что водить экскурсии – дело вовсе не такое легкое, и что к этому делу надо серьезно подготовиться. Поручать его местным «интересующимся» молодым людям или безработным педагогам и т. д., как это часто делается, отнюдь не годится. Но я хочу сказать еще и нечто другое: раз дело руководства экскурсиями – дело трудное и ответственное, то незачем всю ответственность за успех взваливать на плечи одних экскурсоводов, а надо заставить и организаторов музеев подумать все о том же успехе, т. е. озаботиться надлежащей экспозицией. «Научная» система экспозиции очень часто бывает наихудшей для музейного посетителя.

Я взял слово «научная» в кавычки, потому что думаю, что имею в виду систему лженаучную. В музее прикладного искусства, предположим, есть собрание фарфора XVIII и XIX веков: «научная» система будет заключаться в том, чтобы подобрать весь этот фарфор по фабричным клеймам в хронологическом порядке, а фабрики сгруппировать в географическом порядке, – получится справочник по старинному фарфору, только не в картинках, а в натуре. Что делать посетителю в таком музее? у него зарябит в глазах от фарфора, он совершенно не поймет (если он не специалист-керамист), зачем ему все это видеть и знать. Ему будут говорить, что это – наука. Есть ли, однако, такая наука – «фарфороведение»? Разумеется, нет! Коллекционер может разрывать связь между явлениями; наука диалектична и именно занята установлением связей! Фарфор может оказаться очень желанным в музее быта, в музее художественном, в музее техническом – не только желанным для доказательства того или иного исторического положения, но желанным также и для того, чтобы внести разнообразие в подбор экспонатов, а разнообразие благотворно влияет на посетителя и подстегивает его слабеющую восприимчивость. Но специальный публичный музей фарфора или специальный фарфоровый отдел публичного музея – совершенная нелепость: нельзя же смешивать в специалистском увлечении методы описания коллекций с методами экспозиции!

Я взял пример фарфора, потому что тут нелепость уж очень наглядна. Но я должен сказать, что ничуть не менее нелепа специальная картинная галерея, где живопись насильственно изолируется от всех прочих искусств и – главное! – от той жизни, от того быта, какой она обслуживала. Такая «абстрактная» экспозиция картин приводит ко всяким вреднейшим и бессмысленнейшим разговорам о чистом и самодовлеющем искусстве, об искусстве для искусства и т. д., т. е. к таким разговорам, которые никак не соответствуют марксистскому миросозерцанию. Когда-то можно было создавать специальные картинные галереи, когда картины были заместо обоев во дворцах и преследовали, прежде всего, декоративные цели. В наше время по коллекционерскому и по декоративному принципу мы музеи строить не можем. И если мы требуем обществоведческой подготовки от экскурсоводов, то мы, в еще значительно большей степени, должны требовать ее от музейных хранителей, которые системой экспозиции могут помогать экскурсоводам-общественникам, но могут сделать их работу почти невозможной.

Музееведов и экскурсоводов нужно где-то воспитывать и обучать. Мы привыкли очень строго осуждать всякий «дилетантизм» в науке, и мы требуем, чтобы всякий студент был непременно специалистом-крохобором; но мы нисколько не возмущены, когда такой специалист-крохобор, став на работу в музее, окажется чистейшим и очень вредным «дилетантом» в музейном деле! Пусть специалист обрабатывает коллекции – тут ему и книги в руки. Но за экспозицию пусть лучше уж возьмется человек, не слишком досконально разбирающийся в марках фарфора XVIII века, но зато разбирающийся в современной жизни и согласный обслуживать современных людей. Каждому отдельному музею воспитывать и обучать музейных работников не под силу; музейная сеть может организовать это дело в крупном масштабе, как она может уже готовых музееведов, в зависимости от их специальности, дарования и квалификации, направлять на работу в то или другое учреждение сети.

Наконец, не под силу каждому отдельному музею организовать свое издательство. А между тем то, о чем руководители экскурсий и лекторы говорят своим слушателям, должно быть воспроизведено печатью. Посетитель музея должен унести с собой маленький «Путеводитель», в котором, как можно более сжато, в форме хотя бы афоризмов, были бы изложены основные положения той отрасли знания, которая представлена в данном музее, были бы объяснены наиболее ходкие термины, которые действительно надо знать, были бы перечислены наиболее значительные (не по своей редкостности, а по существу дела) экспонаты. Такая книжечка будет служить справочником, если захочется вспомнить то, что забылось, будет давать темы для размышлений и для бесед, будет кусочком музея, перенесенным в жилище отдельного человека. Я не спорю, что написать вступительную теоретическую часть такого «Путеводителя» со всей нужной ясностью и точностью и, вместе с тем, в такой общедоступной и интересной форме, чтобы увлечь читателя, – дело чрезвычайной трудности. Сейчас вступительные статьи пишутся в порядке отсебятины. Но нет никаких причин полагать, что жителю каждого отдельного города необходимо читать именно местную отсебятину. Было бы целесообразно объявить конкурс, назначив щедрые премии, на составление образцовых введений для Путеводителей по музеям всех специальностей и всех типов. Премированные введения приобретаются музейной сетью и затем печатаются во главе всех Путеводителей, выпускаемых самыми разнообразными музеями. Посетители музеев от такой стандартизации, во всяком случае, много бы выиграли. Но это уже выходит за рамки настоящей книжки, которая ведь ограничивается вопросами экспозиции…