Текст книги "Античность: история и культура"

2. Крокодиловы слезы

Аппиан. Ливийская книга, 132

Говорят, Сципион при виде окончательной гибели города заплакал и громко выразил жалость к неприятелю. Долго стоял он в раздумье о том, что города, народы, целые царства, подобно отдельным людям, неизбежно испытывают превратность судьбы, что жертвой ее пали Илион, славный некогда город, царство ассирийское, мидийское и еще более могущественное персидское, наконец, так недавно и ярко блиставшее македонское царство. Потом, намеренно ли или невольно, потому что слово само сорвалось с языка, Сципион воскликнул:

 
«Будет некогда день и погибнет священная Троя,
С нею погибнет Приам и народ копьеносца Приама…»
 

3. Ограбление провинций

Речь Катона Старшего

<…> Никогда я не тратил своих денег и средств союзников на домогательство должностей <…> Никогда не назначал я в города наших союзников префектов, которые отнимали у них имущество и детей. Добычу, захваченную у врага или вырученную от продажи, я никогда не делил между немногими друзьями, отнимая ее у тех, кто ее захватил. Никогда я не выдавал подорожных, чтобы друзья мои получали с их печатей большие деньги. Никогда я не выдавал моей свите и друзьям серебра вместо дневного пайка и не обогащал их в ущерб государству.

4. Положение раба в идеальном римском поместье

М. Порций Катон. О земледелии 5, 2–4; 59

Рабам не должно быть плохо. Они не должны мерзнуть и голодать. У вилика они всегда в работе, так он их легче удержит от дурного и воровства <…> Вилик не должен слоняться без дела; он всегда трезв и никуда не ходит на обед <…> Он следит за тем, чтобы удалось то, что приказал хозяин <…> Он часто отчитывается перед хозяином. Работника, нанятого за деньги или за долю урожая, он не задержит дольше одного дня. Он не смеет ничего купить без хозяина и не смеет ничего скрывать от хозяина <…> Он первым встанет с постели и последним ляжет в постель <…> Сначала посмотрит, заперта ли усадьба, лежит ли каждый на своем месте и дан ли корм животным <…>

Одежда рабам. Туника весом 3¹/² фунта и плащ через год. Всякий раз, когда будешь давать тунику или плащ, возьми сначала старую одежду на лоскутные одеяла <…>

Если стояла дождливая погода, то вот работы, которые можно делать и в ливень: мыть долии и осмаливать их, прибирать усадьбу, выносить навоз наружу, починять веревки, плести новые. Рабам надлежит в это же время заняться починкой своих одеял и плащей. По праздникам можно чистить старые канавы, прокладывать общественную дорогу, вырезать колючие кустарники, вскапывать огород, обкашивать луга, вырывать колючую траву, обталкивать полбу, наводить чистоту.

5. Реформы Тиберия Гракха

Плутарх. Тиберий Гракх, 8

Отнятую у соседей во время войны землю римляне частью продавали, частью обращали в государственную собственность, давали в пользование неимущим и бедным гражданам, платившим в государственную казну небольшой оброк. Когда богатые стали увеличивать оброк и выгонять с земли бедных, был издан закон, запрещавший владеть более чем 500 югерами земли. Это постановление, сдержав на время алчность богатых, помогло бедным, которые продолжали оставаться на сданной им в аренду земле и обрабатывать свою часть, полученную каждым с самого начала. Позже соседствующие с бедняками богачи, при посредстве подставных лиц, стали арендовать участки бедняков сами, а в конце концов открыто заняли большую часть этих участков. Тогда бедняки, выгнанные со своей земли, перестали охотно принимать участие в походах, стали небрежно относится к воспитанию своих детей, так что скоро в Италии стал ощущаться недостаток в свободных людях, она была наполнена рабами-иноземцами, при помощи которых богатые, выгнав граждан, обрабатывали свои поместья. Друг Сципиона Гай Лелий [консул 140 г.] пробовал помочь беде, но вследствие протестов со стороны оптиматов испугался поднятого шума и отказался от своей попытки <…>

Будучи назначен народным трибуном, Тиберий Гракх тотчас принялся за осуществление того же плана [что и Лелий] <…> Брат Тиберия, Гай, в одном из своих сочинений рассказывает, что Тиберий, отправляясь в Нуманцию, проездом через Этрурию видел запустевшие страны, видел, что ее обрабатывают или пасут на ней стада чужеземные рабы-варвары, и ему тогда запала мысль о реформе, послужившей источником бесчисленных бедствий для обоих братьев. Впрочем, сам народ зажег в Тиберии большую энергию и честолюбие, побуждая его своими надписями в портиках, на стенах и на надгробных памятниках вернуть беднякам общественную землю <…> Богачи и собственники, движимые своим корыстолюбием, относились с ненавистью к закону <…> Они пытались убедить народ не принимать закона, так как Тиберий якобы хочет ввести предел земли с целью нарушить государственный порядок и вызвать общую сумятицу <…>

6. Мятеж Тиберия Гракха

Веллей Патеркул. Римская история, II, 2

Выдача Манцина вызвала огромные беспорядки в государстве. В самом деле, Тиб. Гракх, сын Тиб. Гракха, наичестнейшего и выдающегося человека (по матери внук П. Сципиона Африканского), то ли тяжело перенеся отмену им сделанного, то ли опасаясь подобного Манцину разбирательства и наказания, добился избрания народным трибуном. Человек выдающейся репутации, в расцвете таланта <…> отклонился от общественного блага, обещав права гражданства всей Италии, и вместе с тем обнародовал аграрные законы, чем расшатал всеобщий порядок, перемешал все до основания и вовлек государство в смертельную опасность и двусмысленное положение.

Глава XVIII
На стыке культур

Добыча римского народа. В ходе длившихся столетиями войн трофеями римского народа становилось имущество побежденных, их земли, скот, а если противников захватывали на поле боя с оружием, то и они сами. Добычей становились и вражеские боги, не сумевшие защитить свой народ. Случалось, еще до решающего сражения римляне переманивали вражеских богов с помощью магических действий и уговоров, чтобы после взятия города перенести в Рим их статуи и под тем или другим именем водворить в своих храмах. Добычей римлян становились также обычаи недругов и их трудовые навыки. Большая часть того оружия, которое принято было называть римским, заимствовано у врагов. Из Галлии в Рим пришел знаменитый дротик «пилум», который из-за слабого соединения дерева с железом при попадании во вражеский щит надламывался и делал обладателя щита беззащитным. Из Испании был принесен короткий прямой меч, знаменитый «гладиус», давший имя гладиаторам, да и сами гладиаторские бои заимствованы у этрусков еще в III в. до н. э. А еще раньше те же этруски одели римлян в свою тогу, которая стала считаться типичной римской одеждой. Римляне с присущей им крестьянской жадностью все чужое делали своим. Из-за множества трофеев они, видимо, забывали, что у кого восприняли, и говорили «наша тога», «наш гладиус», «наш пилум». Дошло до того, что и внутренний резервуар круга земель они стали именовать «нашим морем».

Но усвоение духовных ценностей и изобретений другого народа предполагает наличие определенного культурного уровня. Еще в III в. до н. э. римляне унесли в качестве трофеев из одного захваченного ими на юге Италии греческого города мраморную плиту с делениями (солнечные часы) и, установив ее у себя на форуме, стали называть «нашими часами». Однажды в городе оказался чужестранец, ученый человек, обративший внимание на то, что полдень на римских часах не совпадает со временем вхождения солнца в зенит. До таких тонкостей, как широта, римляне, умевшие побеждать, не дошли и были осмеяны повсюду как варвары.

В соприкосновении различных культур в III–II вв. до н. э. римляне были берущей стороной. Они жили по чужому времени. Однако постепенно разрыв между римским временем и временами более развитых в культурном отношении народов этрусков, эллинов и карфагенян сокращался. От бездумного заимствования чужого культурного достояния римляне переходили к планомерному и сознательному его восприятию, к переводу на свою широту и долготу, к созданию собственной культуры.

Карфаген не должен быть разрушен. Когда перед III Пунической войной едва ли не на каждом заседании сената Катон с маниакальным упорством твердил: «А все-таки я полагаю, что Карфаген должен быть разрушен!» – слово «все-таки» предполагало, что у Катона был оппонент, доказывавший обратное. Имя этого оппонента известно: Сципион Назика. Это он говорил: «Карфаген не должен быть разрушен». Речь Назики не сохранилась. Но, судя по характеру этого человека, ставшего убийцей своего родственника Тиберия Гракха, он не призывал к милосердию, а приводил иные доводы в пользу сохранения Карфагена. Видимо, он считал концепцию «выжженной земли» ошибочной из-за того, что разрушение Карфагена должно усилить воинственных нумидийцев, сдерживаемых Карфагеном. (Впоследствии так и случилось.) Помимо того, Сципион Назика мог указать, что опыт Карфагена в агрономии, мореплавании, строительном деле может пригодиться Риму, и было бы неразумным уничтожать город, уже не опасный в военном отношении.

Сенат не внял этим или им подобным доводам расчетливого политика, а пошел за Катоном, поддавшись то ли его настойчивости, то ли чувству слепой мести. Было решено объявить войну Карфагену и уничтожить его. Однако, возможно идя навстречу Сципиону Назике, было принято решение сохранить карфагенскую агрономическую литературу, которая содержала секрет смоквы удивительной величины и винограда необыкновенной сладости, – ведь именно эти культуры вызвали раздражение Катона и побудили его призывать к уничтожению торгового соперника.

Так в Рим попал агрономический трактат Магона, хорошо усвоенный римскими агрономами I в. до н. э. Они восприняли рекомендации Магона в отношении использования на сельскохозяйственных работах невольников и другие его советы. Очевидно и то, что из Карфагена к римлянам попал отчет Ганнона о его плавании за Столбы Мелькарта, ибо сразу же по следам Ганнона была отправлена в океан римская морская экспедиция, во главе которой был поставлен друг разрушителя Карфагена историк Полибий. Можно себе представить, сколько еще ценного могли бы извлечь для себя римляне в Карфагене, не будь он предан огню.

Раннее греческое влияние. Непосредственное знакомство римлян с греками и их культурой относится к ранним временам римской истории. Оно отложилось в легендах о крепостце, основанной на Палатине аркадянином Эвандром, в рассказах о втором римском царе Нуме Помпилии как ученике философа Пифагора. Многие достижения греческой культуры стали известны римлянам через этрусков, соприкасавшихся с греками на юге Италии. Это оливководство, якорь, театр. Латинский алфавит имеет греческое происхождение, но дошел он до римлян в этрусской переработке.

Первый прорыв в староримском укладе жизни приходится на начало III в. до н. э. и связан с завоеванием Кампании и соприкосновением с культурой греческих колонистов Южной Италии. Греческое воздействие стало ощутимым во время походов, перенесших римских легионеров в чуждый для них мир утонченной цивилизации. Как напишет впоследствии римский историк, в триумфальной процессии, отметившей победу над Тарентом, перед изумленными взорами римлян «вместо овец вольсков, стад сабинян, повозок галлов, сломанного оружия самнитов прошли золото, пурпур, знамена, картины, тарентийская роскошь». Правда, на этом этапе речь шла лишь о знакомстве с культурой Великой Греции, а не об усвоении ее достижений. Но уже тогда римские патриции порой дают своим детям греческие имена. На мраморных и туфовых могильных плитах, кроме привычной римлянину сухой информации о покойном, появляются эпитафии, напоминающие греческие образцы. Тогда же в римский дом, ломая суровую строгость домашнего уклада, проникают изукрашенные греческие ложа. За трапезой уже не сидят, а возлежат. Во время пиров избирают распорядителей, отличающихся от греческих лишь тем, что они обращаются к участникам пира по латыни.

Греческое влияние затрагивает в этот период и религиозную жизнь римлян, падая в известной мере на уже подготовленную этрусками почву. Ведь этруски еще в VI в. до н. э. успели ввести в Рим почитание богов-олимпийцев и соорудить им деревянные храмы со стенами, покрытыми терракотой. Когда после падения Сиракуз в Рим были доставлены мраморные статуи Зевса, Деметры, Асклепия, ими просто заменили находившиеся в римских храмах терракотовые статуи, изготовленные Вулкой из Вей и другими этрусскими мастерами.

Но если бы вскоре после окончания II Пунической войны каким-то чудом ожил и оказался в родном городе один из тех добропорядочных римлян, чьи восковые фигуры украшали атрии патрицианских домов, он бы задолго до Цицерона огласил форум воплем: «О tempora! О mores!» («О времена! О нравы!»). Конечно, больше всего поразил бы его утвердившийся к тому времени в Риме культ малоазийской богини Кибелы. Во время церемониального шествия по городу несли черный камень, будто бы упавший с неба, в который внедрился дух восточной богини. Вокруг камня исступленно плясали юноши, на глазах у взбудораженной толпы терзавшие свою плоть и становившиеся скопцами. Пришелец с того света мог бы узнать, что богиня Кибела была переправлена в Рим с помощью такого же точно обряда, каким доставили из Вей в его время этрусскую Уни, которой дали имя «Юнона-царица». Но вряд ли бы это его успокоило, ибо праздник Кибелы не имел ничего общего с тем, что в его время называли религией, – это было восточное суеверие, противное обычаям и верованиям предков.

Тогда же в Риме появляется первый греческий портик, возведенный, как это ни странно, таким ревнителем римской старины и противником греческих новшеств, как Катон Старший. Но дух греческой культуры, раскрывавшийся в философии, оставался чужд практичным римлянам. Чужда им была и греческая идея состязательности (агона), спора, в ходе которого рождается истина. Об этом свидетельствует рассказ о некоем римском проконсуле, который собрал афинских философов и отчитал их за то, что они проводят жизнь в бесконечных спорах.

Рождение латинской литературы. В отличие от философии, занятие литературой представлялось римлянам второй половины III – первой половины II в. до н. э. не столь бессмысленным, поскольку в ней уже тогда ощутили оружие, способное служить государству и воспитанию римского патриотизма. Время зарождения литературы в Риме совпадает с успехами и неудачами римского оружия в борьбе с Ганнибалом.

Среди творцов и родоначальников римской литературы не было ни одного римского имени. Мы видим среди них грека Андроника – вольноотпущенника из фамилии Ливиев, получившего при освобождении родовое имя господина и ставшего Ливием Андроником, пунийца Теренция, тоже вольноотпущенника, не оставившего потомкам своего личного карфагенского имени, но добавившего к родовому имени господина кличку «Афр» (Африканец). Воспринимающийся как исконно римский писатель Плавт – тоже не римлянин, а италиец, равно как и создатель римского эпоса Энний, выходец из южноиталийского города Рудий, потомок мессапских царей. Но создаваемая ими литература была римской литературой, поскольку ее языком была латынь и произведения поэтов отвечали римским интересам. При этом литературе в собственном смысле предшествовала народная устная традиция, придавшая ей италийскую специфику.

Предшественницей римской комедии была ателлана, получившая название от кампанского городка Ателла, расположенного близ Неаполя. В Риме ателлана появилась между 364 и 240 гг. до н. э. Первоначально она исполнялась на оскском языке, используемом самнитами, луканами, френтанами, и лишь впоследствии на латинском.

Ателлана – это одноактная пьеса с постоянными четырьмя масками: Макк, Буккон, Доссен, Папп. Первая из масок, Макк, – глупец, который мог выступать едва ли не во всех ролях. Макка все обманывают, над ним смеются. Часто он сам падает на подмостках, разбивая себе голову, или его бьют, обычно за любовные похождения, для него неизменно оканчивающиеся неудачей. Буккон – человек с большими щеками, надутый дурак и обжора, во многом напоминающий прихлебателей-параситов новой греческой комедии. Папп (греч. «папаша») – глупый, жадный и смешной старик. Доссен – злой горбун, шарлатан и всезнайка, карикатура на ученого.

Ателланы всегда считались зрелищем для простонародья и, судя по сохранившимся их названиям, изображали жизнь крестьян и ремесленников. В столкновеннии масок эта жизнь представала со всеми ее проблемами и бытовыми подробностями, давая трудовому люду разрядку и выход его возмущению. Ателланы изобиловали грубыми шутками, двусмысленностями, но наряду с этим и политическими намеками. Народность этого зрелища подчеркивается тем, что древнейшие ателланы исполнялись не профессиональными актерами, а любителями. Если актеры-профессионалы исключались из триб и не допускались к почетной для граждан воинской службе, то на исполнителей ателлан эти ограничения в гражданских правах не распространялись.

Ливий Андроник. В истории Средиземноморья и отдельных его регионов чаще всего народы, более продвинутые в культурном отношении, покоряли племена и народы, стоящие на более низкой ступени общественного и культурного развития. Но в конце III и первой половине II в. до н. э. менее культурный народ оказался победителем народов более цивилизованных. Со временем разница в культурном уровне греков и римлян исчезнет. Но вначале римляне были обречены на роль подражателей, и только очень немногие римские писатели и художники могли соперничать с греками – как с современниками, так и с теми, кто уже считался классиками. И конечно, последующий расцвет был немыслим без стадии ученичества. При этом не римляне отправляются в Грецию на учение, а сами учителя, греки или италики, овладевшие греческой культурой, теми или иными путями оказываются в Риме.

Основателя римской литературы Ливия Андроника, грека из Тарента, провели по Риму во время триумфа 272 г. до н. э. и показали ликующим квиритам вместе с золотом, пурпуром, знаменами, картинами и иной тарентинской роскошью. Сам ставший частью зрелища, он должен был три десятилетия спустя организовать для римлян представление невиданного ими типа – впервые поставить греческую комедию (240 г. до н. э.).

До того как стать режиссером, Ливий Андроник был домашним учителем, обучавшим детей господина греческому языку и литературе. Освоив язык победителей, Ливий стал преподавать юным римлянам и латинский – уже в собственной школе на форуме, – вбивая в них латинскую грамматику с помощью ферулы (розги). И сразу же он столкнулся с трудностями. Ферула не помогала. Ученики не усваивали грамматику без текста. И Ливий создал этот текст, переведя на латынь «Одиссею». Кажется, это был первый в истории европейской литературы художественный перевод с языка на язык.

Ливий не стал себя сковывать ни стихотворным размером подлинника, ни точностью передачи образной системы. Ничтоже сумняшеся, он заменял чуждые римскому уху имена греческих богов сходно звучавшими латинскими. Так, не опасаясь гнева грозной богини судьбы Мойры, перед которой склонялись даже олимпийцы, он обозвал ее Мортой. Мать муз Мнемозина превратилась у него в «Монету», хотя в этом эпитете богини Юноны, имевшем значение «советчица», не было ничего общего с Мнемозиной, за исключением, быть может, лишь того, что обладание памятью (Мнемозина – память) необходимо каждому, занимающемуся наставлениями. Слово «муза» было непривычным римлянину III в. до н. э., поэтому он заменил его Каменой, нимфой протекавшего возле Рима священного ручья. Начальная строка «Одиссеи» («Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который…») приобрела в латинском переводе Ливия такой вид: «Камена, возвести мне об изворотливом муже». Эпитет «изворотливый» придавал греческому слову особый оттенок, соответствующий представлениям римлян о греке (или «грекуле» – гречишке) с его умением ко всему приспосабливаться и находить выход из любого положения. Приближенная к образу мыслей римлян, «Одиссея» в переводе Ливия стала своего рода книгой книг, чему немало способствовало то, что переводчик отказался от плавного и торжественного гомеровского гекзаметра и передал его спотыкающимся сатурнийским стихом, используемым в насмешливых песенках и в эпитафиях. Таким образом великая греческая поэма стала фактом римской литературы и зеркалом римского образа мыслей и представлений о мире.

Следуя по пути развития греческой литературы (от эпоса к драме), Ливий обратился к новому для себя жанру и в короткое время создал девять трагедий («Ахилл», «Эгист», «Аякс-биченосец», «Андромеда», «Даная», «Троянский конь», «Гермиона», «Терей», «Ино») и три комедии («Маленький меч», «Актер», «Обрезанец»). Судя по этим названиям и нескольким десяткам сохранившихся стихов, Ливий переделывал греческий оригинал, следуя выработанному им при переводе «Одиссеи» методу. При этом он не только создавал тексты, но и сам исполнял и интерпретировал их на подмостках временного римского театра: ему приходилось декламировать, плясать и петь перед публикой в полном одиночестве, и лишь после того, как он сорвал голос, ему был дан мальчик для пения.

Необычайная разносторонность таланта Ливия не осталась незамеченной на римском Олимпе. В 207 г. до н. э., после победы, одержанной римлянами над пришедшим в Италию на подмогу Ганнибалу его братом Гасдрубалом, сенат поручил Ливию Андронику восславить победителей в гимне. Он это поручение выполнил, но исполнение гимна было передано двадцати семи римским девам, и впервые со времени, как его в цепях привели в Рим, тарентинец оказался зрителем и слушателем.

Гней Невий. У Ливия Андроника нашелся талантливый продолжатель, для которого латынь, кажется, была родным языком. Как истинный поэт Невий не ставил своей целью развлекать современников. Он обладал собственным видением мира и не разделял жизненной позиции тех, кто стремился к благополучию и склонялся перед сильными. Из уст Невия впервые в римской литературе прозвучала хвала свободе:

 
Всегда ценил свободу
И ставил я гораздо выше денег.
 

В годы, когда в Риме безраздельно господствовали и одерживали победу над Ганнибалом Сципионы и Метеллы, Невий написал:

 
Злым роком посланы Метеллы консулы.
 

Будто бы кто-то из Метеллов ответил на это стихом:

 
Дадут Метеллы трепку Невию поэту.
 

Кажется, это обещание было выполнено. Во всяком случае, известно, что Невий был взят под стражу, а после освобождения выслан в африканский город Утику.

Так же как и Ливий Андроник, Невий пробовал силы в создании трагедий на сюжеты греческой мифологии. Но, не ограничившись этим, он писал трагедии и на темы римской истории. Герои этих произведений выступали на подмостках не в греческом гиматии, а в римской претексте, отсюда и название жанра «претекста». Одна из этих претекст была посвящена победе, одержанной римским полководцем Марцеллом над галлами при Клустидии (222 г. до н. э.). Другая, от которой сохранилось всего четыре стиха, называлась «Ромул, или Волк». Не потому ли на нее не имеется ссылок, что она вскрывала волчьи повадки основателя Рима, вскормленного волчицей?

Откликаясь на животрепещущие события римской истории, Невий написал сатурнийским стихом поэму «Пуническая война». Известно, что она была посвящена I Пунической войне, но не исключено, что Невий перебрасывал мостик и в современную ему Ганнибалову войну.

Поэма Невия начиналась с бегства троянского героя Энея из пылающего города. Затем Эней попадал в Карфаген, где правила царица Дидона, а из Карфагена направлялся в Италию – там его внуку Ромулу предстояло основать Рим. Таким образом, Невий впервые на латыни изложил легенду о происхождении римлян от троянцев. Троянская легенда выводила Рим из исторического захолустья и давала предка-основателя, сына самой Венеры, варварскому городу, где почитали каких-то божков.

Эта басня, не имевшая никакой исторической опоры, в полной мере отвечала новой роли Рима, которой он добился в ходе завоевания Италии и войн с Карфагеном.

Тит Макций Плавт. Превзошел всех своих предшественников в драматическом жанре Плавт (250–184 гг. до н. э.). Прибыв в Рим юношей, он приобщился к сцене (то ли в качестве рабочего, то ли актера, скорее всего, второе, потому что не встречающееся больше ни у кого имя Макций не что иное, как Макк Ателланы). Плавт полностью отказался от написания трагедий и занялся комедиями. А чтобы избавить их от всего, что могло показаться неинтересным римскому зрителю, он стал практиковать соединение двух или даже трех греческих комедий в одну, перенося из одной в другую и сюжетные линии, и отдельные сцены, и просто удачные реплики героев, если они усиливали комизм.

Непрекращающийся по ходу представления смех вызывали и ситуации, в которых оказывались герои, и преувеличенно высокопарные речи по ничтожному поводу, особенно когда они звучали из уст персонажа, явно к таким речам непривычного, и сама внешность действующих лиц в масках, и, конечно же, целые каскады острот, порой грубых, из лексикона римской улицы.

Действие комедий Плавта разворачивалось в городах с греческими названиями, персонажи носили греческие имена и греческую одежду, и можно было взахлеб смеяться над пороками и смешными положениями, не оскорбляя этим достоинства римского народа. Но пороки эти были присущи самим римлянам, и это способствовало живости восприятия действа, разворачивавшегося на временно сколоченных подмостках.

Обычными персонажами Плавта были алчные сводники и безжалостные ростовщики, так ненавистные римскому плебсу, честные бедняки, в которых большинство зрителей готово было узнать себя, ворчливые и скупые отцы, редко понимающие своих легкомысленных сыновей, порой влюбленных в бесприданницу или даже гетеру (оказывающуюся чаще всего похищенной или подброшенной в детстве дочерью достойных родителей), прихлебатели-параситы, готовые заглотать целиком даровой обед, ловкий изворотливый раб, помогающий своему слабохарактерному господину соединиться с возлюбленной. Чтобы эти рабы, своевольные и даже дерзкие в глазах римской публики, не шокировали зрителя, Плавт заставляет их много чаще, чем того требует сюжет, задумываться над угрозой наказания.

Гетеры новоаттической комедии превращались Плавтом в весьма вульгарных обитательниц типично римских лупанаров (публичных домов). Парасит, соответствующий в римском восприятии фигуре клиента, был начисто лишен того, за что прикармливали парасита на греческом пиру, – утонченного, блестящего остроумия, превращавшегося в острую приправу к трапезе.

Понятными и «своими» делало комедии Плавта и то, что обитатели греческих городов действовали на улицах и в кварталах с римскими названиями, проходили мимо знакомых римских построек, посещали форум, торопились в курию, чтобы не опоздать к распределению провинций (которых у греков, как известно, не было). Их должностные лица назывались «консулы», «цензоры», «трибуны». Они ели чисто римскую пищу, могли порой вспомнить о «побежденных пунийцах» и пересыпали свою речь римскими идиомами и поговорками («волк в овчарне», «горе побежденным», «собирать дождь в решете», «человек человеку волк», «пустить козла в огород», «поздно копать колодец, когда глотка пересохла», «обух мудрее рукояти», «слезы лить – что воду решетом носить»).

И сами сюжеты перелагавшихся Плавтом пьес вполне устраивали римлян. В них были похищения возлюбленных с их последующим поиском и желанной встречей, недоразумения и веселая путаница, связанная со сходством близнецов, любовная интрига («Там, где приправой любовь, пьеса любая по вкусу»).

Не имеющая себе равных популярность Плавта стала причиной того, что под его именем появилось множество ему не принадлежавших комедий. Через век после кончины поэта римскому ученому Теренцию Варрону пришлось немало потрудиться, чтобы из 130 приписывавшихся Плавту пьес выделить 21, авторство которых исследователь признал бесспорным.

После того как в 1429 г. была открыта рукопись с комедиями Плавта, римский драматург, покоривший весь мир, завоевывает и Европу. Подобно тому как сам Плавт перерабатывал комедии Менандра, его произведения перерабатываются гениями Нового времени. Пьеса Плавта «Менехмы» легла в основу остроумной и веселой «Комедии ошибок» Шекспира. Прославленная комедия Мольера «Скупой» – переделка комедии Плавта «Горшок», полностью сохранившая две особенно смешные сцены: обращение героя к публике с мольбой отыскать украденные драгоценности и взаимное непонимание при встрече с обольстителем дочери.

Квинт Энний. Не меньшей славой, чем Плавт, пользовался среди римлян его младший современник Квинт Энний. В конце Ганнибаловой войны он служил в римском войске, оккупировавшем Сардинию, и обратил на себя внимание квестора Марка Порция Катона, который взял его с собою в Рим. Там Энний стал учителем греческого и латинского языков и вскоре был замечен победителем Ганнибала Сципионом Африканским.

К тому времени основатели римской литературы Ливий Андроник и Невий сошли со сцены, и Энний занял их место вместе с Плавтом. Уступив Плавту комедию, Энний взвалил на себя эпос и создал грандиозную эпопею, вобравшую всю римскую историю. Его «Анналы», насчитывавшие 18 книг, начинались со времени прибытия Энея в Италию и были доведены по крайней мере до 179 г. до н. э. В введении к поэме, написанном под влиянием подобных введений Каллимаха, Энний рассказывает о сне, в котором ему явилась тень Гомера, оповестив, что отныне в нем душа Гомера.

Замахнувшись на такое, поставив себя на место Гомера, Энний задался целью раскрыть римскую историю как бы глазами Гомера и его поэтическими средствами. Не вступая в полемику с Невием, также изложившим римскую историю в стихах, Энний показал, как нужно это делать. «Анналы» написаны гекзаметром. Гомер заговорил по-латыни, и этот варварский язык благодаря таланту Энния впервые обнаружил заложенные в нем и еще никем не раскрытые возможности. Вместо сухого изложения фактов и имен Энний представил историю Рима как череду сменяющих друг друга правителей и воинов, которым не чуждо ничто человеческое. Вслед за Гомером Энний вводит в свой стих постоянные формулы типа «Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос», выбирая их из арсенала архаической латинской поэзии. В «Анналах» предстает не только римская история, но и сам Энний – поэт, философ, человек, – ибо в поэме есть и автобиографические мотивы.

Энний не промелькнул, как метеор, по небу римской поэзии, – он взошел в этом небе планетой, окруженной спутниками. Ими стали его ученики Цецилий и Пакувий, племянник поэта. В следующем поколении в орбиту Энния вошел поэт Луциллий, через поколение – великий Лукреций, а также Цицерон, не устававший восхищаться Эннием. И не было у Энния соперника, пока во времена Августа за ту же тему римской истории не взялся этрусский пророк Вергилий. Соперничество двух поэтов все равно что противостояние двух светил: один не в состоянии ни затмить, ни вытеснить другого. Во всяком случае, в Риме времен императоров, когда имелась возможность видеть обе звезды сразу и сравнивать их, находились знатоки литературы, отдававшие предпочтение Эннию, несмотря на то, что его язык в то время звучал и воспринимался так, как в наши дни язык Ломоносова.