Текст книги "Петр I. Материалы для биографии. Том 3. 1699–1700."

Между тем послы подходили уже к Москве. 19 июля они двинулись из Клина, в тот же день пришли в подмосковное село Черкизово и 22 июля были, наконец, на последнем подхожем стану под Москвою в селе Никольском[213]213
  Там же, л. 230, 321.


[Закрыть]. Отсюда на другой день, 23 июля, боярин Л.К. Нарышкин, ведавший иностранными делами, пригласил их в сопровождении резидента Томаса Книппера в свою подмосковную вотчину, село Чашниково. После обеда перешли в «особую светлицу», где боярин вел с послами беседу в довольно сухих тонах, сквозящих через сделанную тогда же запись этого разговора. Первым предметом беседы было то, что послы явились в Москву не вовремя. Им через письма их фактора Томаса Книппера было небезызвестно, что его царское величество пребывает ныне от Москвы в дальних пределах. «В небытности его… все посольские и посланничьи приемы[214]214
  В записи зачеркнуто: «и всякие государственные дела».


[Закрыть] приказаны им, ближним боярам, и всему сенату» – так впервые и притом устами русского сановника Боярская дума обозначена названием учреждения, которое вскоре и станет на ее место. Поэтому пусть они, послы, предложат ему, ближнему боярину, с какими делами они присланы, а он донесет о том государю, причем надеется, что вскоре получит на их предложение монаршеский указ и тогда учинит им ответ.

Послы, выразив благодарность боярину «за сие показанное к ним приятство» и пожелав государю в многолетнем здоровье совершения своего премудрого намерения и скорого возвращения в Москву, на вопрос, с какими делами они присланы, ответили, что боярину известно о смерти их короля Карла XI и о восшествии на престол нового короля, который желает жить с царским величеством в «соседственной любви и пересылке» и подтвердить прежние мирные договоры, для чего и прислал их, послов, к царскому величеству. Боярин говорил послам, что великому государю о смерти «высокославные памяти» короля стало известно и, услыхав о том, государь изволил по нем «яко по соседственном своем друге не по малу с печалию споболезновать», а затем своей грамотой поздравил нового короля с восшествием на отеческий престол и обнадежил его в сохранении прежних мирных договоров. Узнав из королевской грамоты, присланной в Москву еще осенью, о намерении короля прислать в Москву посольство согласно статье 27 Кардисского договора и ожидая скорого прибытия послов, государь тогда же указал принять их на границе с кормами и подводами. Затем в ожидании посольства в декабре сказан был фактору Томасу Книпперу указ, чтобы он писал к королевскому величеству и к министрам наскоро, чтобы послы приехали к Москве, «кончае до Сырной недели нынешнего настоящего рода», потому что великий государь изволит идти в свой дальний поход с Москвы на Воронеж и к Азову, и в том походе бытие его продолжится. Вероятно, он, Томас, о скором приезде послов к королю и министрам писал, да и в русской ответной грамоте королю, отправленной в январе месяце, писано, что он, Томас Книппер, изволение государя о скорейшем прибытии послов королевскому величеству пространно донесет. При этом боярин, обратившись к присутствовавшему при разговоре Книпперу, спросил его: сказан ли ему указ и писал ли он к королю и для чего послы прибыли не в удобный и не в назначенный час? Резидент отвечал, что к королю он писал, но, вероятно, письмо его где-нибудь замешкалось. «И ему говорено накрепко при послах, что то прибытие случилось в неудобный час, и он, Книппер, даст в том ответ». Государь, продолжал боярин, ожидал посольского приезду до марта месяца, а затем отправился в Воронеж и Азов, «где и ныне пребывает в непрестанных воинских приуготовлениях». Пусть послы отдадут ему, боярину, присланную с ними королевскую грамоту и объявят, что с ними наказано кроме грамоты, потому что если возвращение государя в Москву умедлится, то им, послам, придется жить в Москве без дела и ответа на дела свои скоро не получить; а если грамоту отдадут и дела свои объявят, тогда «житию их мотчания никакого не будет», а дела их могут «восприять свое совершение по царскому указу без замедления и в небытие государя».

Послы говорили, что Томас Книппер о том, чтоб они были к Москве до Сырной недели, а если до Сырной недели не поспеют, чтоб и не ездили, к королю и к министрам не писывал. Поехали они от государя своего с февраля месяца и нигде в дороге указа от короля об ускорении прибытия в Москву не получали. Им наказано подать королевскую грамоту самому великому государю, «а мимо его, великого государя, той грамоты подавать никому не наказано». Учинить вопреки королевскому указу им отнюдь не возможно, «хотя за тем и житие их на Москве продолжится». Дела, которые с ними наказаны, они предложат царским ближним людям в ответах по посольскому обыкновению после обычного приема у государя «на приезде» и по подании грамоты самому государю. Теперь же боярину по их словесному доношению известно, что они прибыли с тем, о чем говорится и в их грамоте, т. е. для подтверждения мирных договоров.

Нарышкин вновь повторил послам, что все государственные посольские дела в небытие великого государя на Москве приказано отправлять им, ближним боярам, и всему сенату и при этом сослался на примеры других посланников: цесарского и датского, которые по повелению своих государей грамоты свои отдавали и от царского величества грамоты принимали, дела свои объявляли и царский указ на них получили через них, ближних бояр, а лишнего продолжения и на Москве затем многого жития не чинили. Царя вскоре ожидать в Москву нельзя, поэтому и им, шведским послам, ныне надобно присланную с ними королевскую грамоту отдать и наказанные дела объявить им, ближним боярам, чтобы государю было известно подлинно, с чем они присланы; иначе царю об их делах будет неизвестно, только будет о том известно, что живут на Москве, не отдавая грамоты и не объявляя дел, не по повелению государя и не по настоящему здешнему обыкновению, но по своему хотению. Пусть напишут о том к королю, чтобы позволил им грамоту вручить и дела объявить ему, ближнему боярину, и всему сенату.

Послы на слова Нарышкина о поручении всех дел боярам возражали, что царский указ они от него, ближнего боярина, слышат, только им по тому указу без воли королевского величества поступить отнюдь не возможно и никогда того не учинят: всякий посол должен своему государю служить и по данному от него повелению дело свое исправлять. Ссылка Нарышкина на примеры других посланников их не убеждает. Иных государей посланники им не пример, потому что они присланы не в посланниках, а в великих и полномочных послах. Поступая так, посланники действовали по воле своих государей. Сначала, отказавшись писать королю о разрешении им подать грамоту боярам, опасаясь его королевского гнева, потом, однако, они заявили, что будут писать королю и, если от короля указ об отдании грамоты получат, тогда по тому и учинить будут должны. При этом, поняв, очевидно, слова Нарышкина о посланнике цесаря римского в смысле сравнения, что цесарь выше шведского короля и что если уже посланник цесаря мог отдавать грамоты боярам, то тем более это возможно для шведских послов, послы сочли нужным заявить, что их государь не меньше цесарского величества римского и что при сравнении ставить его меньше того монарха невозможно. Приведя все эти основания, послы еще раз подтвердили, что без воли короля отдать им грамоты никому, кроме самого царя, нельзя, «хотя за тем и медление в житии их на Москве учинится». Что же касается дел, с ними наказанных, то они объявляют, что главное их дело, за которым они присланы, боярину уже известно – это на основании 27-й статьи Кардисского договора подтверждение мирных договоров: Кардисского и дополнительного Плюсского, причем царю следует в присутствии послов на присланной с ними подтвержденной королевской грамоте и на своей докончальной грамоте «дать присягу на св. Евангелии и тот вечный мир своею государскою душею и крестным целованием подтвердить».

Нарышкин поспешил заверить послов в том, что он упомянул о посланниках других государств отнюдь не для сравнения достоинства их короля с достоинством цесаря и не ставит поведения тех посланников им в обязательный пример, а упомянул об их действиях только для того, чтобы показать неотменную братскую дружбу и любовь их государей к царю. Если послы пожелают в отсутствие государя отдать грамоту ближним боярам, то им будет учинен прием «с церемониями и с почитанием, и со встречами», примут у них грамоту ближние бояре на его, великого государя, дворе в Ответной палате при всем сенате, и во всем им учинена будет церемония по посольскому обыкновению, в том умаления чести государю их, королю, никакого не будет, наоборот, «паче из того урастет соседственная дружба и любовь» между их государями. Затем Нарышкин самым решительным образом протестовал против толкования статьи 27 Кардисского договора в том смысле, чтобы царь по этой статье обязан был при подтверждении договоров приносить присягу, целуя крест и Евангелие. «Такого обязательства, – заявил боярин, – в той статье не написано, а говорят они о том напрасно, знатно не ведая совершенного тех статей постановления… и чел ближний боярин им, послом, того Кардисского договору 27-ю статью». В статье этой действительно о принесении присяги не говорится; упоминается только, что в случае смерти одного из договорившихся государей должно происходить «обвещение посольствами» и подкрепление договора подтвержденными грамотами[215]215
  П. С. З., № 301.


[Закрыть].

Послы заметили, что о подтверждении они с ближним боярином говорить не могут, потому что не имеют при себе шведского текста договора. «Когда, даст Бог, увидят они его царского величества очи и по подании грамоты будут в ответе у бояр, тогда будут говорить и об этом деле, и о других делах». В заключение послы вновь и вновь объявили, что отдавать королевской грамоты никому, кроме самого государя, невозможно и «без указа от королевского величества того учинить не смеют». На этом разговор кончился. В нем Нарышкин весьма откровенно дал послам понять, что они явились в Москву не вовремя; но убеждения его вручить королевскую грамоту ему в присутствии всех бояр на торжественной приемной аудиенции и затем отправлять посольские дела в отсутствие государя действия на послов не оказали; они остались непреклонны и настаивали на своем требовании вручить грамоту самому государю. Вопрос о форме подтверждения мирных договоров они оставили открытым, изъявив желание обсуждать его после приемной аудиенции. По окончании беседы им было объявлено, что въезд их в Москву назначен на 25 июля[216]216
  Арх. Мин. ин. дел. Дела шведские 1699 г., № 2, л. 295–318; на л. 318 надпись: «Таковы розговоры списаны в тетратку и поднесены ближнему боярину Лву Кириловичю августа в 15 день 207 году»; л. 319–320: Записка о разговоре, посланная Л.К. Нарышкиным Петру; на ней надпись: «Такова выписка из розговоров послана к великому государю в Азов августа в 17 день 207 году, списана в тетратку, а подлинные остались у боярина». Выписка эта напечатана в извлечении у Устрялова. (История… Т. III. С. 525–526.)


[Закрыть]. Въезд посольства в Москву состоялся 26 июля. В торжественном кортеже принимали участие военные отряды особого рода. Ехали 2 роты «дворовых людей» – служители хозяйственных дворцов, ведомых в приказе Большого дворца, под командою ротмистров, которыми были их начальники по дворцам – «путные ключники».

Затем ехали 2 роты конюшенные из служителей Конюшенного приказа, ротмистрами были их начальники – «столповые прикащики». Следовала «рота дьячья», сформированная из дьяков московских приказов, ротмистром был дьяк. Далее ехали роты разных чинов московского дворянства, которое было расписано по ротам еще при князе В.В. Голицыне[217]217
  Описание документов и бумаг Московского архива Министерства юстиции. Т. IX. С. 124. № 132.


[Закрыть]: 4 роты жилецкие, 2 роты дворянские и 6 рот стольничьих – всеми этими ротами в качестве ротмистров командовали стольники. Особо ехали разрядные дьяки. Перед посольскою каретою двигались конюхи, королевские дворяне и посольские чиновные люди. Шествие замыкала рота подьячих из разных приказов с дьяком в качестве ротмистра[218]218
  Арх. Мин. ин. дел. Дела шведские 1699 г., № 2, л. 322–323, 327–331: Роспись подьячим разных приказов, которым велено быть на встрече шведских послов.


[Закрыть]. В день въезда послам был отправлен на их подворье опять «почестней корм» и питья в размерах, увеличенных сравнительно с кормом, отсылавшимся им в село Никольское[219]219
  Там же, л. 402–409.


[Закрыть]. Но посылкой этого «почестного корма» в день въезда содержание посольства из московской казны, производившееся ему в пути по 100 ефимков на день, было прекращено, и послы обращались в Посольский приказ с жалобой, «что им, живучи на Москве, питаться нечем, потому что которые у них деньги и были, и те в продолжительное житие они издержали», и просили давать им поденный корм по договорам. Только уже по своем возвращении Петр в октябре указал возобновить содержание им в том размере, который установлен был особым соглашением в 1684 г., т. е. по 100 ефимков на день[220]220
  Там же, л. 325: «В Приказ Большие казны. Указал великий государь (т.) послать своего, великого государя, жалованья свейским великим и полномочным послом барону и дворовому канцлеру Ягану Бергенгелму с товарыщи, з дворяны и с людми в стола место корму поденного в почесть в первой день, как они приедут к Москве, купя из приказу Большие казны в рядех: три яловицы, десять баранов, пятьдесят куров, пять гусей, утят тожь, все живое доброе; семь полот ветчины, два пуда масла коровья, четыреста яиц, два ведра сметаны, да мелочи: луку, чесноку, капусты, хрену на двадцать алтын, да свечь вощаных и сальных на десять алтын, да сто шестьдесят хлебов сытных двуденежных, калачей тожь, во всем против приезду свейских же послов Кондратья Гильденстерна с товарыщи прошлого 192 году»; там же, л. 326: «207-го июля в 24 день в приказ Большого двору. Пожаловал великий государь (т.) свейских великих и полномочных послов барона и дворового канцлера Ягана Бергенгелма с товарыщи з дворяны и с людми, велел им послать своего, великого государя, жалованья в стола место в почесть в первой день, как они приедут к Москве, з дворцов три калача крупичатых, по две лопатки калач, три ведра вина боярского, ведро романеи, ведро алкану, два ведра ренского, два ведра меду вишневого, пять ведр меду обарного, восемь ведр меду паточного, шесть ведр квасу медвеного, восемнатцать ведр меду цеженого, дватцать ведр пива доброго, шесть свеч восковых витых, да пряных зелей: две головы сахару, три фунта ядер миндальных, три фунта изюму, пять фунтов пшена сорочинского, пять фунтов коринки, мушкатного цвету, мушкатных орешков, гвоздики, корицы по двенадцати золотников, шесть золотников шафрану, фунт перцу, шестнадцать лимонов, два фунта масла деревянного, пять фунтов черносливу. Питье и пряные зелья отпустить добрые в готовых судех против приезду свейских же послов Кондратья Гилденстерна с товарыщи прошлого 192 году». Послы остались недовольны освещением отведенного им подворья и 2 сентября заявляли состоявшим при них приставам Владимиру Воробину со товарищи, «что свеч им по самой требе без лишнего запросу в сутки надобно 6 свеч восковых витых или гладких по 3 в фунт, 20 свеч сальных маковых двуденежных, 100 свеч одинаких» (там же, л. 371).


[Закрыть].

XVI. Миссия Карловича в Москву

26 сентября в Москву прибыл неофициальный посланник Августа II генерал-майор Карлович. Чтобы войти в подробности его миссии в Москве осенью 1699 г., надо предварительно ознакомиться с событиями, происшедшими в Польше со времени свидания Августа II с Петром в Раве в первых числах августа предыдущего, 1698 г. На этом свидании было, как припомним[221]221
  См. т. II настоящего издания, с. 624–636.


[Закрыть], условлено нападение на Швецию, условлено предварительно и коротко, в разговорах между государями без установления какого-либо определенного плана. От самого ли Петра исходила здесь инициатива, или он был только искусно наведен Августом, так или иначе между государями в Раве шел разговор о нападении на Швецию. Было условлено или подразумевалось, что целью этого нападения для Петра будет возвращение земель по берегу Балтийского моря, когда-то принадлежавших Московскому государству, старинной Водской пятины Великого Новгорода, из которой образованы были в Швеции две провинции – Ингрия и Карелия. Целью нападения для Августа была Лифляндия, которая после раздела владений ордена во второй половине XVI в. входила в состав Польско-Литовского государства, а затем в начале XVII в. была завоевана шведами. Завоевание Лифляндии было важно для Августа в нескольких отношениях. Во-первых, одним из условий, на которых его избрали на польский престол, было обязательство вернуть Польше отторгнутые от нее земли; обязательство надо было исполнить, чтобы поддержать свое значение среди вечно волнующейся польской шляхты. Затем Лифляндия, которую завоеватель мог поставить в особую зависимость от себя лично, должна была послужить опорой для монархической власти Августа в шляхетской Польше. По его мысли, Лифляндия должна была признать его наследственным монархом независимо от того, будут ли его наследники занимать польский престол или нет, и такое положение этой провинции, конечно, должно было оказать свое влияние на успех его идеи установления наследственной монархии в Польше. Наконец, завоевание, увенчивая чело его лаврами победы, должно было создать ему престиж в Европе, снискать ему славу, к которой он был неравнодушен. Таким образом, мысль о Лифляндии весьма занимала Августа во время свидания в Раве; он, однако, не дал тогда Петру определенных обещаний, ссылаясь на беспокойное состояние государства. Действительно, его власть еще не успела к тому времени приобрести даже и самой малой степени необходимой устойчивости и прочности. Литва была раздираема частной войной между двумя крупнейшими фамилиями: Сапегами и Огинскими, разделившей страну на две вооруженные партии. Следовало почувствовать себя прочнее на занятом престоле и успокоить внутреннюю вражду, прежде чем приступать к осуществлению «предприятия», т. е. задуманного завоевания Лифляндии.

Осенью 1698 г., после отъезда из Польши Петра, появился в Варшаве человек, который мог подогреть замыслы Августа II, умеряемые до тех пор осторожностью. Это был шведский эмигрант лифляндский дворянин Иоганн Рейнгольд Паткуль, принужденный покинуть родину вследствие столкновения со шведским правительством по поводу свирепствовавшей тогда в Лифляндии редукции. Редукция, имевшая целью вернуть в опустевшую казну расхватанные из нее когда-то не совсем законными или совсем незаконными путями коронные земли, проводилась при Карле XI в Лифляндии с особой беспощадностью, не знавшей справедливости, и чувствовалась там тем более тяжело, что представители Лифляндии не были приглашены на сейм, решивший проведение редукции. В Лифляндии было тогда два слоя дворянства: новое, шведское, захватившее там земли уже после присоединения провинции к Швеции, и, с другой стороны, потомки старинных рыцарей-меченосцев, владевшие замками и землями уже пять столетий. Новому, чужеземному, дворянству было, конечно, легче расставаться с недавно приобретенными и теперь отбираемыми в силу редукции землями; но во много раз тяжелее было расставаться с родными, насиженными в течение столетий гнездами, а между тем как раз именно владельцы этих старинных гнезд всего чаще и страдали от редукции, не будучи в состоянии представить на свои земли требуемых подлинных документов, утраченных за давностью времени. Всем этим лифляндское рыцарство было до крайности раздражено. Собираясь на своих местных ландтагах, оно посылало депутации и составляло петиции к королю; но к его депутациям оставались глухи, а на его жалобы не отвечали.

Большое и деятельное участие в этой борьбе лифляндского рыцарства за свои земли с начала 90-х гг. XVII в. принял Пат-куль, сам владелец трех имений, лично от редукции не пострадавший, но близко принимавший к сердцу интересы того сословия, к которому принадлежал, обуреваемый ненавистью к шведам, причинившим столько страданий сословию, и пылавший чувством мести к шведскому генерал-губернатору в Риге Гастферу, с которым Паткуль имел еще столкновения по военной службе и счеты по сердечным увлечениям. «Паткуль, – говорит о нем Устрялов, – возвышался над толпою умом светлым и дальновидным, обширными по тогдашнему времени сведениями в науках политических и военных, увлекательным даром слова, бойким пером и пылким нравом»[222]222
  Устрялов. История… Т. III. С. 299.


[Закрыть]. Неудивительно, что столь одушевленный интересами своего сословия человек был в 1690 г. избран в депутаты в Стокгольм для личного представления королю о бедственном положении лифляндского дворянства. Его красноречие слушали или делали вид, что слушают, с ним неоднократно беседовал сам король, однако его просьбы остались без исполнения, и он вернулся из Стокгольма ни с чем. Он составил затем петицию, на которую не дали ответа; мало того, в ней усмотрели признаки государственной измены. Подписавшие ее были отданы под суд и приговорены к смерти. Паткуль до приговора бежал за границу (1694). Он путешествовал по Европе, жил в Бранденбурге, в Швейцарии, Франции и Италии, занимался науками и политической литературой, изучал сочинения Гроция и Пуффендорфа, свел личное знакомство с философом Томазием, но ни на минуту не терял из виду лифляндских дел, тяжелого положения рыцарства и жил мыслью об его освобождении от шведов. Перемены на шведском и затем на польском престолах, малолетство короля и регентство в Швеции, виды Августа II на Лифляндию показались ему обстоятельствами, удобными для активного выступления, и осенью 1698 г. он появился в Варшаве, неизвестно, по собственному ли побуждению или по приглашению Флемминга, усмотревшего в нем выгодную для осуществления «предприятия» силу.

Паткуль принялся за работу в Варшаве с той же горячностью, с которой он раньше действовал в Лифляндии. Он представил Августу II два обширных мемориала, один в конце 1698 г., другой в апреле 1699 г., и в них всесторонне, с большими подробностями излагал свои взгляды на средства к достижению «известного намерения» – «des bewusten desseins», т. е. возвращения Лифляндии. Для этого прежде всего необходимо заручиться прочными союзами. Естественными союзниками Августа II будут в настоящем случае два пограничных со Швецией государства. С царем заключить союз нетрудно; он сам ищет разрыва со Швецией и сам первый выступил с предложением на нее напасть. Здесь трудность, наоборот, состоит скорее в том, чтобы сдержать его завоевательные стремления. Эти стремления надо ограничить исключительно только Ингрией и Карелией, двумя провинциями, на которые он имеет историческое право, доказывая ему, что ни на какие другие земли он таких прав не имеет. Надо крепко связать ему руки трактатом, чтобы он «не съел на наших глазах куска, обжаренного нами», отнюдь не допускать его к Нарве, потому что, если он овладеет Нарвой, путь в Лифляндию будет ему этим открыт, и он вскоре затем овладеет Ревелем и Ригой. Паткуль рекомендует связать руки царю и в другом отношении: взять с него обещание сохранить за местными жителями имения, которыми они владеют, а отнятые шведским правительством земли возвратить их законным владельцам. Союз с Москвою будет выгоден и потому, что царь поможет королю деньгами и пехотою, а московская пехота «очень способна работать в траншеях и гибнуть под выстрелами неприятеля, чем сберегутся войска его королевского величества, которые можно будет употреблять только для прикрытия апрошей».

К сожалению, вмешательство царя в военные действия может затормозиться тем, что у него не заключен еще мир с Турцией; следует оказать ему всякое содействие в скорейшем заключении мира и для этой цели привлечь папу, цесаря и Венецию, чтобы они повлияли на Турцию вопреки Англии и Голландии, которые мешают примирению Москвы с турками.

С Данией уже имеется оборонительный союз[223]223
  Заключенный между Христианом V и Августом II в Копенгагене 24 марта 1698 г., которым обусловлена взаимная помощь в случае войны отрядом в 8000 человек.


[Закрыть]; надлежит искусными и осторожными дипломатическими мерами превратить его в союз наступательный. Задача эта облегчается враждебным отношением Дании к шведам из-за Голштинии, возвышения которой Дания никогда не допустит. Содействие Дании будет в особенности полезно выступлением ее флота, который будет препятствовать шведам делать высадки на берегах Балтийского моря. В высшей степени был бы полезен союз с Бранденбургом; он, однако, пока еще невозможен, и поэтому следует ограничиться склонением Бранденбурга к благожелательному нейтралитету, обещая курфюрсту поддержку в достижении королевского титула, к чему он стремится.

Паткуль делает далее обзор отношений с другими европейскими державами, старается выяснить положение, какое они займут при осуществлении «намерения», и установить образ действий по отношению к ним. Австрия не будет помогать Швеции по воспоминаниям о Тридцатилетней войне и не будет против того, чтобы шведов хорошенько проучили. Герцог Люнебургский останется равнодушным зрителем, если увидит, что император и курфюрст Бранденбургский сохраняют нейтралитет, тем более что он ищет содействия Августа II в достижении достоинства курфюрста. Англия и Голландия, конечно, громко закричат о расстройстве торговли; но их надо в самом же начале войны убедить в том, что, наоборот, торговля на Балтийском море только процветет, когда будут уничтожены все преграды, которые ставили для торговли в Лифляндии шведы. С Францией входить в какие-либо обязательства невозможно; следует лишь делать вид, что ищем с ней дружбы.

Во всем этом обзоре отношений к европейским державам у Паткуля проводится одна главная господствующая мысль, мысль о том, что предстоит в ближайшем будущем европейская война за испанское наследство и что эта война займет все внимание держав; это будет, в свою очередь, очень благоприятно для осуществления планов относительно Лифляндии.

Вслед за рассуждением о необходимости союзов, указанием союзников и обзором международного положения Паткуль (во втором мемориале) переходит к обзору внутреннего положения в Польше и ставит вопрос о том, как Августу II в деле о возвращении Лифляндии держать себя с Речью Посполитой. Отношения были довольно сложные, как вообще были сложны в Польше отношения короля к «республике». «Предприятие» Август задумал на собственный риск и страх, действуя «in privato sine consensu statuum»[224]224
  Erasmus Otwinowskii – Dzieje Polski pod panowaniem Augusta II. Краков, 1849. С. 18.


[Закрыть], и держал его про себя в глубокой тайне. Поэтому возникал вопрос, открываться ли Речи Посполитой и добиваться ее содействия или держать все в тайне и действовать лично, только при помощи саксонских войск. Паткуль категорически советует ничего не объявлять Речи Посполитой предварительно и не разглашать дела на сейме, где непременно появится оппозиция. Во всяком случае, замысел огласится, и Швеция поспешит принять свои меры. Гораздо лучше будет действовать внезапным и неожиданным ударом. Такой удар смутит шведов и, в случае успеха, склонит Речь Посполитую к содействию. Король станет «твердой ногой в завоеванной земле», и союзники будут активнее. Наиудобнейшим пунктом для такого удара является Рига. Паткуль, служивший капитаном в одном из полков рижского гарнизона, хорошо знал слабости укреплений Риги и недостаточность их защиты, о чем он в деталях и сообщает во втором мемориале, точно указывая, какие именно места укреплений наиболее слабы и удобны для нападения. Он указывает также места в ближайших к Риге поветах Шавльском и Бирженском, где должны быть расположены на зимние квартиры саксонские войска и откуда они должны предпринять внезапное нападение. План этого нападения был подробно разработан Паткулем в особом проекте и приложен ко второму мемориалу[225]225
  Устрялов. История… Т. III. С. 320, примечание 13; Wernich, J.R. v. Patkul, I, 170–172.


[Закрыть].

Завоевание, пишет в заключение Паткуль, принесет королю неисчислимые выгоды: он заслужит всемирную славу и общее уважение, державы станут, в особенности во время предстоящей войны за испанское наследство, искать его дружбы, и можно будет этим воспользоваться для расширения пределов Саксонии. Он приобретет доверие в Речи Посполитой и успокоит ее опасения за свободу. Лифляндия, если чины будут уверены в сохранении их прав, будет всегда оказывать королю поддержку на сеймах. Все это, однако, надлежит держать в строжайшей тайне: «nesciat sinistra, quid faciat dextra»[226]226
  Оба мемориала в переводе приведены у Устрялова (История… Т. III. С. 305–322). Там же в приложении VII, № 17, приведен по рукописи (Арх. Мин. ин. дел. Дела польские 1698 г., № 10, л. 5–8) немецкий текст первого мемориала; немецкий текст второго мемориала напечатан во II томе J.R. Patkul’s Berichte.


[Закрыть].

Советы Паткуля оказали свое действие на Августа II потому, конечно, что совпадали с его собственными мыслями. Он поручил их обсудить тайному совету под председательством графа Флемминга. Заседание совета происходило 30 июля 1699 г., и было постановлено: немедленно же отправить к царю генерала Карловича, бывшего уже в Москве в 1698 г. Карлович должен был расположить царя к войне против Швеции и, когда это будет достигнуто, условиться с ним, чтобы он, незаметно подведя свои войска к шведским границам, вторгся в Ингрию и Карелию в конце декабря 1699 или в начале января следующего 1700 г. Карлович должен оставаться в Москве, состоять при царе – dem Zaaren zu assistiren – и настаивать на том, чтобы разрыв со Швецией произошел в условленное время. С ним следует послать сведущего в военном деле лифляндца. Действуя совместно с датским посланником, они должны поддерживать в царе воинственное настроение и руководить его намерениями. Совет рассмотрел далее вопросы и принял решения относительно союза с Данией, воздействия на другие европейские дворы, передвижения войск в том именно направлении, как советовал Паткуль, и сообщения о задуманном «предприятии» Речи Посполитой. Последний вопрос был особенно труден. Не открыть намерения было нельзя, так как впоследствии Речь Посполитая, когда дело все равно обнаружится, могла создать много затруднений; открыть – дело могло получить преждевременную огласку. Найдено было среднее решение: не сообщая о «предприятии» Речи Посполитой в целом, посвятить в тайну человека, имевшего огромное влияние на сейме, кардинала-примаса Радзеновского, и добиться его согласия и одобрения. Это деликатное поручение было возложено на Флемминга и Паткуля, имевших тайное свидание с кардиналом ночью. Поручение было тем труднее, что примас ненавидел короля: на королевских выборах он всячески противодействовал кандидатуре Августа. В доказательство того, что король приобретает Лифляндию не для собственных выгод, Паткуль предъявил кардиналу договор, заключенный королем 14/24 августа 1699 г. с ним, Паткулем, как с представителем лифляндского рыцарства, по которому Лифляндия присоединялась на вечные времена к Польше в виде лена как оплот против Швеции и Москвы и должна была рассматриваться как автономная провинция, сохраняющая свое прежнее внутреннее устройство, свои законы и учреждения и обладающая правом содержать свое войско до 5000 человек пехоты и до 600 человек конницы. Паткуль не показал, однако, кардиналу секретных пунктов этого договора, по которым Лифляндия признавала над собой верховную власть Августа II как наследственного монарха и обязывалась признавать своими государями его наследников, даже если бы они и не занимали польского престола[227]227
  Устрялов. История… Т. III. С. 325–326; Wernich, J.R. v. Patkul, I, 177–179.


[Закрыть]. Кардинал некоторое время медлил объявить свое решение, но Флемминг и Паткуль предложили ему за содействие королю 100 000 рейхсталеров и дали задаток. Тогда кардинал согласился и дал обещание выхлопотать у сейма разрешение оставить в Курляндии 7000 человек саксонских войск, которые находились в Польше со времени выборов Августа II, отягощая ее население, и вывода которых требовал сейм. Войска должны были быть оставлены в Курляндии под предлогом укрепления Полангена, на самом же деле должны были напасть на Ригу.

Дело было, таким образом, окончательно решено, и Карлович был вскоре снаряжен в Москву, а к нему в качестве сведущего в военном деле лифляндца прикомандирован был Паткуль под чужим именем – Киндлер. Карловичу было удобно появиться в Москве, не возбуждая никаких подозрений. К нему еще в марте 1699 г. был послан из Москвы подьячий Лев Волков с письмом от Л.К. Нарышкина, в котором боярин напоминал ему о данном им обещании подыскать в Саксонии и нанять на московскую службу рудознатных мастеров и просил об исполнении этого обещания. Льву Волкову велено было подать письмо Карловичу тотчас же по приезде и «о приискивании рудознатных мастеров домогаться у него почасту». Волков приехал в Варшаву 11 июня, но Карловича там не застал; он, как доносил резидент в Варшаве Алексей Никитин, отправился в Саксонию приговаривать и приискивать на службу таких мастеров. Письмо Л.К. Нарышкина было отправлено ему в Саксонию по почте. 13 августа в Москве было получено от Никитина другое донесение, что Карлович с рудознатными мастерами из Саксонии в Варшаву приехал и к Москве с ними поедет сам вскоре.

16 сентября генерал со свитой и с 12 рудознатными мастерами был уже в Смоленске. 26 сентября он прибыл в Москву и как неофициальный посланник остановился в Немецкой слободе на постоялом дворе[228]228
  Арх. Мин. ин. дел. Дела польские 1699 г., № 5; № 16, л. 8—11. Ему назначено было жалованье по 50 руб. в неделю (там же, л. 12–15).


[Закрыть].