Текст книги "Античность: история и культура"

Может быть, спор о власти в присутствии и с участием Августа приснился Диону Кассию, и в этом случае это был вещий сон, основание которому давала реальность эпохи Северов. Империя неудержимо шла к неограниченной монархии, в которой видели панацею для ее спасения. Эта монархия стала реальностью через полвека после смерти историка, наступившей, когда ему исполнилось столько же лет, сколько им было написано книг. Нам неизвестно, читал ли их Диоклетиан, но он действовал так, словно его советником был Дион Кассий.

Смех и фантазия. В век Флавиев эпическая муза римской поэзии умолкает. Поэзия сближается с жизнью. Марциал, один из наиболее ярких поэтов того времени, наставлял: «То лишь читай, о чем жизнь может промолвить: “мое”. Здесь ни кентавров, ни Гарпий с Горгонами ты не отыщешь. О человеке одном наши страницы твердят». Эпиграммы Марциала едки по содержанию и отточены по форме. В них высмеиваются новые богачи и утратившие всякую мораль аристократы, обманщики-философы и юристы-крючкотворы, врачи-шарлатаны и неудачливые поэты.

Не с парадной стороны представлено римское общество и у современника Марциала поэта-сатирика Ювенала. Его темами тоже была чрезмерная роскошь богачей, бесстыдство и наглость выскочек, непонятливость провинциалов, суеверия, порочность римских женщин. Стихам Ювенала свойствен морализаторский тон, придающий им монотонную приподнятость, контрастирующую с резкими насмешками, которым он подвергает своих героев.

Во II в. Рим шел от победы к победе, и общество, и власть могли позволить смеяться над собой своим великим писателям.

Уроженец Малой Азии Лукиан, писавший по-гречески, создал особый литературный жанр – сатирический диалог. Беспощадный смех Лукиана разит все вокруг, развенчивает и философию, и религии (в том числе христианскую). Однако сатира Лукиана таит в своих глубинах боль за то социальное зло, которое подвергается осмеянию. Автору жалко людей, не всегда виновных в своих пороках, – их порождает сама римская жизнь, ибо «в Риме все улицы и площади полны тем, что таким людям дороже всего. Здесь можно получить наслаждение через все ворота – глазами, ушами, носом и ртом. Наслаждение течет вечным грязным потоком и размывает все улицы, в нем несутся прелюбодеяние, сребролюбие, клятвопреступление и все роды наслаждений; с души, омываемой со всех сторон этими потоками, стираются стыд, добродетель, справедливость, а освобожденное ими место наполняется илом, на котором распускаются пышным цветом многочисленные грубые страсти». Лукиана отличает буйная фантазия. Его герои спускаются в преисподнюю, возносятся на небо, путешествуют на Луну. Сочетание сатиры и фантастики делало сочинения Лукиана особенно привлекательными для разных слоев общества – их не только читали, но и пересказывали, сюжеты некоторых из них сделались поистине народными.

В 166 г. появился трактат Лукиана «Как писать историю». В годы Марка Аврелия и его соправителя Луция Вера вряд ли кого-либо могло удивить, что поучать историков взялся человек, не написавший ни одного исторического труда. В середине II в. римская историография находилась в таком состоянии застоя и деградации, что ее, казалось, можно было привести в чувство разве лишь с помощью острой и беспощадной сатиры. Лукиан, однако, не только высмеял духовное убожество современных ему историков, но и начертал позитивный идеал историографии, сформулировал ее теорию в соответствии с многовековой практикой создания исторических трудов.

Лукиан пытается выявить специфику исторического жанра, определить, какими качествами должен обладать историк, обрисовать особенности «историописания». Во времена Лукиана наиболее типичным было смешение истории с панегирическими восхвалениями. Выступая против этого, он писал, что «историю от восхваления отделяет не узкая полоса, а как бы огромная, стоящая между ними страна». Осознавая, что имеются причины, заставляющие историка отступать от истины, – страх перед власть имущими, надежда на вознаграждение с их стороны, неприязнь к тем, о ком он пишет, – Лукиан советовал историку считаться не с теперешними слушателями, а с теми, кто впоследствии обратится к его истории. Продолжая свои рассуждения об истории как воплощении истины, он писал: «Пусть разум уподобится зеркалу, чистому и блестящему и точному по центру, и каким оно восприняло образы вещей, таким пусть их покажет, не исказив в форме и цвете». В той же мере, в какой Лукиан не понимал технического несовершенства зеркала, он не догадывался, что сознание само по себе никогда не в состоянии дать адекватное отражение действительности, лишенное субъективной окраски и влияния среды.

Адвокат и философ Апулей был широко известен и как блестящий писатель, отдавший дань эротическим сюжетам (в качестве эротического писателя он был особенно читаем в последующие столетия, особенно в эпоху европейского классицизма). Вместе с тем его окружал флер таинственности, причастности к колдовству, магии, связи с подземными богами, чему в немалой степени способствовали некоторые загадочные страницы его сочинений.

В наиболее известном произведении Апулея «Метаморфозы, или Золотой осел» описаны невероятные приключения юноши, превращенного колдовскими чарами в осла. Герой «на своей шкуре» испытывает и тяжелейший рабский труд, и голод, и побои, становится объектом любовных притязаний, описанных весьма натуралистично. Изображение повседневной жизни перемешано на страницах романа с рассказами о магии, колдовстве, таинственных случаях, религиозных мистериях, что создает удивительную атмосферу, где нет границы между реальным и божественным мирами, между обыденностью и чудом, где все полно тайн и неожиданностей. Не случайно одна из новелл «Метаморфоз», повествующая об Амуре и Психее, воспринималась как фантастическая сказка и мистически истолковывалась как изображение союза Мировой Любви (Амур) и Души (Психея). Юноша-осел, отведав во время мистерии лепестков от роз богини Изиды, снова обретает человеческий облик. Посвящением в мистерии завершается его чудесное странствие.

Во II и III вв. особую популярность получают романы, в основном греческие, которые переводились и на латинский язык. Их сюжеты – любовь, путешествия, приключения, разбойничьи нападения, чудеса, колдовство, фантастические истории. Словом, в римское время люди интересовались тем же, что и сейчас.

Благородные герои романов боролись против злодеев, обидчиков бедных, защищали униженных обществом и жизнью. Литература такого рода удовлетворяла потребности массового сознания, утоляла чаяния «маленьких людей», отвлекала от горестей и невзгод повседневной жизни, переносила в чудесные и таинственные миры, творя сказку, дарующую краткое забвение.

Философы: император и раб. Философия стоицизма, родившаяся в Греции, органично вошла в систему римского миросозерцания. Рим особенно развил ее моралистические аспекты и создал оригинальное стоическое учение о человеке, который не должен зависеть от внешних обстоятельств жизни, стремиться к внешним благам богатству, славе, почести, телесной красоте, наслаждениям. Идеал мудреца-стоика – автаркия – полная самодостаточность, позволяющая без страха и с достоинством принять любую судьбу.

Этот идеал пытались осуществить лучшие из философов-стоиков – и те, что находились на вершине власти, и те, что были полностью бесправны и обездолены. Удивительно сходство учений двух философов-стоиков – императора Марка Аврелия и раба Эпиктета, но лишь на первый взгляд. Ибо, по их убеждению, человек одинаково подвержен несчастьям, независимо от того, имеет ли он власть или нет, богат он или беден, знатен или раб. Не социальное положение и не богатство определяют внутреннюю свободу человека. Если человек одержим жаждой земных благ, если он завидует другому, если ему все время чего-то не хватает, если он обвиняет других в своих бедах, – никакая власть не избавит его от этого самого страшного внутреннего рабства.

По самой своей природе человек одинок, его силы ограничены, он обречен на страдания, тело его подвержено болезням, но разум и дух роднят человека с богами. Никто не может властвовать над ним, если только человек сам не обречет себя на рабство духа своей безнравственностью, безволием и жаждой телесных благ. Достичь истинной свободы можно, лишь став мудрецом, живущим согласно с природой – своей собственной и мира.

Раб Эпиктет жил в крайней бедности, ходил в рубище, проповедовал свое учение только словами, которые никогда не записывал, как и Сократ. Его мысли сохранились в «конспектах» его учеников. Марк Аврелий был могущественным императором, талантливым полководцем, победителем, владел огромными богатствами. Но император считал раба своим духовным наставником. И оба они остро переживали несовершенство мира и человека.

Свои мысли Марк Аврелий запечатлел в сочинении «К самому себе», ибо он был чудовищно одинок. Марк Аврелий печально заметил: «Время человеческой жизни – миг; ее сущность – вечное течение; ощущение смутно; тело бренно; душа неустойчива; судьба – неизвестна; слава – недолговечна. Одним словом, все, имеющее телесную природу, подобно потоку, относящееся к душе – сновидению или дыму. Жизнь – борьба и странствие по чужбине; посмертная слава – забвение». Он учил, что разум и искусство разумной жизни предполагают исполнение своего долга, способность обрести внутреннее равновесие и стойкость души и довольствоваться делами, «согласными с добродетелью».

Философия стоиков Марка Аврелия и Эпиктета еще раз показала нарастание в римском обществе духовного кризиса, пессимизма и чувства безысходности. Стоики в поисках выхода обращаются к божеству. Высший бог, согласно учению стоиков, – мировой закон – Логос, выступающий как абстрактное безличное начало, управляющее вселенной. Несмотря на внешнее сходство стоицизма и христианства, философы-стоики Эпиктет и Марк Аврелий оставались убежденными язычниками. Император-стоик даже предпринял гонения на христиан.

Неоплатонизм. В III в., когда империя переживала тяжелейший кризис, утратили значение старые моральные и гражданские ценности. Неуместными казались и философские учения, говорившие о мировой гармонии. Разрушалась вера во вселенское предназначение Рима, теряло смысл служение империи и «римскому народу». Духовные свои устремления люди все больше связывали с религией в надежде на чудесное избавление от страданий. Жизненные начала греко-римского политеизма иссякали; чужие, странные боги утверждались в римских храмах, суля спасение. И когда император Юлиан, пытаясь возродить язычество, выделил в качестве главного культ Единого Солнца, этот бог очень мало напоминал Гелиоса времени греческих полисов.

Язычество в лице своих последних философов-неоплатоников Плотина, Порфирия, Ямвлиха и Прокла делает последнее усилие, стремясь в соединении рационализма и мистики дать величайший синтез античного миросозерцания. У стремившись к бесконечному, которое есть все и есть ничто, античная мысль оперлась на свое давнее оружие – диалектику, на абстрактные логические построения.

Неоплатонизм – учение, завершающее более чем тысячелетнее развитие античной философии, – был не просто обновленной философией Платона, как можно заключить из его названия. Он объединил и творчески переосмыслил различные направления античной мысли – и платонизм, и учение Аристотеля, и стоицизм, и пифагорейство, и тайные (эзотерические) доктрины, – а также создал сложную систему новой мифологии, развил магическую практику воздействия на божественный мир – теургию.

Основателем неоплатонизма был Плотин, который в 40-х гг. III в. после насыщенной приключениями жизни приехал в Рим и стал преподавать здесь философию. Как сообщает его ученик Порфирий, «учитель стыдился, что у него есть тело», – неоплатоники считали материальный мир и человеческую плоть тюрьмой, в которой страдает и томится дух, жаждущий освободиться от земных оков и возвратиться к своему божественному первоначалу. Но для осуществления этого человек должен стать ваятелем собственной души. Через много веков после Плотина великий итальянский скульптор и художник Микеланджело на вопрос, как он создает свои прекрасные статуи, ответил: «Отсекаю все лишнее». Подобный путь самосовершенствования души, выявления ее подлинной красоты предлагал и основатель неоплатонизма: духовная форма человека – душа – должна быть освобождена от всего, что ею не является. «Обрати свой взор, – наставлял Плотин, – внутрь себя и смотри; если ты еще не видишь в себе красоты, поступай, как скульптор, придающий красоту статуе: он убирает лишнее, обтачивает, полирует, шлифует до тех пор, пока лицо статуи не станет прекрасным; подобно ему избавляйся от ненужного, выпрямляй искривления, возвращай блеск тому, что помутнело, и не уставай лепить свою собственную статую до тех пор, пока не засияет божественный блеск добродетели».

Плотин учил, что бытие устроено иерархически, все существующее как бы образует пирамиду. Вершина этой пирамиды мировой иерархии – бог, который есть Единое и Благо. Единое порождает Ум и Душу. Вместе они образуют триаду, управляющую космосом. Материальный мир порождается в результате истечения (эманации) божественной энергии. Мир находится внизу мировой иерархии, ибо материя, из которой он создан, сковывает дух. Человек же должен научиться видеть вещественный мир, «дополняя физическое зрение духовным зрением». Подобно мифическому герою Линкею ему нужно своей мыслью проникнуть за телесную оболочку и «прочитать невидимую глазу формулу», составляющую истинную суть данной вещи, «схватить» ее чистую форму, внутреннюю, а не внешнюю. Эти чистые формы принадлежат высшему духовному миру, порождающему мир и жизнь и придающему видимой человеком реальности удивительное разнообразие и красоту: «Все здесь полно жизни и как бы вскипает. Это подобно потоку, исходящему из одного источника <…> Все тут мелодия, все – ритм».

Учение Плотина, облеченное в сложную философскую форму, пронизанное мистикой, было доступно лишь избранным. Язык неоплатоников постепенно превращался в таинственный шифр мудрецов.

Лекции Плотина были записаны его учеником Порфирием и названы «Эннеады» («Девятки»). Порфирий прокомментировал учение Плотина, расширил некоторые его разделы. Полагая, что главное для человека уподобиться божеству, он считал необходимым для мудреца вести аскетический образ жизни, воздерживаться от животной пищи, подавлять желания плоти и совершенствовать душу и разум. Порфирия как философа особенно увлекали проблемы логики. Его «Введение» в «Категории» Аристотеля стало главным учебником философии в поздней Античности и в Средние века.

О Плотине слагались легенды как о человеке святой жизни и мудреце, равном богам. Основателя сирийской школы неоплатонизма Ямвлиха считали чудотворцем, магом, способным вызывать богов и подчинять себе демонов. Ямвлих все больше уводил неоплатонизм в сторону мистики и магии. Он, по свидетельству современников, обладал властью над космическими силами благодаря неизреченным символам и способности обретать «священное обличие богов». Учеником Ямвлиха был император Юлиан Отступник, предпринявший последнюю трагическую попытку остановить наступление христианства и восстановить язычество в качестве государственной религии Римской империи.

История языческого неоплатонизма завершается деятельностью Прокла (V в.), руководителя философской академии в Афинах. Ему неоплатонизм был обязан превращением в завершенную систему воззрений. Прокл уделял больше внимания разработке философского метода, который в Средние века послужил фундаментом схоластики – особого типа религиозной философии, придававшей огромное значение логическим процедурам.

Неоплатонизм подводит своеобразный итог развития античной философии, преодолевает античный рационализм, отказываясь от разума в пользу мифа и экстаза, переживая их на высочайшей ступени духовного совершенства. Так мифологические основы античного мышления, претерпев многие метаморфозы, обретают философски рафинированное воплощение, одновременно и завершающее определенный этап интеллектуального развития человечества и открывающее перспективы, которым будет суждено осуществиться в другие эпохи. Впоследствии неоплатонизм был во многих своих аспектах воспринят христианством, оказал значительное влияние на религиозную и философскую мысль средневековой Европы, Византии, арабоязычного мира, питал натурфилософию Возрождения и пустил мощные побеги в культуре XIX и XX вв. – «Так Древо тайное Духовное растет душой одной из влажной Вечности глубокой, одетое миров всечувственной весной, вселенскою листвою звездноокой» (Вяч. Иванов).

Духовное состояние римского общества в первых столетиях н. э. и его культурная жизнь определялись тем, что это были века становления, укрепления, а затем и кризиса вселенской империи, универсализма как основного принципа мирового и социального бытия. Поиски места человека в этом универсализме составили основание культуры, в соответствии с ними она эволюционировала, что привело в конце концов к победе новой мировой религии – христианства.

Тексты

1. «ВСЕМУ АВТОР ДОЛЖЕН ЗНАТЬ МЕРУ»

Лукиан. Как следует писать историю, 5, 39–41

Правда, большинство думает, что не надо никаких наставлений в этом деле, так же как не надо уменья для того, чтобы ходить, смотреть или есть, и считает, что писать историю – дело совсем легкое, простое, доступное каждому, кто только может изложить все, что ему придет в голову. Но ты, конечно, и сам знаешь, мой друг, что это дело не из легких, и его нельзя делать спустя рукава; как и всякое другое дело в литературе, оно требует наибольшей работы мысли <…>

Итак, единственное дело историка – рассказывать все так, как оно было. А этого он не может сделать, если боится Артаксеркса, будучи его врачом, или надеется получить награду, за похвалы, содержащиеся в его книге <…> напротив, если он лично и ненавидит кого-нибудь, – общий интерес будет ему ближе, и истину он поставит выше личной вражды, и любимого человека не пощадит, если тот ошибается; вот в чем (я уже говорил) сущность истории, и тот, кто собирается заниматься ею, должен служить только одной истине, а всем остальным пренебрегать; вообще у него может быть только одно верное мерило: считаться не с теперешними слушателями, а с теми, кто впоследствии будет читать его книги.

Если же человек служит сегодняшнему дню, – его по справедливости можно причислить к шайке льстецов, которых история уже давно, с самого начала, отвергла так же, как гимнастика – косметику <…>

Итак, да будет мой историк таков: бесстрашен, неподкупен, независим, друг свободного слова и истины, называющий, как говорит комический писатель, смокву смоквой, а корыто – корытом, не руководящийся ни в чем дружбой или враждой, не знающий пощады или жалости, ложного стыда или страха, справедливый судья, доброжелательный ко всем настолько, чтобы не давать больше, чем он того заслужил, чужестранец, пока он пишет свой труд, не имеющий родины, не знающий никакого владыки, не мечущийся во все стороны в зависимости от чужого мнения, но описывающий то, что есть на самом деле <…>

Вообще историк должен быть похож в это время на гомеровского Зевса <…>

2. ФИЛОСОФСКИЕ ПОИСКИ ИСТИНЫ

Марк Аврелий. К самому себе: Размышления

II. 1. Поутру следует сказать себе: «Сегодня мне придется столкнуться с людьми навязчивыми, неблагодарными, заносчивыми, коварными, завистливыми, неуживчивыми. Всеми этими свойствами они обязаны незнанию добра и зла. Я же, после того как познал и природу добра – оно прекрасно, и природу зла оно постыдно, и природу самого заблуждающегося – он родной мне не по крови и общему происхождению, а по духу, я не могу ни потерпеть вреда от кого-либо из них – ведь никто не может вовлечь меня во что-либо постыдное, ни гневаться на родного, ни ненавидеть его. Ибо мы созданы для совместной деятельности, как и ноги, руки, веки, верхняя и нижняя челюсти. Поэтому противодействовать друг другу – противно природе, но досадовать на людей и чуждаться их и значит им противодействовать <…>

III. 15. Люди не знают, сколь многозначны такие слова, как «воровать», «сеять», «покупать», «бездействовать», «усматривать надлежащее»; для этого знания нужны не телесные очи, а некий другой орган зрения <…>

IV. 3. Люди ищут уединения, стремятся к деревенской тиши, к морским берегам, в горы. И ты также привык более всего желать этого. Все это, однако, говорит лишь о крайнем невежестве, ибо в любой момент ты можешь удалиться в самого себя.

V. 1. Если тебе не хочется подниматься чуть свет, то тотчас скажи себе: «Я встаю, чтобы приняться за дело человеческое. Неужели же я буду досадовать на то, что иду на дело, ради которого создан и послан в мир? Неужели мое назначение греться, растянувшись на ложе?» – «Но последнее приятнее». – «Так ты создан для наслаждения, а не для деятельности и напряжения сил? Почему ты не смотришь на растения, пичужек, муравьев, пауков, пчел, делающих свое дело и, по мере сил своих, способствующих красоте мира? Ты же не желаешь делать дела человеческого и не спешишь к тому, что отвечает твоей природе». – «Но ведь нужно и отдохнуть». – «Согласен. Однако природа установила для этого известную меру, как установила ее и для еды, и для питья» <…>

V. 121. Если кто-нибудь может с очевидностью доказать мне, что я неправильно сужу или действую, то я с радостью изменюсь. Ибо я ищу истину, от которой еще никто и никогда не потерпел вреда. Терпит же вред тот, кто упорствует в своем заблуждении и невежестве <…>

VI. 121. Скоро ты забудешь обо всем, и все, в свою очередь, забудет о тебе. <…>

VIII. 2. При каждом поступке задавай себе вопрос: Каково его отношение ко мне? Не придется ли мне раскаиваться в нем? <…>

XI. 5. Часто совершает несправедливость и воздерживающийся от какого-либо действия, а не только действующий.

3. ЖИЗНЬ – ТЕАТР

Плотин. Эннеады, III, 2, 15

Когда люди, существа смертные, в стройном порядке сражаются, обращая друг против друга оружие, – они делают это как бы забавляясь в борьбе-игре, они обнаруживают, что все человеческие заботы – забавы детские, и они показывают, что и в смерти их нет ничего страшного, что те, кто погибнет в войне или сражении, немного раньше получили то, что случится в старости, скорее, чем обычно, отходя и приходя вновь. Если, скажем, лишить их при жизни имущества, они могут понять, что и прежде оно им не принадлежало и что, когда другие завладевают им, их приобретение смешно, раз еще кто-то может похитить его у них; а если у них и не отнимут, то для них приобретение окажется хуже отнятия. И как будто на сцене театра, так следует смотреть на убийство, и на все смерти, и захваты города, и похищения; все это – перестановки на сцене, и изменения облика, плачи и рыдания актеров. Ведь здесь, в отдельных проявлениях этой жизни, не внутренняя душа, но внешняя тень человека и рыдает и печалится, как на сцене, по всей земле, повсюду устраивая себе театральные подмостки. Действительно, таковы дела человека, который считает жизнью только то, что в этой низшей и высшей сфере, и не знает, что, проливая слезы и пребывая в заботах, он – что дитя играющее. Ведь только с помощью того, что в человеке серьезно, следует серьезно же и заботиться и о серьезных делах; а в остальном человек – игрушка.