Текст книги "Избранное. Искусство: Проблемы теории и истории"

III. Христианство на Руси

Идея православная чрезвычайно многогранна, как всякая великая идея. С какой же стороны к ней подошли русские славяне? Летопись дает нам на этот вопрос очень определенный ответ. Когда посланные Владимиром для сравнительного изучения разных вер мужи вернулись, они дали о своих изысканиях следующий отчет: «Ходихом первое в Българы, и съмотрихом, како ся кланяют в храме, рекъше в ропати, стояще бес пояса, и поклонився сядеть и глядить семо и онамо, акы бешен, и несть веселия в них, не печаль и смрад велик, и несть добр закон их. И придохом в Немьце, и видехом в храме их служьбу творяща, а красоты не видихом никоеяже. Придохом же в Грькы, и ведоша ны, ид еже служать Богу своему; и не съвемы, на небеси ли есмы были или на земли; несть бо на земли такого вида или красоты таком; недоумеем бо сказати; тъкъмо то веемы, яко отъинудь онъде Бог с чловекы пребывает, и есть служьба их паче вьсех стран. Мы убо не можем забыти красоты тоя; вьсяк бо человек, аще въкусить сладка, последи же горести не приметь; тако и мы не имам сьде житии».

Были ли эти слова сказаны послами Владимира, или были позднее сочинены автором летописи – безразлично. Во втором случае они даже еще более показательны и характерны. Ведь тут не говорится ни об истинности, ни о душеспасительности христианства, тут нет никаких политических соображений о необходимости связи с могущественной Византийской империей, о невозможности объединения с восточными или западными соседями; тут говорится об одном: о красоте, о веселии. Подход, следовательно, чисто эстетический. Трудно будет во всей средневековой литературе подыскать другой документ, где бы столь много и определенно говорилось именно о красоте, где бы художественный подход к основным вопросам миросозерцания выявлялся столь откровенно. И если соображения о всепобеждающей красоте именно восточного православия принадлежат не послам Владимира, а благочестивому автору летописи, тем лучше, тем, значит, искреннее были они и общераспространеннее.

Итак, данная славянам еще в VI веке византийскими дипломатами характеристика должна быть дополнена: они не только «άνταρκοι και μισάλληλαι», но у них есть природное устремление к «красоте» и к «веселию». Неумение устроить у себя мир и порядок привело к водворению иноземной по происхождению и по нравам варяжской власти (как именно произошло это водворение – несущественно; важно только то, что неумение самим управляться ясно сознано общественным мнением, представителем которого является летописец), стремление же к «красоте» и «веселию» привело к принятию восточного православия.

Христианство к Руси начало проникать от южных ее соседей с самого начала IX века и, прежде всего, появилось у Руси Тмутараканской. Лишь в самом конце того же века мы замечаем начатки христианства в Киеве при князе Аскольде⁶. Русь северная, Новгородская, жившая до X века обособленно от жизни русского юга, находившаяся под влиянием язычников-скандинавов, остается до времен св. Владимира строго языческой. Варяги, вообще, в истории начального христианства на Руси должны быть рассматриваемы как сила антихристианская и в Новгороде, и в Киеве, где они появляются в X веке с объединением северной и южной частей речного пути «из варяг в греки».

Не сразу поняли значение христианства для укрепления монархического принципа князья. И когда они его оценили по достоинству, не сразу им удалось насадить христианство. Только Владимиру Святому удалось крестить Русь, потому что он первый мог это сделать без ущерба для политической независимости страны. С тех пор христианство остается неизменно государственно-созидательною силою в истории России, тем дисциплинирующим началом, в котором так нуждаются славяне. И с тех же пор равно неизменно все, сколько их ни было, правители России, опираясь на Церковь, в свою очередь защищали и берегли Церковь, карая преступления против Церкви, как преступления государственные, заботясь о материальном благополучии Церкви, как о благополучии важнейшего государственного установления, ибо с течением времени Церковь и государство на Руси стали синонимами. Киевские князья проявили большую политическую мудрость, обратившись именно к восточному православию, как новому государственному общеобязательному вероисповеданию.

Когда Западная Европа вырабатывала католичество, она прельстилась одной идеей – идеей единоличной всемирной власти наместника Христова. Католическая Церковь – воскресшая Римская вселенская империя. Все местные власти должны были преклониться перед величием папы, все местные языки должны были отойти на второе место перед международным латинским языком. Но грандиозная римская идея нимало не прельщала русских: άνταρκοι και μισάλληλαι, русские желали, если не автокефалии, то уже, по меньшей мере, автономии. И только когда Владимир Святой смог добиться этих условий, – христианство стало для Руси приемлемым.

Итак, варяжские властители насаждали христианство, потому что оно подкрепляло и устраивало княжеское единодержавие, а народ принял христианство, потому что оно покоряло его своею «красотою» и своим «веселием». Сила, покорившая Русь, не в истине, не в догмате: и до сего дня православная истина и церковный догмат на Руси в точности мало кому известны, а тогда, во времена Владимира, их, наверное, не знал и не понимал никто. Все то тонкословие, которым с таким упоением увлекались не только культурные верхи, но и самые низы константинопольского общества, осталось совершенно чуждым обществу русскому. Ни догматическая литература, ни догматическая проповедь в России самостоятельно никогда не процветали и не возбуждали общественного интереса, а были всегда явлением наносным и заимствованным, то из Византии, то из Польши, то из Германии.

Суть русского православия с самого начала была эстетическая: перезвон колоколов, дьяконские басы, богослужебные напевы, золотые иконостасы, трепетное мерцание лампадок и восковых свечей, линейно и красочно ритмические строгие лики икон, поклоны и крестные знамения, торжественное благолепие служб в храмах с ковровыми росписями, святые угодники прошлого, схимники и старцы настоящего – все то прекрасное и фантастически-чудесное, чем русская Церковь отличается не только от протестантской, но и от католической и даже от греческой. Красота – но красота своя, особая, несоизмеримая с красотой западноевропейской и с красотой византийской, интимная и причудливая, часто вычурная и фантастическая, отрицающая общеобязательные правила и логику. И в эстетическом отношении, как в политическом, русские были άνταρκοι και μισάλληλαι.

Они обратились к православию потому, что византийская красота, по интимному и мистическому своему содержанию, была им ближе и понятнее, чем какое-либо другое исповедание. Но они не вполне им удовлетворились: они взяли на придачу еще и среднеазиатскую фантастику. Из этих двух элементов сложилось русское искусство.

IV. Древнерусское деревянное Зодчество

Для того, чтобы взять, надо иметь желание взять, и надо иметь руки. Африканские дикари к европейской культуре не потянутся; и если им эту культуру навязывать (чем и занимаются миссионеры), они европейцами стать не могут. Следовательно, раз русские при Владимире восприняли «византийскую» культуру, и притом так хорошо, что вскоре сами могли самостоятельно продолжать творческую работу «Византии», они до «Византии» до известной степени доросли. Лучше всего это видно в зодчестве.

Каково было дохристианское русское зодчество, мы теперь, после гибели всех без исключения памятников, в точности не знаем. Но приблизительно восстановить его характер мы, на основании существующих зданий, можем с достаточной достоверностью.

За очень немногими исключениями, все древнерусские постройки были деревянные: один только раз, под 6453 годом, упоминается в летописи «терем камян», а все прочее, что говорится о русских городах, понятно лишь в предположении, что сплошь единственным строительным материалом было дерево. Понятно, что ни одно деревянное здание не пережило ту тысячу (или около того) лет, которая нас отделяет от языческой Руси: уж не говоря о том, что дерево разрушается временем, сколько пожаров, сколько междоусобиц, сколько вражеских нашествий должны были уничтожить самый крепкий дуб! Но если не уцелели здания, то могли и должны были уцелеть формы: нет искусства консервативнее зодчества, именно потому, что нет искусства, которое бы более полно отожествлялось с ремеслом. Архитектурный стиль, раз выработавшись, живет у создавшего его народа веками, видоизменяясь в подробностях, но не изменяясь по существу, несмотря ни на какие изменения культурного уровня, политического и экономического уклада жизни и т. д. Наиболее известный всем пример такого упорного консерватизма – греческий храм, задуманный и созданный как глиняно-деревянная постройка полудикими доисторическими насельниками Греции и сохранивший (ставшие уже конструктивно бессмысленными) формы – все эти стилобаты, колонны, архитравы, триглифы, метопы и т. д. – даже тогда, когда на афинском Акрополе Перикл строил великолепный мраморный Парфенон⁷. Мало того: доисторические греческие формы, ритмически переработанные, преемственно переходят к римлянам, к зодчим эпохи Возрождения, и до сих пор еще греческие «ордера» изучаются во всех академиях…

Если это так, мы имеем все основания думать, что и русские плотники, передавая друг другу, от мастера к ученику, одни и те же ремесленные приемы, вместе с ними передавали и исконные архитектурные формы, и что, следовательно, вместо погибавших от ветхости или от огня зданий, возникали новые, которые и технически, и стилистически во всем были похожи или, по крайней мере, однородны с погибшими. Конечно, много веков прошло со времени Владимира Святого, много бурь пронеслось над Южной Россией, много раз менялся состав населения той или другой части Украины, и ожидать нельзя, чтобы старые формы сохранились повсеместно. Надо их искать там, где имелись наиболее благоприятные условия для их сохранения: где-нибудь в защищенных самою природою укромных местах. Такие места есть на Украине – именно: в Карпатах. От нашествий с Запада места эти защищены горами, от нашествий с Востока они защищены дальностью расстояния. Немудрено, что именно Карпатские гуцулы, бойки и лемки и в лингвистическом, и в бытовом, и в художественном отношениях – самые архаические из всех славянских племен. Вот у них-то и должны были сохраниться древние архитектурные стилистические традиции, и с этой предпосылкою следует приступать к изучению тех, действительно, весьма своеобразных памятников, которые в Прикарпатской Руси имеются до сего дня.

Памятники эти – деревянные церкви, характеризующиеся особого рода многоярусностью: сравнительно невысокие четырехгранные или восьмигранные срубы поставлены один на другой, так что каждый высший немного меньше в поперечнике, чем каждый низший, и так как ни один сруб, следовательно, не покрыт вполне следующим, то каждый должен иметь свою особую крышу. В результате получается здание, суживающееся кверху, – «верх», законченный шпилем, но суживающийся уступами, ломаною линиею. Этот общий тип повторяется в бесчисленных вариантах чуть ли не во всех деревянных и даже во многих каменных церковных постройках по всей Украине от Карпат и до крайних границ Слобожанщины⁸. Принято говорить, что все эти здания возведены в «украинском стиле». Действительно ли описанный комплекс форм заслуживает название архитектурного стиля? действительно ли это – стиль украинский? и откуда он взялся?

Здания суть предметы первой необходимости. Такие предметы делаются всегда и везде из того материала, который в данной стране имеется в изобилии и обработка которого технически по силам населению; опытным путем для каждого предмета вырабатывается со временем наиболее целесообразная, наиболее прочная и наиболее экономная форма. Эта форма, как обусловленная назначением предмета и его материалом, а не душевными свойствами и переживаниями людей, которые ее создают и для которых она создается, не может быть рассматриваема как художественное произведение: пчелиные соты, хотя и отличающиеся величайшею геометрическою правильностью, не должны быть оцениваемы со стороны стиля. Стиль начинается там, где появляется выбор или творчество форм, не – наиболее целесообразных и легко осуществимых в данном материале, а наиболее «нравящихся», т. е. наиболее соответствующих душевному складу художника и его публики.

Если народ живет в стране с дождливым и холодным климатом и имеет в своем распоряжении, в качестве строительных материалов, дерево и солому или тростник, он будет строить свои жилища по одному из следующих двух типов: или бревна будут вертикально ставиться на землю (частоколом), образуя в плане круг, причем крыша получит коническую форму, или бревна примут горизонтальное положение, образуя в плане прямоугольник, причем крыша получит или призматическую (двускатная), или пирамидальную (четырехскатная) форму. Эти две разновидности деревянного дома могут возникать в разное время и в разных странах совершенно самостоятельно, вне какой бы то ни было связи. Когда люди, строящие вот такие деревянные дома, достигнут более высокого уровня материального и духовного благосостояния, они начнут художественную, ритмическую обработку данных материалом и практическою нуждою форм, и тут пути разных народов резко разойдутся, выработаются разные стили. Мы еще только начинаем научно разрабатывать задачи истории и теории искусства, мы еще не умеем точно формулировать связь между стилистическими формами архитектуры и душевными качествами ее создавшего народа, но самое существование такой связи не подлежит сомнению. И потому нас не должно удивлять, что, как нет двух разных народов с одинаковою душевною жизнью, так нет и не может быть двух одинаковых архитектур: даже заимствованный целиком извне стиль перерабатывается и перерождается в новой среде – иногда до неузнаваемости.

Карпатские церкви весьма далеки от первобытной простоты: они и не практичны и не экономны; для того, чтобы их построить, нужно не жалеть ни труда, ни материала. Другими словами: карпатские архитектурные формы получились в итоге весьма продолжительной художественной творческой работы над материальными данными.

Всякое здание состоит из частей несущих, стремящихся вверх, вертикальных, и из частей несомых, давящих вниз, горизонтальных. В первобытную пору в наружном виде здания вертикали и горизонтали сочетаются, как придется; позднее является потребность их ритмически согласовать. Согласовать их можно посредством наклонной, более или менее крутой, прямо линейной (преимущественно в дереве) или криволинейной (преимущественно в кирпиче и камне), цельной или ломаной. И можно совершенно по-разному выявлять основные данные – вертикаль и горизонталь: можно их подчеркивать в виде больших ярких редких линий, соприкасающихся, но не пересекающихся, или можно их, наоборот, размножать, пересекать и т. д.

В карпатских фасадах мы видим, что горизонталь многократно повторена не только линиями крыш: самые стены между крышами и крыши одеты горизонтальными рядами дранок, еще увеличивающими число горизонталей, еще усиливающими эффект. Вместе с тем, и вертикаль проявляется не только в контурах, не только в гранях верхов, но и в только что упомянутых дранках, которые поставлены по длине вертикально. Тема, таким образом, дана так: редкие, но и более внушительные, горизонтали пересекаются более дробными, но и более многочисленными вертикалями. Разрешение же дано ломаною под тупыми углами, зигзагообразною наклонною. Такого разрешения ритмической задачи при такой ее постановке мы, как и следовало ожидать, нигде больше в мировом искусстве не встречаем. Карпатские формы имеют все права на признание их особым стилем. Когда и где этот стиль сложился?

Наиболее древние сохранившиеся до наших дней экземпляры восходят к XVII веку и находятся в Бойковщине⁹. Можно ли думать, что это и есть начало стиля? Конечно, нет! Мы уже говорили о необыкновенном консерватизме архитектуры: архитектурные формы вообще, а особенно в крестьянском быту, изменяются чрезвычайно медленно, и если мы в XVII веке в разных местах видим сразу готовый во всех существенных чертах стиль, мы можем смело заключить, что начала его восходят к гораздо более ранним, на несколько веков, временам. Для выработки стиля требуется и другое условие: усиленная строительная деятельность, т. е. конкуренция между зодчими, и богатство и культурность, т. е. требовательность заказчиков. Пойдем от XVII века вглубь и поищем, где и когда имелись налицо те условия, которые способствуют созданию архитектурного стиля. Мы неминуемо придем в великокняжескую Русь. Высокие терема, которыми гордился Киев Владимира и Ярослава, несомненно, были тем прообразом, который отражается в карпатских церквях.

К этому выводу принуждают нас вовсе не только изложенные общие соображения, но и следующие еще рассуждения более специального характера.

Мы только что сказали, что ни той постановки ритмической задачи, которая свойственна карпатскому зодчеству, ни того разрешения, которым это зодчество характеризуется, мы в мировом искусстве нигде не встречаем. Это справедливо лишь отчасти: в Индии и в Китае, как неоднократно уже указывалось исследователями украинского искусства, мы имеем архитектуру, ритмически родственную. Достаточно указать, что соответствующие памятники Индии – каменные, чтобы объяснить и причину, почему речь может идти только о сродстве, а не о близком сходстве или стилистическом тожестве. Но и сродство не может быть, конечно, случайным, так как оно ведь чисто и исключительно ритмическое, художественное, т. е. духовное. Как же его объяснить?

О том, чтобы карпатские строительные формы могли быть случайно кем-нибудь занесены из Азии именно на крайний запад славянского мира, не может быть речи. Тут не помогают никакие исторические справки об азиатах-кочевниках, не раз наводнявших Украину: ведь кочевники – все эти авары, печенеги, половцы, татары и пр. – потому-то и кочевники, что не знают и знать не желают монументальной архитектуры, и научить других тому, чего сами не умели, они, конечно, никогда не могли. О том, что кто-то мог привезти бойкам и гуцулам рисунки или гравюры, виды индийских храмов, и что на основании этих рисунков создался народный архитектурный стиль, можно говорить разве что в шутку. Но ведь, в таком случае, у нас нет иного выхода, как предположить – предположить только, так как не хватает точных данных для полного доказательства, что «украинский стиль» есть не что иное, как древний русский деревянный стиль, формы которого восходят еще в глубину дохристианских времен и должны найти себе объяснение в фактах праславянской или прарусской истории, фактах, которых мы не знаем и, по всему вероятию, никогда в точности не узнаем.

К тому же выводу приводит нас и стилистическое изучение северно-русских деревянных памятников. Неоднократно указывалось на то, что в отдельных северных зданиях мы, то тут, то там, находим отдельные черты, более или менее крупные и видные детали, свойственные карпатскому зодчеству. Но в то время как в Карпатах все эти детали образуют одну стройную ритмическую систему, на севере они имеют характер каких-то разрозненных пережитков и воспоминаний. Признав первоначальным именно карпатское искусство, мы легко объясняем те явления, которые замечаем на севере: несравненно более холодный климат делает нежелательными высокие постройки, во всяком случае, высокие внутренние помещения, и потому, даже если здание делалось высоким снаружи, внутри приходилось настилать низкий потолок; при таких условиях, совершенно естественно, все ставшие излишними или даже вредными части здания атрофировались, и от первоначального типа сохранились лишь разрозненные детали.

.. Только: душа и на севере осталась та же, что и на юге. Та душа, которая выработала «украинский стиль». Эта душа стремится в высь, но ей чужда логически-стройная, но и рассудочно-сухая система линий эллинского храма, ей чужда последовательная систематическая определенность больших цельных линий.

Она стремится в высь, но зигзагом, но изломами и уступами, своенравными и причудливыми, непрактичными и нелогичными. В украинском зодчестве проявляется та самая душа, которая на севере, утратив древние самобытные формы, из русских и азиатских элементов создала Василия Блаженного, столь же своенравную и причудливую, столь же непрактичную и нелогичную, столь же чарующую мечту, новую красоту, несоизмеримую с западноевропейской, ни даже с византийской.

Если мы предположим, что прикарпатские церкви сохранили нам хоть приблизительно древнерусские формы, мы поймем, почему, вместе с принятием христианства, в Россию проник и новый архитектурный стиль, «византийский», специально для каменных и кирпичных построек: из мелкого камня или кирпича здание прикарпатского типа может быть построено лишь при условии величайшего насилия над материалом. На такое насилие ни один народ без крайней нужды не решается. Мы сейчас можем, конечно, признать стиль бойковских церквей национальным украинским стилем; мы можем пожелать во что бы то ни стало возродить и разработать этот стиль применительно к нашим нынешним строительным материалам и потребностям; и мы можем сознательно и планомерно вступать в борьбу с проистекающими отсюда техническими трудностями – мы знаем, почему и зачем нам это нужно: жертва на алтаре национальной самостоятельности. Но национальная идея родилась ведь только в XIX веке; она была совершенно и, безусловно, чужда эпохе Владимира Святого. Можно даже больше сказать: отказ от старых богов в пользу чужеземного православия, отказ от исконной анархии в пользу византийского единодержавия, отказ от старых обычаев в пользу византийского церемониала, ломка старых нравственных, политических, художественных навыков и преданий – все это глубоко антинационально. Совершенно естественно, что здания из нового материала (кирпича и камня) строились по-новому: вместе с материалом были заимствованы и выработанные для него архитектурные формы.

А здания из привычного дерева, каково бы ни было их назначение (т. е. хотя бы это были церкви), «рубились» и «ставились» русскими плотниками, как до, так и после Владимира Святого, по древнему преданию, в тех формах, к которым все привыкли и от которых отказываться не было ни надобности, ни даже внутренней возможности. И мне нисколько не кажется ни невероятным, ни даже удивительным, что в карпатских захолустьях до XVII века следы былого великолепия великокняжеской и дохристианской Руси могли сохраниться в сравнительно чистом виде.

Гораздо удивительнее то, что драгоценные карпатские церкви, о которых так много спорят и говорят в последнее время, до сих пор научно не описаны, не обследованы, не воспроизведены, не изданы. Те чертежи и фотографии, во всяком случае, которые имеются в обращении, ни количественно, ни качественно не удовлетворительны и не соответствуют художественному и историческому значению памятников. Я не знаю, что после войны осталось от зодчества Бойковщины и Гуцульщины, но я боюсь, что многое уже погибло: церкви-то ведь деревянные – и гниют, и горят. А если эти немногие уцелевшие исчезнут, других ни за какие деньги нельзя будет сделать: все будут новые, а нам нужны старые, подлинные. Надо же издать хоть оставшееся, и на это должны найтись и люди, и деньги! Впрочем… много у нас долгов перед предками, только мы-то уж очень похожи на должников несостоятельных. А потом, когда соберемся, наконец, с духом, не было бы слишком поздно… Как и чем мы оправдаемся перед нашими детьми?