Текст книги "Петр I. Материалы для биографии. Том 3. 1699–1700."

Со своей стороны и барон Ланген, усердно исполняя возложенную на него миссию, подавал Петру письменные мемориалы и делал энергичные словесные представления. В мемориале, поданном 2 августа, он напоминал царю об обязательстве, данном в Раве при свидании государей, и просил оказать королю Августу помощь войсками, артиллерией и припасами[798]798
  Арх. Мин. ин. дел. Дела польские 1700 г., № 19, л. 12–13, Мемориал от 15 августа; там же, л. 17–22; Устрялов. История… Т. III. С. 557, 561–563.


[Закрыть]. В донесении королю от 4 августа он сообщал, что, получив королевские приказания, он не преминул сделать царю соответствующее представление, которым король может быть доволен. Царь жаловался на злонамеренных людей, противодействующих заключению мира в Константинополе, в числе их и на польского посла, несмотря на то что ему известно о тайном союзе. Царь, не будучи в состоянии до заключения мира помочь открыто, готов оказать королю негласную помощь; он посылал в приказ справиться о количестве военных припасов, находящихся в Смоленске, и уверял, что отдаст треть всей наличности, о чем Ланген написал приехавшему в Смоленск капитану Шпикерту. Артиллерия и припасы из Смоленска будут отправлены под Ригу водой. Царь приказал также выдать деньги на отправку казаков, которых король нанимал на свою службу, и сверх того уплатил им за четыре месяца жалованье. Казаки также отправлены будут речными путями. Когда он, Ланген, читал царю выдержки из королевских писем, царь со слезами на глазах смотрел на небо и выражал сожаление, что еще не может открыто приложить руку к делу[799]799
  Арх. Мин. ин. дел. Дела польские 1700 г., № 19, л. 15–16; Устрялов. История… Т. III. С. 557–560.


[Закрыть].

Такие же уверения Петр давал и Гейнсу в ответ на его просьбы о помощи. Оговорившись, что союзный договор не обязывает его оказывать помощь до заключения мира с турками, он сообщил Гейнсу о посылке под Ригу смоленской артиллерии и казаков, причем выражал сожаление по поводу медлительности турецких дипломатов. Однако он слово свое сдержит. «Я человек, – передает его слова Гейнс, – на слово которого можно положиться. Я не буду прибегать к многословию; но мои союзники увидят на деле, как я исполню обязательства и сделаю больше того, что я обязан». Повернувшись к Гейнсу, он прибавил: «Вы читали депеши, с которыми я отправил одного из вернейших моих людей к курфюрсту Бранденбургскому, и знаете о наступательном союзе, который я стараюсь заключить с этим курфюрстом; судите по этому о моих намерениях. Это делается не для препровождения времени. Только бы дал нам Бог добрых вестей! – закончил царь этот разговор. – Тогда союзники увидят, что они не обманываются»[800]800
  Форстен. Ук. соч. (Ж. М. Н. П. 1904. Кн. XII. С. 366–367): «Le Czaar se servit mème d’un terme d’aigreur – je ne suis pas homme sans parole et je ne me serviray pas de beaucoup de verbiage non plus, mais mes allies verront un jour au fait comment j’executeray les choses au delà de ce à quoy je me suis obligè… Le Czaar se tourna en mesme temps vers moy, disant – Vous sçavez et avez lu les depeches avec les quelles j’ay envoye un de mes plus affidès à l’Electeur de Brandenbourg et l’alliance offensive que je tache de faire avec cet Electeur, jugez par là de mes intentions, ces demandes ne se font pas pour passer le temps!.. Dieu nous donne seulement de bonnes nouvelles, alors ils verront qu’ils ne se trompent pas!»


[Закрыть].

Прося русской помощи, Август II в то же время и боялся ее, вернее, боялся того направления, в котором она будет дана. Ему желательно было, чтобы Петр послал свои войска к границам Финляндии, взял бы крепости Нотебург и Ниеншанц и, овладев, таким образом, всем течением Невы, загородил бы дорогу шведам через Финляндию и тем воспрепятствовал движению шведских войск на выручку Риги. Движение же Петра к Нарве было для него весьма нежелательным. Припомним, что такое движение предусматривал и крайне его опасался Паткуль в своих первоначальных мемориалах, где он утверждал, что взятие Нарвы сделает Петра хозяином в Прибалтийском крае. Король Фридрих IV Датский сообщал Гейнсу, что Август II недоволен намерением царя двинуться на Нарву. О том же писал датскому послу и Паткуль в расчете на его воздействие на планы Петра. Паткуль говорил, что движение к Нарве может сделать все соглашение бесплодным, что он предпочел бы движение русских на Нотебург и Ниеншанц, и указывал, что гавань Ниеншанц лучше Нарвской гавани. Гейнс, однако, не решился делать Петру какие-либо представления в этом смысле. При упомянутом уже выше свидании с Головиным 4 июня в Преображенском, когда он застал Головина за составлением проекта союзного договора с курфюрстом, он осторожно навел разговор на движение русских войск и спросил Головина, оговорившись, что делает это от себя, частным образом, куда предположено движение русских. Головин откровенно ответил, что войска, вероятно, двинутся и к Нарве и к Финляндии. Попросив позволения сделать по этому поводу несколько замечаний, опять с оговоркой, что делает их неофициально, Гейнс высказал, что движением к Нарве будут недовольны в Польше. Между королем Августом и польской республикой большие несогласия относительно войны со шведами, и король склоняет республику к войне только обещанием присоединить к Польше Ливонию и Эстляндию. Не лучше ли напасть на Нотебург и Ниеншанц, чтоб сразу отрезать путь шведским вспомогательным войскам с этой стороны? Головин ответил, что царь достаточно силен, чтобы напасть на все три пункта одновременно. Гейнс поспешил замять разговор, сославшись на свою незаинтересованность в этом деле, и писал в Копенгаген, что он не осмеливается противодействовать царю ни в том случае, если бы он напал сразу на три эти пункта, ни в том, если он устремится к Нарве[801]801
  Форстен. Ук. соч. (Ж. М. Н. П. 1904. Кн. XII. С. 358, 361).


[Закрыть].

Осторожные намеки Гейнса, да если бы это были не только осторожные намеки, а были бы самые энергичные и решительные представления, не могли бы, конечно, предотвратить движения Петра к Нарве. К этому движению все было готово; оно сдерживалось только напряженным ожиданием известий из Константинополя. И Ланген и Гейнс хорошо изображают то нетерпеливое ожидание известий, в каком находился тогда Петр в Москве. «Мы ежедневно ждем курьера с известием о мире из Константинополя, – писал Ланген от 4 августа. – Даруй небо, чтобы это томительное (sehnliches) ожидание как можно скорее прекратилось с его прибытием!»[802]802
  Арх. Мин. ин. дел. Дела польские 1700 г., № 19, л. 15–16; Устрялов. История… Т. III. С. 559.


[Закрыть] Еще 4 июня Петр просил Гейнса задержать одного из отправляемых им в Данию курьеров на несколько дней в Москве, рассчитывая, что в эти дни желанная весть будет получена. «Царь весь отдался делу войны, – пишет Гейнс. – С нетерпением ждет он вестей из Константинополя… На днях в Турцию отправлены два новых курьера и разными путями; если бы они встретили вестника из Константинополя, они должны были возможно скорее вернуться в Москву. Как только царь получит известие, он с 60 000 войском вторгнется в шведские пределы. Дней восемь тому назад царь отправил нарочного Александра Кикина в Новгород и Псков, чтобы там отдать приказание о поправке дорог и починке мостов через реки: ничто не должно препятствовать скорейшему движению царских войск на запад». Нетерпение Петра доходит до крайних пределов, переходит в раздражение. «Раздражение его растет, – пишет тот же Гейнс, – нередко со слезами на глазах он выражает досаду на замедление переговоров в Константинополе»[803]803
  Форстен. Ук. соч. (Ж. М. Н. П. 1904. Кн. XII. С. 363–364).


[Закрыть].

Посольство Е.И. Украинцева в Константинополь

Петр I

Гравюра Г. Дюпона. По оригиналу П. Делароша.

Середина XIX в.

I. Прибытие посольства в Константинополь. Эпизод с пальбою с посольского корабля

Мы расстались с Е.И. Украинцевым рано утром 28 августа 1699 г. в тот момент, когда он с посольством на корабле «Крепость», отслужив молебен, вышел при пушечных салютах из Керченского гирла в Черное море. Последуем за ним в этом путешествии, которое, как вообще и все свое посольство, он подробно описывал в обширных и обстоятельных отписках в Москву и в столь же обстоятельном «Статейном списке». В тот же день, 28 августа, корабль проплыл мимо Кафы (Феодосия), которую путешественникам не было видно с корабля, так как она расположена в лимане; а затем в течение трех дней, 28, 29 и 30 августа, огибали Крым, держась в 8—10 верстах от берега в виду Айских гор (Яйлы), подвигаясь медленно, не на всех парусах, «а на иных местех и постаивая, ожидая пристава», который должен был на своем корабле нагнать посольство, что и случилось 31 августа рано утром, не доезжая верст 50 до Балаклавы[804]804
  ЦГАДА, фонд б. Арх. мин. ин. дел. Книга турецкого двора, № 27, л. 45 об. – 47. (Ввиду того что весь архивный материал, использованный в данной работе, хранится в Центральном государственном архиве древних актов – ЦГАДА, в дальнейших ссылках указание на ЦГАДА опускается и обозначается лишь архивный фонд.)


[Закрыть].

Явившись на посольский корабль и привезя в подарок посольству трех живых баранов, пристав убеждал посланников зайти в Балаклаву. Турки, как мы припомним, всячески старались задержать Украинцева, воспрепятствовать ему плыть морем и желали направить посольство в Константинополь сухим путем. Очевидно, исполняя инструкцию, данную ему в этом смысле, пристав и предлагал остановиться в Балаклаве. Посланники, однако, ему отказали, решительно заявив, что от Айских гор пойдут по компасу прямо к Царьграду. «И пристав, – замечает «Статейный список», – в тех посланниковых словах был смущен и говорил, что царского величества корабль перед их турскими кораблями в хождении морском гораздо лутче». Он не надеялся поспеть за русским кораблем на своем корабле. Свиданием с приставом посланники воспользовались для пополнения своих географических познаний относительно Крыма. Они спрашивали у пристава: «Меж теми Айскими горами жилища какие есть ли и ведает ли он, сколько во всем Крыму сел и деревень?» Пристав на эти расспросы отвечал: «Слышал-де он, что меж теми Айскими горами поселение есть, а подлинно о том не знает, потому что по Черному едет он впервые. А в Крыму-де будто сорок тысяч сел и деревень, в которых по 50 дворов и меньше». Посланники стали предлагать дальнейшие вопросы: «Каков околичностию своею Крым?», т. е. сколько Крым имеет в окружности, «и из Кафы в Перекопь во много ль дней переезжают?», на что пристав отвечал, «что будто Крым количностию будет с семьсот верст, а езды из Кафы до Перекопи три дни, Булаклавы до Бакчисарая пять часов». После этого разговора пристав пересел на свой корабль, а посланники «при помощи Божии пустились от тех Айских гор пучиною Евксинопонтскою прямо к Царюграду»[805]805
  Арх. Мин. ин. дел. Книга турецкого двора, № 27, л. 47 об. – 48.


[Закрыть]. Таково было смелое выступление первого русского военного корабля в открытое море.

Переезд через Черное море занял дни 31 августа и 1 сентября. 31-го весь день плыли «тихою погодою». «С вечера учинилась погода понемногу противная», до полуночи на 1 сентября, и плыли «лавирами», а с полуночи на 1 число, весь день 1 сентября и всю ночь на 2-е «плыли зело скоро доброю погодою». Рано поутру 2 сентября показался Анатолийский берег и город Пендераклия в 150 верстах от входа в устье Цареградского пролива. От Пендераклии корабль шел все время держась Анатолийского берега, и в восьмом часу дня того 2 сентября «милостию Божиею и великого государя его царского величества святыми молитвами и счастием приплыли посланники к гирлу и вошли в него в целости и самою срединою без указывания и без вожей турских». Посланники заметили при входе в пролив по обеим сторонам два маяка – «две башни, на тех башнях с сторон приделаны стекольчатые каморки, а в них на великих лоханях медных горит по ночам масло деревянное вместо свеч». При дальнейшем продвижении по проливу видели также по обеим сторонам две небольшие крепости-городки у самой воды, «живут в них янычары»; под городками пушек небольших по 10 и больше. Над городком на левой стороне пролива виден был на горе большой каменный город «древнего строения». Берега пролива густо населены, жители «живут между гор в садах и кипарисех многие». В небольшом лиманце (заливчике) стоят чайки и галеасы. «Статейный список» не ограничивается этим изобразительным описанием внешнего вида пролива, а приводит некоторые гидрографические сведения. Длина пролива от устья до Константинополя 18 миль – турецкая миля, по объяснению списка, «с русскую версту», – глубина на самой середине 20, 30 и 40 сажен, быстрое течение идет из Черного моря в Белое (Мраморное)[806]806
  Арх. Мин. ин. дел. Книга турецкого двора, № 27, л. 48–50.


[Закрыть].

Проливом плыли 2 сентября до вечера и вечером стали на якорь под греческим селом Новым, дожидаясь отставшего на своем корабле пристава. Он явился к посланникам в ночь на 3 сентября и говорил, чтоб посольский корабль дальше к Царьграду не ходил, что он предварительно съездит в город известить о прибытии посланников великого визиря. Вернувшись в тот же день, 3 сентября, он объявил, что султан указал принять посланников 6 сентября; раньше не успеют, потому что для посланников не приготовлено еще двора, где им стоять; султан не ожидал столь скорого появления посольства. Украинцев пытался было возражать и заявил, что поедет на царском корабле до самой пристани, когда пристав сказал, что за посольством будут присланы «сандалы» – небольшие суда. Пристав, однако, уговорил его не противиться султанскому указу; сандалы будут присланы за посланниками для почета; впереди пойдет царский корабль, за ним посольство в сандалах. Действительно, 6 сентября за посольством было прислано 50 каюков, в которых оно при пушечных салютах доехало до пристани близ султанского дворца, откуда сам султан смотрел на прибытие посланников. На берегу для встречи посольства было выстроено «со 100 конных чаушей (полицейских) и 200 янычар с батогами». Встречали посланников начальствующие лица: эминь-чауш-ага и янычарский чурбачей (офицер), причем эминь-чауш от имени султана спрашивал о здоровье. К пристани приведено было для посольства до 100 лошадей, на которых оно и двинулось в город «верхами». Когда проезжали около султанского дворца, султан смотрел с башни. Ехали до отведенного для посольства двора «многими улицами и переулками», причем по всему пути посольства стояло множество народа. Посольству отведен был двор умершего Мустафы-паши близ городских ворот, именуемых Кумкапы, или Песочные. Корабль, отставший из-за противного ветра от флотилии везших посольство каюков, остановился в проливе за милю от Царьграда. На другой день, 7 сентября, он, однако, вошел в город и стал на якоре против самого султанского дворца. Тотчас же по приезде посланников на посольский двор к ним явился пристав с известием, что по султанскому указу велено посланников и состав посольства по здешнему обыкновению «яко гостей» в течение трех дней продовольствовать «съестным харчем», и действительно, им были доставлены: «яловицы, бараны, гуси, куры, масло, сочевица, пшено срацынское и разные овощи, виноградное вино и хлеб пшенишной доброй и росхожей». Сверх этого трехдневного содержания в натуре посольству назначено было денежное жалованье на все время его пребывания в Царьграде[807]807
  Арх. Мин. ин. дел. Книга турецкого двора, № 27, л. 50 об. – 56.


[Закрыть].

В самый же день прибытия, 6 сентября, посланники сочли нужным известить о своем приезде находившихся в Константинополе послов французского, английского и голландского, для чего посылали к ним «с поздравлением» капитана Памбурга, умевшего говорить по-голландски и по-французски, и с ним дворянина Василия Комова. Французский и голландский послы приняли их любезно, за поздравление благодарствовали и обещали со своей стороны прислать к посланникам с поздравлением. Прием у английского посла был иной. Английский посол лорд Пэджет Памбурга и Комова «к себе не пустил, а выслал к ним на крыльцо человека своего и велел сказать, что он, посол, о приходе их, с чем они к нему присланы, ведает, а видеться-де ему с ними, капитаном и дворянином, не для чего, и сел он теперво за стол есть». Однако когда послы французский и голландский прислали 9 сентября к посланникам чинов своих посольств с ответным поздравлением, то с таким же поздравлением прислал своего секретаря и лорд Пэджет. В разговоре с секретарем посланники спрашивали о его начальнике, где он, посол, жил после Карловицкого съезда, когда он приехал в Константинополь и как он посылает свои письма в Англию, через почту ли или с «нарочными ездоками». Секретарь отвечал, что лорд Пэджет по отъезде из Карловиц жил в Адрианополе, в Царьград приехал в тот же день, когда прибыли и они, посланники, а письма с ведома великого визиря, который «к нему, послу, зело добр и склонен», посылает в Белград и Петервардейн, а оттуда в Английскую землю через «нарочных посыльщиков», а обыкновенной почты из Царьграда к ним в Английскую землю нет[808]808
  Арх. Мин. ин. дел. Книга турецкого двора, № 27, л. 56–59.


[Закрыть].

Прибытие русского корабля возбудило большое любопытство в Константинополе как у живших там европейцев, так и у турок. Тотчас же по прибытии приезжали дворяне французского посла смотреть корабль и, по словам капитана Памбурга, хвалили корабль и говорили, что как турки, так и они, французы, не ожидали, чтобы в Российском государстве было корабельное строение. У них были «ведомости», что в Азове нет корабельной пристани. «Не по малу они дивятся, что в Русском государстве строятся корабли, чего прежде не бывало и не слыхано». 8 сентября приезжал смотреть корабль великий визирь в нарядном каюке с 24 гребцами в белых кисейных рубахах. Визирь сидел в каюке на корме под балдахином и «ездил около корабля и на него смотрел много время». На другой день, 9 сентября, к посланникам явился пристав, чтобы сообщить им, что великий визирь «похвалял» русский корабль султану и султан хотел в этот день смотреть корабль сам. Пристав предупредил, чтобы посланники распорядились о встрече султана пушечным салютом. В полдень действительно султан приезжал осматривать корабль в таком же каюке, в каком накануне приезжал великий визирь. На самый корабль, конечно, ни визирь, ни султан не вступали[809]809
  Там же, л. 54 об., 56 об. – 57 об.


[Закрыть].

В отписке от 17 октября Украинцев доносил в Москву, что весь народ в Константинополе удивлялся появлению корабля и к русским обращались с вопросами, кто корабль этот делал и как он «мелкими водами из-под Азова вышел в Черное море и так скоро без турецких вожей прошел черноморскую пучину». Турки утешают себя тем, что русские корабли плоскодонны и в бурю держаться на море не смогут, также и тем, что у царя нет знающих адмиралов, а русские морского плавания не знают и биться на море не умеют. На неоднократные вопросы, обращенные к Украинцеву, много ль у царя сделано кораблей, все ли они оснащены и сколь велики, он отвечал, что кораблей и галер наделано у царя много, днами они не плоски, из-под Азова в море выходят свободно и что его провожал до Керчи целый флот.

Ежедневно, как он писал в отписке, приезжают смотреть корабль многие тысячи турок, греков, немцев, евреев и армян в сандалах и каюках. Всего больше хвалят на корабле паруса, канаты и веревки за их прочность. Упрекают голландцев в том, что они учат русских морскому делу, и выговаривали за это голландскому послу, на что тот ответил, что у них люди вольные, а капитан Петр Памбург будто волонтер и из Голландской земли выгнан. Говорят также и то, что русские корабли сделаны худо и некрепко и в морском плавании ненадежны. К этим критическим замечаниям турок Украинцев в той же отписке присоединил и свою критику и совет относительно дальнейшего кораблестроения, находя недостатки и в самой постройке, и в надзоре за ней. «И о том тебе, великий государь, как Господь Бог по сердцу известит, а мне мнится, что надобно у строения корабельного присмотру быть прилежному, чтоб делали и конопатили их мастеры крепко и чтобы к одному кораблю приставлен был добрый, и честный, и разумный, и пожиточный дворянин, который бы никакой корысти был не причастен, а убогие впадут в корысть. Да и иноземцы, государь, которые делают компанейские корабли, чаять, уже не без корысти у того дела пребывают. А корабль дело не малое, стоит города доброго. И сей твой, великий государь, корабль, на котором я плыл на Черном море, в ветер и не само сильный гораздо скрипел и на бок накланивался, и воды в нем явилось не мало»[810]810
  Устрялов. История… Т. III. С. 515–518.


[Закрыть].

Появление русского корабля вызвало даже страх. Пошли преувеличенные толки. Была молва, что на корабле находится сам царь, – этот слух пустили иностранные посольства, – вот почему турецкие начальные люди подъезжали и присматривались к кораблю. Опасались прибытия целого русского флота; говорили, что русский флот из 10 военных кораблей и 40 мелких судов выходил в Черное мое, достигал Анатолийского берега и подходил к Трапезунду и Синопу. Имея флот на Черном море, царь мог мешать подвозу в Царьград съестных припасов. Знатный грек в Галате спрашивал у переводчика Афанасия Ботвинкина, сколько у государя сделано кораблей, и по поводу ответа Ботвинкина, что «готовых ныне сто, а еще к тому многие делаются», заметил: «Здесь того зело боятся и все говорят: как-де царское величество Черное море запрет, то в Цареграде будет голодно, потому что хлеб, масло, лес, дрова привозят с Черного моря из-под Дунайских городов: Браилова, Измаила, Галации, Килии, Белгородчины, Очакова»[811]811
  Устрялов. История… Т. III. С. 515–519.


[Закрыть].

Стоявший на якоре против самого султанского дворца русский корабль не давал туркам покоя. Делались попытки перевести его на другое место. Вскоре же по прибытии, 9 сентября, явившись к посланникам, пристав говорил, чтобы корабль с того места, где он стоит, свесть и поставить там, где стоят французские, английские и голландские корабли; здесь же стоять ему непристойно, потому что капитан стреляет из пушек «необыкновенно почасту». Возразив, что капитан стреляет «по обыкновению», посланники отправили, однако, к нему подьячего Ивана Грамотина с приказанием перевести корабль на место стоянки французских, английских и голландских кораблей и из пушек «без дела и безвременно» не стрелять. Памбург переводить корабль отказался и ответил, что корабль стоит в пристойном месте, а из пушек он стреляет «по обыкновению». Через два дня, 11 сентября, вновь приходил пристав с теми же жалобами, на этот раз от самого великого визиря. Визирь велел сказать, что «капитан стрельбу чинит не по обыкновению, как ведется, и почасту стреляет безвременно, и такая-де стрельба салтанову величеству неугодна. Да и стоит-де тот корабль близко его, салтанских, сараев (дворца), не в указанном месте». Посланники возразили, что капитан стреляет не «безвременно», а на вечерней и на утренней зорях из одной пушки «по манеру воинскому, как на кораблях ведется для караулу». Так же стреляют и с других иностранных кораблей. Пристав в ответ указывал, что такая стрельба бывает в открытом море и во время войны: «Корабельное обыкновение, как ведется, он, пристав, знает, и пушечная стрельба для караулу бывает и в барабаны бьют на тех кораблях, которые бывают на море или где в воинском случае. А капитан царского корабля, приехав в чужое государство под самую столицу, чинит стрельбу будто на какую похвалу тому кораблю или себе, не по обыкновению и то-де он чинит зело досадительно». При этом пристав не удержался от осуждения качеств царского корабля: «А корабли им, турком, не в диковину; и тот корабль, на котором они, посланники, к Царюграду пришли, сделан плоскодон и в морском плавании от волнения будет он небезопасен и неспособен».

Посланники горячо протестовали, говоря, что «и в Российском государстве корабли не в диковину ж, и у великого государя кораблей великих, и средних, и малых множество. А тот корабль, на котором они, посланники, пришли, сделан таким подобием, как ведется, а не плоскодон». Пристав и сам видел его в морском плавании, и перед турецкими кораблями «он в хождении был скор и от волнения морского безопасен». Такого турецкого корабля они, посланники, не видали ни в Керчи, ни в Царьграде; турецкие корабли перед царским кораблем «гораздо плохи и малы». Недаром же ежедневно приезжают смотреть его многие турки и окрестных государств иноземцы; если бы он был плох, то смотреть бы его не приезжали[812]812
  Арх. Мин. ин. дел. Книга турецкого двора, № 27, л. 59–61.


[Закрыть].

Разговоры, однако, тем не кончились. На следующий день, 12 сентября, приезжал к посланникам для переговоров о предварительных церемониях по приему посольства «салтанова величества тайных дел секретарь и переводчик», как его титулует «Статейный список», турецкий государственный деятель, дипломат, писатель и философ, доктор Болонского университета Александр Маврокордато. По окончании переговоров, для которых он приезжал, он поучительно заметил: «Всякое-де государство имеет свой закон, и устав, и правление, по которому должны послы, и посланники, и всяких чинов люди, где в котором государстве быть им прилучится, поступать. Однако ж, будучи ныне в государстве салтанова величества, царского величества на воинском корабле капитан стреляет из пушек необыкновенно, ночью поздно, а по утру рано. И салтанову-де величеству гораздо то нелюбо, потому что необычное стреляние есть некоторой великой государственной в государстве турском знак. И чтоб они, посланники, того ему впредь чинить не велели». Посланники привели в ответ Маврокордато объяснение, данное им накануне капитаном, которого они призывали: «Он чинит то стреляние по маниеру воинскому для того: когда солдаты становятся на караул с утра и в вечеру, тогда должно тот маниер ему учинить», причем он ссылался на пример других иностранных кораблей. Маврокордато заметил, что с иностранных кораблей бывала стрельба, когда султана не было в Царьграде, а был он в Адрианополе. «А ныне то стреляние запрещено». Пусть они запретят стрелять и капитану. «В день пусть-де стреляет, сколько хочет, только чтоб по утру рано и в вечеру поздно не стрелял, потому что то стреляние есть в Турском государстве некакой государственный знак». Посланники обещали, что если французским и английским кораблям «по маниеру воинскому стрелять будет заказано, то и они капитану стрелять закажут»[813]813
  Арх. Мин. ин. дел. Книга турецкого двора, № 27, л. 61, об. – 71.


[Закрыть].

Корабль остался стоять на том же месте, где он с самого начала бросил якорь, против султанского дворца, а то, что на нем случилось через несколько дней, вызвало в Константинополе переполох и панику. Капитану хотели запретить делать по одному пушечному выстрелу на вечерней и утренней зорях. Каково же было всеобщее изумление и беспокойство, когда вдруг совершенно неожиданно в ночь на 25 сентября раздалась с корабля пушечная пальба, которая продолжалась всю ночь. «Сентября против 25-го числа в ночи, – записано в «Статейном списке», – на корабле великого государя… была из пушек многая стрельба. А учинил тое стрельбу капитан Петр Памбурх собою без ведома их, посланничья; и приказу их, посланничья, о той стрельбе ему не было».

Рано утром 25-го к посланникам явился тайных дел секретарь Александр Маврокордато для объяснений. Сказав посланникам, что имеет говорить им «некоторую речь», попросив удалить из комнаты бывших при посланниках людей и оставшись наедине с посланниками и с переводчиком Семеном Лаврецким, Маврокордато говорил: «Прошедшей-де ночи какой всполох и великая тревога и страхование многим людям ужасное от необыкновенного поступку корабельного их, посланничья, капитана в пушечной ночной стрельбе учинился, чаять-де и им, посланником, было слышно. И тем-де бешенством и своевольством своим он, капитан, весь народ обоего полу, мужеского и женского, в превеликое ввел страхование и смущение, какого смущения ни которых государств послов и посланников от капитанов корабельных никогда не бывало». Посланники ответили, что они стрельбу слышали, о причинах ее не знают; хотели было посылать за капитаном, но как раз в это самое время приехал он, Маврокордато. Маврокордато далее спрашивал: как они, посланники, рассуждают, кто, приехав в чужое государство, станет поступать «не по обыкновению того государства, а к тому еще учинит многие досадительства и бесчинства, и с такими бесчинными людьми» как, по их мнению, надо поступать? А их «корабельный капитан – человек бешеный и ума лишенный», не только не хранит честь своего государя, но своим бешенством и бесчинством превеликую досаду и оскорбление учинил «державнейшему и умножительнейшему их императору, его салтанову величеству, от которого внезапного страху в верхних его салтанских сараях многие жены беременные из утроб своих безвременно младенцев повывергли». И сам султан, «сумнився о том необыклом ночном великом пушечном стрелянии, видя такой страх, той же ночи послал к везирю», а визирь отправил его, Александра, к посланникам спросить, «чего тот капитан за такое неистовство достоин. И какой на то ответ ему, Александру, они, посланники, учинят?». Посланники повторили, что не знают, для чего капитан стрелял прошлой ночью, и прибавили, что раньше, как оказалось, капитан стрелял для приезжавших к нему на корабль гостей, французов и голландцев, а «впредь обещался для приезжих иноземцев такою пустою пушечною стрельбою не стрелять», а стрелять только на вечерней и на утренней зорях из одной пушки только по одному выстрелу. Маврокордато продолжал: известно ли им, посланникам, что капитан – «человек порочный, из Голландской земли выгнан, для того и поступает так бесчинно, своевольно и неистово? Если бы в нем был разум и постоянство, как у корабельных капитанов других государств, он бы поступал кротко, и смирно, и учтиво со всякой честью. «И надобно от такого бешеного и непостоянного человека на обе стороны иметь опасение». Посланники возражали, что капитан принят в царскую службу в Голландской земле вместе с другими такими же как «доброповеренный человек», в службе он оказался верным, никакого непостоянства и «шатости» они, посланники, за ним не видали. Назначен он к ним на корабль везти их в Царьград как наиболее сведущий среди морских капитанов, в пути до Царьграда «бесчинства никакого не чинил, и порока за ним никакого они не ведают, и выгнан ли он за что из Голландской земли, они не знают». Маврокордато не переставал порицать капитана: «Унять его, как он видит, им трудно, потому что и прежний их приказ он презрел… и учинил бедство и неистовство больше прежнего». Надо им против него изобрести какой-нибудь способ «для того, что он человек без разума и пребывает в шалости, и в шатости, и в непрестанном пьянстве», ходит к послам других государств, «а именно ко французскому и к голландскому и, напився у них до пьяна вина горячего и иного питья, лает и поносит государство их, чего больше терпеть им невозможно. И за такие его неистовые поступки достоин он, капитан, всякого жестокого наказания. А те послы, видя его шалость и пьянство, поят его нарочно». Посланники просили, чтобы султан ту пушечную стрельбу «положил на милость», и обещали, что прикажут капитану «о учтивом житии и поступках» и смотреть за ним будут; теперь же, призвав его с корабля, обо всем расспросят и, что он скажет, сообщат Маврокордато. Маврокордато окончил разговор заявлением, что «пришел он к ним, посланником, якобы с небольшим выговором, только отходит от них с радостию для того, что слышит от них слова благоразумные и к настоящему делу согласные и ко исправлению капитанскому впредь потребные». Об этом, сказал он, будет донесено визирю и самому султанскому величеству[814]814
  Арх. Мин. ин. дел. Книга турецкого двора, № 27, л. 93–98 об.


[Закрыть].

Простившись с Маврокордато, посланники тотчас же отправили подьячего Ивана Грамотина на корабль с приказанием капитану немедленно явиться на посольский двор. Но не успел подьячий выйти с посольского двора, как с корабля раздалась опять сильная и продолжительная пушечная пальба. Во дворце опять всполошились. Маврокордато прислал своего казначея, а за ним племянника с упреками и с угрозой от султана взять царский корабль «за караул», для чего уже приготовлены люди. Посланники вслед за первым посланным, Грамотиным, отправили за капитаном переводчика Степана Чижинского и подьячего Бориса Карцева. Но привести капитана оказалось нелегко. Иван Грамотин вернулся уже к вечеру, «в отдачу дневных часов», и докладывал посланникам, что «как-де он приехал на корабль, и в то-де время у капитана сидели два человека иноземцев и с ним пили. И он-де, Иван, ему, капитану, говорил, чтоб он ехал к ним, посланником, на посольской двор. И капитан ему, Ивану, сказал, что он к ним, посланником, поедет, и, напився пьян, лег спать. И он-де, Иван, его, капитана, будил многажды и розбудить его не мог для того, что он спал пьян без памяти, и сержанты-де и солдаты сказывали ему, Ивану, что с теми двемя иноземцами почал он, капитан, пить вчерашнего дня с полудня и пил во всю ночь и сего дня по весь день, также и ис пушек стрелял во всю ночь. Да и при нем, Иване, он, капитан, из пушек стрелял же». После Грамотина возвратились на посольский двор вторые посыльные, Степан Чижинский и Борис Карцев, и докладывали: «Как-де они на корабль пришли, и в то время капитан Петр Памбурх спал, и они его будили ж и добудиться не могли долго. А сержант и солдаты сказывали им, что он, капитан, с гостьми, с иноземцами, вчерашнего дня с полудня и во всю ночь и сей весь день пил и во всю ночь с воскресенья на понедельник ис пушек стрелял и теперво спит пьян же. И они-де… дожидались того на корабле, покамест он проспится, много время до самого вечера и, видя, что день преклоняется к вечеру, насилу его разбудили и звали к посланником. И он ж де, лежа на постели, им сказал, что он ехать не может, потому что пьян. И они-де ему говорили, чтоб он, капитан, ни днем, ни ночью из пушек не стрелял. И он-де, капитан, приподняв немного голову, лежа на постели, говорил им через толмача, что он из пушек стрелять не станет». К этой записи «Статейный список» эпически спокойно добавляет: «И после тех посылок того ж числа в вечеру и на другой день с утра рано с того корабля из пушек он, капитан, стрелял»[815]815
  Арх. Мин. ин. дел. Книга турецкого двора, № 27, л. 100–103 об.


[Закрыть].