Текст книги "Античность: история и культура"

Макробий много внимания уделил описанию космоса и Земли. Географический экскурс он завершил комментарием к знаменитому фрагменту из сочинения Цицерона о том, что Земля, если смотреть на нее с небес, выглядит крохотной точкой в пространстве, а любая часть Земли – лишь точка на этом крохотном шаре. Мысль, почерпнутую у Макробия, в стихах выразил Данте:

Тогда я дал глазам моим вернуться Сквозь семь небес – и видел этот шар Столь жалким, что не мог не усмехнуться.

В конце XX в., когда космические путешествия особенно дали почувствовать, сколь мала и беззащитна наша Земля, эта мысль Макробия снова стала понятной и близкой.

Учебник, переживший тысячелетие. В последний век Римской империи школа, несмотря на победу христианства, продолжала быть такой же, как и два-три столетия назад. Опасность для новой религии заключалась в том, что школа учила не только читать, писать, считать, но и мыслить определенным образом. Она в некоторой степени формировала и общественный идеал человека, вытекавший из всего строя древней литературы, которая считалась вершиной культуры и учености, ибо античная культура – это прежде всего культура словесная, риторическая. Владение словом, красноречие, знание литературы числилось в ряду основных гражданских доблестей. Хорошо выученный и прекрасно владевший словом человек в Риме все еще имел основания для уважения сограждан и высокой самооценки, хотя все большее распространение в обществе получал новый христианский идеал человека, посвятившего себя служению Богу, и новый идеал христианской учености, опиравшейся не на древних авторов, но на Священное писание.

Школа была той неуничтожимой брешью, через которую язычество проникало в христианскую культуру. Напомним, что большинство видных деятелей христианской церкви вышли из стен риторической школы, будь то непреклонный противник и обличитель язычества Тертуллиан или основоположник средневекового мировоззрения Августин. Святой Иероним в кошмарном сне видел, будто небесный судия обвинил его в том, что он «цицеронианин, а не христианин!», что Цицерон ему ближе, чем священные книги. Иероним же клялся, что, покинув школу, он никогда не открывал книг светских писателей, однако выученное в школе оказалось невозможно стереть из памяти.

Чрезвычайно показательный для времени перехода от Античности к Средневековью учебник был создан в V в. Марцианом Капеллой, уроженцем Карфагена. Африка в III–V вв. вообще была питомником риторических и философских дарований, расцветших как на языческой, так и на христианской почве. Здесь родился основатель неоплатонизма Плотин, философ Макробий, христианский апологет Тертуллиан, наконец, величайший из западных отцов церкви святой Агустин. Это не случайно – в тот период Северная Африка была центром эллинистическо-римской образованности, имела сеть хорошо поставленных школ, работа которых не прекращалась, несмотря на многочисленные социальные и политические катаклизмы, вандальское завоевание, беспрестанные богословские распри. Школы Африки еще хранили почти утраченную в европейских западных провинциях империи традицию греческого языка, вкус к философским занятиям и высокий уровень собственно риторической науки.

Марциан Капелла прославился как языческий ритор, занимался адвокатской деятельностью, однако не оставляет сомнений, что истинным его призванием была педагогика. Поистине уникальна судьба его главного сочинения «О браке Филологии и Меркурия», написанного для учебных целей. Этот труд служил учебником для школяров в течение почти тысячи лет! Раскроем же его.

В блистающем дворце царя богов Юпитера на Млечном пути – волнение и суматоха. Бог Меркурий, покровитель не только торговли, но и знания, мудрости, практических наук, задумал вступить в брак. Нет, это не изложение поэтического мифа, а начало учебника, который Марциан Капелла хотел сделать привлекательным для учащихся. Тогда тоже заботились на свой манер о доступности и художественности учебного материала.

Итак, Меркурий вначале легкомысленно сватается к Софии (Мудрости), а затем к Психее (Душе), но получает отказ. Супружеский союз между ними оказывается невозможным не столько из-за несходства характеров, сколько из-за противоположного душевного настроя. Аполлон, бог света и разума, обращает внимание незадачливого жениха на прекрасную деву Филологию, которая может дать Меркурию истинное счастье. Ум, эрудиция и красота Филологии, олицетворяющей гуманитарное знание, прекрасно сочетаются с практическими познаниями и достоинствами Меркурия.

Филологию окружают Музы, а прислуживают ей служанки-науки. По ходу брачной церемонии богов автор излагает курс обязательных в римской школе наук, включающий «семь свободных искусств» – грамматику, риторику, диалектику, арифметику, геометрию, музыку и астрономию. Повествование, насыщенное аллегориями, ведется в прозе и в стихах, язык учебника вовсе не отличается простотой, напротив, он очень сложный, даже вычурный. Это, однако, не помешало сочинению Капеллы быть самым популярным учебным пособием в школах Западной Европы до тех пор, пока латынь оставалась «школьным» языком. Учебник этот был обязателен, как букварь в наших школах. На рубеже XVII и XVIII вв. трактат Капеллы намеревались издать специально для обучения французского дофина.

Отношение христианства к античной культуре. В V в. стало совершенно очевидным, что на смену античному миру приходит мир христианский. Однако должен ли новый мир отвергнуть наследие старого и начать собственное культурное созидание на голом месте или же взять лучшее из того, что существовало прежде? Этот вопрос в течение нескольких столетий обсуждался христианскими богословами, однако особую остроту приобрел на рубеже Античности и Средневековья. В культурный синтез включались новые этнические элементы, хотя первоначально варвары вносили не созидательные, а разрушительные начала. Но и разрушение играет чрезвычайно важную роль в изменении облика общества и культуры. И последние язычники, и образованные христиане, оказавшись перед угрозой гибели, вынуждены были искать пути сохранения образованности и культуры, знаний, даже самого языка – латыни.

Еще в раннем христианстве сформировались две основные тенденции в отношении к языческой античной культуре. Осуждая мирскую жизнь в целом, одни апологеты христианства, начиная с Тертуллиана, видели в ней порождение зла, «дьявольское наваждение» и отрицали суетную мирскую мудрость. Эту позицию в начале средних веков поддержит папа Григорий Великий, а один из богословов его времени сформулирует предельно откровенно: «К чему вся эта нищета мирских знаний, какую пользу могут принести нам разъяснения грамматиков, которые способны скорее развратить нас, нежели наставить на путь истины? Чем могут помочь нам умствования Пифагора, Сократа, Платона и Аристотеля? Что дадут песни нечестивых поэтов Гомера, Вергилия, Менандра читающим их?» Вместе с тем при резко негативном отношении к языческим авторам само это перечисление, сделанное авторитетным богословом, придавало определенный вес осуждаемым. Показательно, что многие фрагменты античных сочинений дошли до последующих эпох в цитатах, включенных в такого рода критические контексты.

Традиция положительного отношения к античной культуре также была представлена апологетами, отцами и учителями церкви, например Климентом Александрийским, Иеронимом, которые пытались не столько осудить великих язычников, сколько сделать их своими союзниками в доказательстве истин христианского вероучения. Святой Августин колебался между этими двумя тенденциями, но объективно склонялся к последней. Он полагал, что знания язычников могут быть сохранены и использованы при условии подчинения христианской вере.

Труды христианских апологетов и отцов церкви обнаруживают, что и те, кто отрицал языческую мудрость, и те, кто стремился соединить ее с христианством, – все они вышли из риторической школы, риторической культуры, которая диктовала им формы выражения мыслей, полемики и до какой-то степени влияла на характер их мышления. Отрицаемое или принимаемое с оговорками культурное наследие древности было той питательной средой, без которой христианство не могло бы расцвести так пышно. Оно развивалось и оттачивалось в полемике с языческой культурой, дифференцировалось и приобретало философскую глубину, ибо имело в высшей степени достойного и образованного противника. Сопротивляясь, критикующий исподволь учился у критикуемого, победитель – у побежденного. Языческая интеллектуальная и языковая культура, языческая система образованности постепенно проникали в кровь и плоть христианства.

На этом можно было бы и закончить рассказ о культуре последнего века Римской империи. Однако великие империи и великие культуры не погибают в одночасье, их следы сохраняются тысячелетиями, а наследие питает новые государства и новые культуры.

«Последний римлянин». Боэций. Чтобы не прерывалась связь времен, у культурного наследия должны быть хранители, не прячущие его от чужих глаз, но, напротив, делающие его доступным для многих. Такими людьми были те, кто жил уже после падения Западной Римской империи, в начале «Темных веков», но по праву называются «последними римлянами» – по духу, культуре, поступкам, а не по времени жизни. Расскажем о самом выдающемся из них – Боэции.

Самый известный из «последних римлян» Боэций обратился к тем, кто придет за ним:

 
«Ныне же, храбрые, вперед стремитесь!
Не бессильны вы – пример нас учит.
Одолеете все горести земные —
Звезд достигнете!»
 

Аниций Манлий Торкват Северин Боэций принадлежал к высшей римской аристократии, был потомком славных римских родов, получил блестящее греко-римское образование, увлекался философией Платона и Аристотеля, разными науками и поэзией. Его недлинная жизнь (ок. 480–525) пришлась на время, когда Италию захватили остготы и образовали Остготское королевство. Несколько десятилетий оно было самым процветающим среди варварских государств. Король остготов Теодорих обладал высоким авторитетом как в варварском мире, так и при византийском императорском дворе. Он запечатлен в германском эпосе «Песнь о Нибелунгах» в образе «идеального» короля Дитриха.

В государственном управлении Теодитрих позиционировал себя как сторонник укрепления союза готов и римлян, сохранения римских традиций в области управления и функционирования римских институтов, в частности, сената, римских правовых норм. Теодорих привлекал к государственной службе просвещенных римлян, среди них оказался и Боэций, сделавший блистательную карьеру. Ее вершиной оказался пост «премьер-министра» короля варваров.

Боэций активно участвовал в решении вопросов войны и мира, писал указы, которые скреплялись подписью короля, распределял денежные средства и урожаи, принимал посольства. Он был хорошим государственным деятелем, но настоящий смысл его жизни составляли поиски истины, занятия философией и науками. Он хотел донести до современников и потомков смысл учений древних философов, о которых многие уже стали забывать в постоянных войнах и разрухе.

Сначала Боэций, как и другие просвещенные люди поздней античности, попытался систематизировать античные знания в учебниках-энциклопедиях. Совсем молодым он написал учебники по арифметике, музыке, геометрии и астрономии. Они не похожи на те, по которым занимаются современные школьники. В учебнике по арифметике нет привычных задач, но зато излагаются философские учения о числе, ибо древний математик и философ Пифагор утверждал, что число лежит в основе мира. По учебнику музыки нельзя было научиться играть на каком-либо инструменте – это считалось делом уличных или придворных музыкантов, но в нем объяснялось, что весь мир связан едиными законами мировой гармонии. Боэций распахнул учащимся «четверные врата познания», открыл для них четыре пути к мудрости – квадривиум. По учебникам Боэция в Средние века учились в школах Парижа и Лондона, Гамбурга и Болоньи, во всех университетах Европы. Не знать написанного Боэцием считалось величайшим позором.

В VI в. в Европе уже почти не осталось людей, которые могли бы читать и писать по-гречески, а ведь это был язык величайших мыслителей Античности. Латынь тоже сильно изменилась под влиянием варварских языков. В этот период начали складываться первые основы французского, испанского и итальянского языков, тесно связанных с латынью и поэтому называющихся романскими. Но латынь, огрубевшая и упрощенная, все же оставалась в Средние века языком философии, теологии и образования. Боэций задумал перевести на латинский язык и тем самым сделать более доступными сочинения Платона и Аристотеля, дать к ним комментарии. Ему удалось перевести только логические сочинения Аристотеля. Эти переводы и комментарии к ним Боэция и составили корпус «старой логики», из которой выросла средневековая схоластическая философия.

Казалось, Теодорих был весьма доволен своим министром. В 522 г. король представил Боэцию высшее свидетельство своей благосклонности: оба сына философа, еще не достигшие совершеннолетия, были избраны консулами. Люди на улицах Равенны забрасывали колесницу Боэция цветами. Однако внезапно (после получения Теодорихом анонимных писем) отношение короля к Боэцию резко изменилось. Он не стал выяснять, правда ли то, что сообщали анонимы, и обвинил Боэция в государственной измене. Среди особо тяжких грехов обвиняемого назывались занятия философией и «любовь к мудрости». Боэций был сослан в далекую Павию, а затем заточен в темницу неподалеку от нее.

Боэций знал, что его ждет смерть. Однако и перед лицом смерти он не стал обращаться к Христу – царю небесному, ни к Теодориху – королю земному. Подобно римским стоикам, он искал опору в мудрости. Боэций нашел силы достойно принять свой жребий, закалив дух в беседах с госпожой Философией, о чем он и поведал в «Утешении». Философию Боэций назвал «единственной целительницей человеческих душ», открывающей путь к высшему благу, к богу, которого он представлял скорее как неоплатоник, чем как христианин. Он считал, что бог есть Единое, Высший Разум, Высшее Благо. Боэций был убежден: средство достижения блаженства не нищета духа, но его исключительное богатство. И не ограниченное благоразумие, но истинная мудрость, не пассивная добродетель, но нравственная устремленность ведут человека к счастью. Оптимизм Боэция – не поверхностный оптимизм человека, не ведающего последствий своих поступков, но оптимизм мудреца, сознающего всю меру ответственности перед жизнью и будущим.

«Утешение философией», созданное Боэцием в темнице перед казнью, в Средние века было самым популярным сочинением после Библии и произведений Аристотеля. Великий итальянский поэт Данте в своей «Божественной комедии» поместил Боэция в «Рай» как «чистый дух, который лживость мира являет внявшему его словам» и видел в нем опору в годы собственного тяжкого изгнания. Английский гуманист Томас Мор, автор знаменитой «Утопии», видел в жизни Боэция достойный пример для подражания и перевел «Утешение» на английский язык.

В хаосе распада общества средством, которое облегчало ощущение трагичности происходящего, стало обращение к опыту предков, к истории. Римский историк Аммиан Марцеллин писал: «Люди, не сведущие в истории древних времен, говорят, будто на государство никогда не опускался такой беспросветный мрак бедствий, но они ошибаются, пораженные ужасом недавно пережитых несчастий. Если проследить события давних веков или даже времен более близких к нам, то станет явным, что такие же и столь же печальные потрясения случались не один раз». Так рождалось новое понимание взаимоотношений истории и человека.

В этом, быть может, было главное историко-культурное значение «стареющего века» Рима.

Судьбы и духовное наследие «последних римлян» показали, что даже крушение целой цивилизации не может остановить труд ума и души – подлинный источник жизни и человеческого возрождения.

Тексты

1. АТМОСФЕРА КУЛЬТУРНОЙ ЖИЗНИ «СТАРЕЮЩЕГО ВЕКА»

Аммиан Марцеллин. История

XIV, 6, 15. Людей образованных и серьезных избегают как людей скучных и бесполезных.

XIV, 6, 18. Даже те немногие дома, которые в прежние времена славились серьезным вниманием к наукам, теперь погружены в забавы позорной праздности, и в них раздаются песни и громкий звон струн. Вместо философа приглашают певца, а вместо ритора – мастера потешных дел. Библиотеки заперты навек, как гробницы, зато сооружаются водяные органы, огромные лиры величиной с телегу, флейты и всякие громоздкие орудия актерского снаряжения.

Дошли, наконец, до такого позора, что когда не так давно ввиду нехватки продовольствия принимались меры к быстрому удалению из Рима всех чужеземцев, то представители образованности и науки, хотя их число было весьма незначительно, были изгнаны немедленно без всякого снисхождения, но были оставлены в городе прислужники мимических актрис и те, которые выдавали себя за таковых; беспрепятственно остались также три тысячи танцовщиц со своими музыкантами и таким же числом хормейстеров.

XXVIII, 4, 14. Иные боятся науки, как яда; читают с большим вниманием только Ювенала и Мария Максима и в своей глубокой праздности не берут в руки никаких других книг.

XXVIII, 4, 21. Некоторые из них, хоть это и не часто случается, не желают, чтобы их звали «игроки в кости», а предпочитают называться «метатели костей», хотя разница между этими названиями такая же, как между словами «воры» и «разбойники». Следует, однако, признать, что при общей слабости дружеских отношений в Риме прочны только те свйзи, которые возникают за игорным столом.

2. ПЕРЕПИСКА АВСОНИЯ С ПАВЛИНОМ

Послание Авсония к Павлину

 
Вот и в четвертом письме я несу к тебе те же упреки,
Твой охладелый слух тревожа ласковой речью.
Но ни единый доселе листок от друга-Павлина
Мне не порадовал глаз начертаньем приветного слова <…>
Что же мешает тебе написать хоть два краткие слова,
Только «привет» и «прощай» – два слова, несущие радость? <…>
Милый, милый Павлин, ужели ты так изменился?
Так изменило тебя чужое далекое небо,
И Пиренеев снега, и васконские дикие чащи?
О, иберийцев земля, ты ныне достойна проклятья!
Пусть пунийцы тебя разорят, Ганнибал тебя выжжет!
Пусть с войною к тебе вернется изгнанник Серторий!
Как! неужель отчизны красу, сената опору
Скроют навек бильбилийская глушь, калагуррские скалы <…>
Вот где решил ты, Павлин, зарыть и сенатскую тогу,
И остальные дары, какими почтен ты от Рима!
Кто ж, разрушитель дружб, запретил тебе вымолвить слово?
Пусть за это язык его будет вовек бессловесен,
Будет безрадостна жизнь, пусть сладкие песни поэтов
Слух не ласкают его <…>
 

Послание Павлина к Авсонию

 
Вот уж и к грубым жнецам явилось четвертое лето,
Да и мороз леденил столько же раз все кругом,
Но от тебя не читал я за это время ни слова
И не видал я совсем рукописаний твоих <…>
К выговору твоему вернусь я, однако, но веский
Пусть героический стих будет меня защищать <…>
Зачем велишь ты к музам, мной отвергнутым,
Отец мой, снова прибегать?
Каменам, право, с Аполлоном места нет
В сердцах, Христу приверженных.
С тобой в согласье прежде, в меру сил своих,
Но не с твоею мощью, звал
Глухого из пещер Дельфийских Феба я,
А с ним и муз божественных,
И Бога даром слова одарить меня
В нагорьях и лесах просил.
Теперь с иною силою сильнейших Бог
Мне нравы изменить велит,
За дар свой с человека ныне требуя.
Чтоб жизнь Отцу мы отдали.
Делам ничтожным предаваться в праздности
И вздорным сочинениям
Он запрещает нам законом собственным
И зреть велит нам свет его,
Какой уловки мудрецов и риторов
Да и поэты нам темнят,
Сердца пустыми заражая мыслями
И оснащая лишь язык <…>
 

Аврелий Августин. Исповедь, X, V, 7

Ты, Господи, судишь меня, ибо «ни один человек не знает, что есть в человеке, кроме духа человеческого, живущего в нем». Есть, однако, в человеке нечто, чего не знает сам дух человеческий, живущий в человеке, ты же, Господи, создавший его, знаешь все, что в нем. И хотя я ничтожен пред лицом Твоим и считаю себя «прахом и пеплом», но я знаю о Тебе нечто, чего о себе не знаю. Мы видим, конечно, «сейчас в зеркале нечто загадочное», а не «лицом к лицу», и поэтому, пока я странствую вдали от Тебя, я ближе к себе, чем к Тебе, но, однако, я знаю, что над Тобой нельзя совершить насилия, а каким искушениям я смогу противостоять и каким нет – этого я не знаю <…> Ты, искушая, в то же время указываешь выход из искушения. Итак, я исповедуюсь и в том, что о себе знаю; исповедуюсь и в том, чего о себе не знаю, ибо то, что я о себе знаю, я знаю, озаренный Твоим светом, а то, чего не знаю, я не буду знать до тех пор, пока «потемки мои» не станут «как полдень» пред лицом Твоим.

4. ЧЕЛОВЕК И ФОРТУНА

Боэций. Утешение философией, II, 1

Ты полагаешь, что Фортуна переменчива лишь по отношению к тебе? Ошибаешься. Таков ее нрав, являющийся следствием присущей ей природы. Она еще сохранила по отношению к тебе постоянства больше, чем свойственно ее изменчивому характеру. Она была такой же, когда расточала тебе свои ласки, резвясь, соблазняла тебя приманкой счастья. Ты разгадал, что у слепой богини два лица, ведь еще прежде, когда суть ее была скрыта от других, она стала полностью ясной для тебя <…> Ведь покинула тебя та, от предательства которой никто и никогда не может быть защищен. Неужели имеет для тебя цену преходящее счастье, и разве дорога тебе Фортуна, верная лишь на мгновение и чуждая постоянства, уход которой приносит печаль <…> Ведь недостаточно видеть лишь то, что находится перед глазами, – благоразумие понимает, что все имеет конец и что как добро, так и зло переменчивы. И не следует поэтому ни страшиться угроз Фортуны, ни слишком сильно желать ее милостей.