Текст книги "Петр I. Материалы для биографии. Том 2. 1697–1699."

III. Аудиенция цесарскому послу. Пир у Лефорта

По болезни патриарх не был и 1 сентября на праздновании Нового года. В записи тех же Дворцовых разрядов упоминается, что 1 сентября новолетного «действа» в том виде, как оно бывало раньше: «…против прежнего обыкновения за болезнию святейшего патриарха не было». Прежде оно совершалось (как мы знаем) на открытом месте «на площади промеж соборов Благовещения Пресвятые Богородицы и архангела Михаила». Теперь оно отправлено было перед литургиею в Успенском соборе: служил тот же митрополит Крутицкий Тихон, присутствовали касимовский царевич Иван Васильевич, боярин князь П.И. Хованский, окольничий князь И.С. Хотетовский и думный дьяк Е.И. Украинцев[676]676
  Дворцовые разряды. Т. IV. С. 1085.


[Закрыть]. Действо теряло, таким образом, свою былую торжественность, замкнулось внутри церковных стен. Ни царя, ни патриарха на нем не было. «Наступивший… русский новый год, – пишет Гвариент, – начался, по обычаю, торжественно, однако не с теми некогда обычными и достойными зрения торжествами, потому что царское величество не выказывает никакого особенного удовольствия к подобным старинным обрядам московской церкви и поэтому день ото дня отменяет почти все духовные ранее соблюдавшиеся церемонии». Корб в дневнике, рассказав о прежнем обряде празднования нового года в Москве, объясняет его отмену тем, что «в отсутствие царя эти церемонии несколько лет не исполнялись, а тщеславный дух нововведений нашего времени не вернул их как обветшавшие и устаревшие». Старинный отживающий церковный обряд был заменен новым, светским. Был устроен пир у генералиссимуса боярина А.С. Шеина. «Вместо [церковного] некогда употребительного празднования, – пишет Гвариент, – воевода устроил дорогой пир, где царь с удовольствием праздновал до полуночи наступление нового года со многими боярами при больших тостах под стрельбу пушек». В дневнике Корба находим некоторые подробности этого празднования: «Новый год начался при счастливых предзнаменованиях, именно воевода Шеин устроил в этот день пиршество с царственною роскошью. Бояре, приказные служители и офицеры собрались туда почти в невероятном множестве: было там также большое число матросов, в толпе которых часто появлялся царь, наделявший их яблоками… Залп из двадцати пяти пушек отметал всякий торжественный заздравный тост». На пиру опять продолжалось обрезывание бород, начатое на приеме 26 августа, только теперь это дело было поручено царскому шуту. «Но великая торжественность настоящего дня, – продолжает Kopб, – все же не могла помешать службе несносного цирульника, которую, согласно распоряжению, нес известный при царском дворе шут; при приближении его с ножницами никак нельзя было уклониться… Таким образом, среди шуток и попойки дурак и шут заставлял весьма многих оставить древний обычай»[677]677
  Устрялов. История… Т. III. С. 622–623; Корб. Дневник. С. 81.


[Закрыть].

Цесарский посол Гвариент по прибытии царя в Москву ходатайствовал о приемной аудиенции для вручения царю верительных грамот, которые он упорно отказывался представить в Посольский приказ до приезда царя, так как, если бы он их туда представил, в личном приеме его царем не оказалось бы уже никакой надобности, и он получил бы отказ в таком приеме.

2 сентября он был приглашен к первому министру Л.К. Нарышкину, который, сделав последнюю, но и на этот раз тщетную попытку уговорить его выдать верительные грамоты, затем все же объявил, что государь изъявил согласие на аудиенцию, которая и назначена ему на завтра. При этом Лев Кириллович объяснил, что царское величество послу никакой официальной аудиенции в Кремле дать не может, потому что по смерти своего покойного брата царя Ивана Алексеевича не восходил на царский трон и теперь на него восходить не желает, а примет посла в частной аудиенции в доме Лефорта. Послу не оставалось ничего делать, как согласиться, тем более что Нарышкин обещал ему не только присутствовать на аудиенции, но и лично ввести посла к государю. Эта аудиенция в столь новой обстановке действительно состоялась на другой день, 3 сентября, в 5 часов пополудни. Посол со свитой, как он доносит в депеше цесарю, отправился в трех своих каретах – царские экипажи не высылались за ним именно потому, что аудиенция не имела строго официального характера по прежнему ритуалу. Подъехав к дому Лефорта, Гвариент приказал нести пред собой верительные грамоты, одну секретарю посольства Корбу, другую, касавшуюся вероисповедных дел, старшему из прибывших с посольством миссионеров отцу Франциску Эмилиани. Встретил посла думный дьяк Е.И. Украинцев, который провел его до четвертой комнаты, где стоял, ожидая посольство, царь с непокрытой головой, окруженный свитой, среди которой были Л.К. Нарышкин, Лефорт, саксонско-польский генерал Карлович, генерал-вахтмейстер Мемминг и другие иноземные офицеры. Л.К. Нарышкин сделал несколько шагов навстречу послу, чтобы подвести его к государю. «В четвертом часу пополудни, – описывает этот прием Корб в дневнике, – мы отправились блестящим поездом на аудиенцию. Она состоялась в том доме, который царь великолепно выстроил на собственный счет и предоставил временно для жилья своему генерал-адмиралу Лефорту. Многие вельможи окружали его царское величество наподобие венка, среди всех них царь достойно выделялся изящным величием тела и духа».

Некоторые прежние церемонии, из которых слагался обряд представления послов, были теперь опущены. Как пишет Гвариент, «для обычной вступительной речи и некогда употребительных учтивств (curialien) мне не было дано совсем времени, но после сделанного реверанса царь тотчас же через толмача потребовал верительные грамоты, которые я затем собственноручно передал его царскому величеству без всяких дальнейших церемоний». Затем посол и его свита были допущены к целованию царской руки. Царь с улыбкой спросил посла, в каком состоянии здоровья он оставил императора, и, едва выслушав ответ, сам сказал, что видел императора в добром здоровье. Далее последовал вопрос о здоровье посла и лиц его свиты, за который посол «с соответствующим респектом» принес благодарности.

Наконец, послу было сообщено через толмача, что он будет пожалован обычным царским угощением, и этим аудиенция была завершена. Перенося аудиенцию из своего дворца в дом Лефорта, Петр отступал, таким образом, от освященного стариной ритуала. Но и самый обряд приема кредитивных грамот он не мог строго законченно провести в официальных формах. Высокопарная по внешности и пустая по содержанию, какой всегда она бывала, приветственная речь была отменена. Произнося по-старинному формулу вопроса о здоровье отправлявшего посольство государя, Петр не мог удержаться от улыбки и от замечания, что сам знает о здоровье императора, так как виделся с ним уже после отъезда посла из Вены. Любопытно, что в Посольском приказе был все же составлен на всякий случай церемониал аудиенции – «явка готовлена в запас» – со включением в него всех полагавшихся при таких приемах обращений со всеми подобающими титулами, где предусмотрено было, кем посланник будет введен и «явлен челом ударить», как он будет «править цесарский поклон» и «изговорит речь», а «изговоря речь», поднесет грамоты, и затем думный дьяк посланнику объявит, что «великий государь… грамоту брата своего… его цесарского величества принял и речь его», переданную от его имени посланником, «любительно выслушал»; сам же «великий государь изволит спросить про цесарское здоровье, встав и шапку сняв», говоря: «брат наш, великий государь любезнейший Леопольдус, цесарь римский, по здорову ль?», а затем велит позвать посланника к своей руке и т. д. Вопреки всем этим приказным предположениям Петр принял посланника стоя и без шапки. Составлена была в приказе также и записка о том, как аудиенция в действительности состоялась, и в ней среди обычных официальных выражений описания нашли себе место бесстрастно записанные дьяком или подьячим замечания об отменах тех или иных необходимых по старинному чину церемоний. В записке читаем, что «207 (года) сентября в 3 день великий государь… указал посланнику быть перед собою на приезде без чинов на дворе генерала и адмирала и наместника новгородского Ф.Я. Лефорта в Немецкой слободе. Кареты под него с государева конюшенного двора не посылано, о рындах и о стойке наряду не было», т. е. не было отдано распоряжений о назначении в рынды молодых дворян и о назначении войск стоять по улице при проезде посольства. «Встречи» у крыльца посланнику также не было. «А как посланник перед великого государя в светлицу вошел, и явил его великому государю челом ударить думный дьяк Е.И. Украинцев». Посланник «правил цесарский поклон, а речи не говорил… Про здоровье цесарское великий государь не спрашивал, а изволил говорить, что он, великий государь, после его [посланника] приезду к Москве изволил сам быть в Вене и с цесарем виделся»[678]678
  Устрялов. История… Т. III. С. 623–625; Корб. Дневник. С. 81–82; Памятник дипломатических сношений, IX, 791–795.


[Закрыть]. Так старые вековые московские придворные формы, теряя свою жизненную крепость, уступали новым веяниям и облетали, как осенью облетают с деревьев пожелтевшие и потерявшие жизненную силу листья.

После приемной аудиенции цесарский посланник и члены посольства могли согласно дипломатическим обычаям того времени появляться в придворном обществе открыто (до тех пор они должны были, и это дано было им понять из Посольского приказа, воздерживаться от таких появлений). Эта перемена в их положении отражается и на сообщаемых ими сведениях. Те сведения о Петре, которые Гвариент передавал цесарю в своих депешах, а Корб заносил в дневник, основывались на разговорах и слухах; со дня аудиенции, появляясь в обществе царя и ближайших к нему лиц, тот и другой, и посол и секретарь, будут говорить нам как очевидцы, и потому их показания приобретают особенно большой интерес. Уже на следующий за аудиенцией день цесарское посольство наряду с другими иностранными представителями было приглашено на большой обед к Лефорту в присутствии царя. «А назавтрее, сентября в 4 день в воскресенье, – читаем мы в «Статейном списке» посольства Гвариента вслед за записью о приемной аудиенции, – изволил великий государь кушать у генерала и адмирала Франца Яковлевича Лефорта на другом его дворе, что за рекою Яузою, и в то время по его великого государя указу у стола были бояре и окольничие и думные люди… да и посланники цесарской, и польской Ян Бокий и датской Павел Гейнс за тем столом были ж». Описание этого обеда сделано Гвариентом в депеше цесарю от 9/19 сентября. «На следующий [после аудиенции] день, – пишет он, – следовательно 14-го, я по приказанию его царского величества был приглашен на большой пир, данный генералом Лефортом от имени царя и на царские издержки. На нем должны были присутствовать многочисленные бояре, князья, знатнейшие военные чины и почти все находившиеся в Москве немецкие дамы. Число гостей простиралось до 500 персон. Кроме многих наполненных комнат для удобства угощения приглашенных были раскинуты палатки на чистом воздухе»[679]679
  Пам. дипл. сношений. Т. IX. С. 792–793; Устрялов. История… Т. III. С. 625.


[Закрыть].

Обед начался дипломатическим инцидентом. Датский и польский посланники, как повествует Корб, имели в свое время неосторожность выдать в Посольский приказ свои верительные грамоты, вследствие чего они напрасно добивались аудиенции у царя[680]680
  Датский посланник Павел Гейнс прибыл в Москву 17 июля 1697 г. и по многим настояниям Посольского приказа после сношения с королем вручил свою верительную грамоту в Посольском приказе думному дьяку Е.И. Украинцеву 6 ноября того же года с оговоркой, впрочем, чтобы такой порядок не был прецедентом на будущее время; Арх. Мин. ин. дел. Дела датские 1697 г., № 3, л. 50–58, 105–112.


[Закрыть]. Раз верительная грамота была вручена не лично царю, а представлена в Посольский приказ, приказ считал царскую аудиенцию излишней и отказывал в ней посланникам. Тогда оба посланника, будучи приглашены на обед, в присутствии царя через Лефорта все же выхлопотали себе право быть допущенными к целованию царской руки тут же перед обедом, и это должно было служить для них заменой аудиенции. Царь принимал их без всяких уже церемоний в одной из комнат Лефортова дворца, в какой-то, по словам Корба, «маленькой комнатке, где хранилась посуда в виде стаканов и кубков». Так как датский посланник был принят первым, то он, как говорит тот же Корб, «гордился своею победой и хвастливо претендовал на высшее место (перед польским посланником), потому что ему раньше дарована была милость целования руки». Когда стали садиться за стол, посланники повздорили из-за места. Петр, узнав о предмете спора, назвал обоих кичливых дипломатов дураками. «Царь вознегодовал на пустой спор о преимуществах, так как каждый из них хотел быть выше другого, и назвал их дураками – это общепринятое у москвитян слово, – пояснительно замечает Корб, – которым обозначается недостаток ума». Петр, видимо, без особенного уважения относился к польскому посланнику; для него настоящим посланником польского короля, через которого он действительно вел сношения с Августом II, был приехавший с ним в Москву саксонский генерал Карлович. По крайней мере, присутствие польского посла не удержало царя от того, чтобы пройтись по адресу его страны, а может быть, он это делал нарочно, чтобы задеть дипломата, ум которого он только что невысоко квалифицировал. «Когда все расселись, – пишет Корб, – его царское величество стал преувеличивать бедствия Польши примерно в таких выражениях:

«В Вене на хороших хлебах я потолстел, но бедная Польша взяла все обратно». Патриотическое чувство пана Бокия было уязвлено, и он не оставил царских слов без ответа. «Польский посол, – продолжает Корб, – выразил удивление, что это выпало на долю его царского величества, так как он (посол) в Польше родился, воспитан и переехал сюда, а все-таки остался толстяком (он был толст)». Но и царь не оставил его ответа без возражения, сказав ему: «не там, а здесь, в Москве, ты отъелся». Этот сохраненный для нас дневником Корба отрывок разговора показывает, какого рода любезностями обменивались тогда присутствовавшие за столом. Разговоры прерывались тостами, и каждый из них сопровождался неизменным залпом из 25 пушек. Вдруг мирно продолжавшийся обед был прерван внезапно разразившейся страшной вспышкой, которая чуть было не кончилась трагедией. Царь горячо заспорил с генералиссимусом А.С. Шeиным, упрекая его в том, что он в его отсутствие делал производства в офицерские чины за взятки. Полный раздражения, вскочив с места, он вышел из залы, чтобы спросить у находившихся на карауле во дворце солдат, сколько полковников и других офицеров произвел Шеин за взятки, тотчас же вернулся обратно, и гнев его дошел до такой степени, что, выхватив шпагу, он стал ударять ею по столу, крича Шеину: «Вот так я разобью и твой полк, а с тебя сдеру кожу до ушей!» Князь Ф.Ю. Ромодановский и Н.М. Зотов бросились заступаться за Шеина, но Петр, не помня себя от ярости, размахивал обнаженной шпагой, так что Зотов получил удар по голове, а Ромодановскому порезаны были пальцы. Царь уже замахнулся на Шеина, и он, как говорит Корб, «несомненно упал бы от царской десницы», но Лефорт успел, обняв царя, отвести его руку от удара, что, впрочем, стоило ему самому тяжелого удара по спине. Только новому любимцу Меншикову удалось укротить разошедшегося Петра. «Все были в величайшем страхе, – говорит, описывая эту сцену, Гвариент, – и каждый из русских старался не попадаться на глаза его царскому величеству, считая это наиболее безопасным, но юный фаворит достиг наивысшего», успокоив царя. «Поправить дело, – пишет Корб, – могло одно только лицо, занимавшее первое место среди москвитян по привязанности к нему царя. Говорят, что этот человек вознесен до верха всем завидного могущества из низшей среди людей участи. Он успел так смягчить царское сердце, что тот удержался от убийства, ограничившись одними угрозами. Эту жестокую бурю сменила приятная и ясная погода. Его царское величество с веселым выражением лица принял участие в танцах и в доказательство особенной любезности велел музыкантам играть те пьесы, под которые, как говорил он, «он танцовал у любезнейшего государя своего брата», т. е. во время приема августейшим хозяином своих пресветлейших гостей (цесарем на известном празднестве Wirtschaft)… Снова 25 пушек приветствовали заздравные чаши, и приятное пиршество затянулось до половины шестого часа утра». Дело, впрочем, не обошлось и еще без одного, правда, уже совсем мелкого инцидента, показывающего, однако, то зоркое внимание, с которым Петр замечал все вокруг него происходящее: «Две жившие в доме девушки, пробравшиеся украдкой, были по приказанию царя выведены солдатами»[681]681
  Депеша Гвариента от 9/19 сентября (Устpялов. История… Т. III. Приложение X); ср. черновик письма Гвариента к графу Валленштейну от 7/17 сентября (Dukmеуеr. Korb’s Diarium, I, 261); Коpб. Дневник под 4/14 сентября. С. 82–84.


[Закрыть]. Раздражение Петра против Шеина, вырвавшееся в такой резкой вспышке 4 сентября, вызывалось, вероятно, не одними только сведениями о взяточничестве генералиссимуса при офицерских производствах, а имело и другую и, может быть, более существенную подкладку. По возвращении в Москву, узнав все подробности стрелецкого бунта и его ликвидации, царь остался крайне недоволен действиями Шеина. Он считал сделанный Шеиным розыск, бумаги которого он, конечно, прочитал, крайне недостаточным и не доведенным до конца и, главным образом, негодовал на ту поспешность, с какой воевода действовал, подвергнув смертной казни главарей мятежа и тем затруднив возможность дойти до той конечной точки, откуда исходили основные нити бунта, и раскрыть руку, которая направляла бунт и которую царь подозревал. В одной поздней рукописи, заключающей в себе описание стрелецкого розыска, читаем: «Генерал Шеин получил строгий выговор за продажу военных должностей недостойным людям, а более всего за излишнюю поспешность при осуждении бунтовщиков, не оставя даже начальников и причастных тайне заговора, которые могли бы еще более объяснить дело. Царь сказал ему, что он поступил при сем случае как добрый солдат, но как дурной политик. Его величество отставил всех офицеров, недостойных сего звания и получивших оное или за деньги, или по покровительству друзей»[682]682
  ЦГАДА, фонд б. Архива Министерства иностранных дел. Кабинетные бумаги князя Оболенского, карт. 12: «Описание на французском языке о стрелецком бунте, бывшем под Воскресенским монастырем и о следствии оного, с переводом на русский язык», л. 56 об. (ЦГАДА – Центральный государственный архив древних актов, прежде Государственный архив феодально-крепостнической эпохи (ГАФКЭ), на который делались ссылки в I и II томах настоящего издания. Ввиду того что весь архивный материал, использованный в данной работе, хранится в ЦГАДА, в дальнейших ссылках указание на ЦГАДА опускается и обозначается лишь архивный фонд, из которого взят тот или иной документ.)


[Закрыть]. Неизвестный автор рукописи совершенно верно изображает дело, и этот его взгляд совпадает со свидетельствами современных событиям источников. В черновой заметке и в проекте депеши императору, сохранившихся в архиве Корба, читаем, что воевода Шеин «находится в величайшем страхе, так как состоит у его царского величества в подозрении, потому что он слишком быстро подверг смертной казни мятежных стрельцов и тем устранил возможность дальнейшего допроса»[683]683
  Dukmeyer. Когb’s Diarium, I, 59.


[Закрыть]. То же объяснение находим у Корба и в его дневнике:

«Так как главы мятежа, недостаточно допрошенные, были избавлены преждевременной смертью от дальнейшего розыска, то Шеин вполне заслуженно навлек на себя ярость более справедливого карателя и был бы подвергнут смерти среди веселья царского пира, если бы более сильный, чем царь, генерал Лефорт не оттащил его и не удержал его руки от поражения»[684]684
  Корб. Дневник. С. 184.


[Закрыть]. Вспоминая позже в своих записках об обстоятельствах бунта, граф А.А. Матвеев говорит, что царь по прибытии в Москву, тотчас же рассмотрев розыски Шеина, «зело недовольным быть изволил, а наипаче о том, что пущие из тех воров в заговорах и вымыслах тех заводчики, не обождав его величества, казнены и причтено было ему, боярину, к дерзости»[685]685
  Матвеев А.А. Записки, изд. Сахаровым. С. 63.


[Закрыть]. Действительно, розыск, учиненный Шеиным под Воскресенским монастырем, вскрыл недостаточно данных: и Девичий монастырь, и кремлевские терема царевен остались в нем совершенно в тени. Недовольство действиями Шеина при розыске нашло себе выражение в гневной выходке против него на пиру у Лефорта. Последствием мысли о недостаточности произведенного Шеиным розыска был приказ о свозе в Москву участвовавших в бунте стрельцов из тех мест, куда они были разосланы, и о возобновлении следствия.

IV. Дни 7—16 сентября

Источники, сохранившие нам известия о Петре в ближайшее время по его возвращении из-за границы, Гвариент и Корб, за 5, 6 и 7 сентября не дают о нем никаких сведений. 7-го цесарское посольство получило обычное угощение «в стола место», которого послы удостаивались после приемной и отпускной аудиенций и которое посылалось им из Кремля на дом. У Корба есть подробное описание этого угощения, ярко рисующее эту картину посольского обихода в Москве в то время. 7 сентября около 2 часов дня на посольский двор явился состоявший при посольстве пристав из дворян Григорий Близняков, одетый в соболью шубу, крытую зеленым шелком, полученную для этой церемонии с Казенного двора, в сопровождении служителей Хлебенного, Кормового и Сытенного дворцов, из которых отпускались припасы для угощения служителей царской кухни и подьячих. За ними следовало 200 солдат, несших самые блюда и напитки: разные сорта водки, вина и меды, пиво и квас. «Земские (служители кухни), – пишет Корб, – стали накрывать на стол; скатерть была из самой тонкой ткани; ящичек для соли был золотой; кроме того, были принесены еще два сосуда из того же металла, в одном из которых был перец, а в другом соль. Против стола был устроен поставец для царской посуды, где были расставлены кубки, самой большой из которых чуть-чуть не равнялся локтю. Порядок кубков был такой, что рядом с парой больших стояла пара меньших, а стол, заставленный столькими серебряными и позолоченными чашами, имел вид органа». Как известно, трубы органа располагаются так, что вершина их образует правильно чередующиеся повышения и понижения. «Около поставца, – продолжает Корб, – к ближайшей стене были ловко приставлены скамейки, которые были заняты огромными сосудами; одни из них были оловянные, другие серебряные вызолоченные. Неподалеку помещалась двухведерная бочка с квасом. Когда это было таким образом расставлено, пристав начал читать от имени его царского величества установленное официальное приветствие». Посол отвечал выражениями благодарности. «После этого достали сосуд из агата, наполненный драгоценнейшею водкою, затем рубиновый ковш в виде раковины, который пристав выпил за здоровье господина посла. Затем сели в таком порядке: на первом месте господин посол, на втором за ним пристав; кроме гостей господина Карбонари, господина Плейера и господ четырех миссионеров, за столом сидели и все чиновники господина посла. Когда они уселись, им подана была водка. Наконец, стали разносить кушанья, среди жарких был даже лебедь; всего насчитали сто восемь кушаний разного рода, но наш немецкий вкус мог одобрить только очень немногие из них. Первая чаша была поднята приставом за здоровье священного цесарского величества, вторая за здоровье его царского величества, наконец, третья за здоровье верных министров августейшего цесаря и пресветлейшего царя. Правда, коварный пристав пытался перепутать порядок чаш и предложил господину послу выпить и провозгласить чье-нибудь здоровье». Как видим, в московском дипломатическом обиходе установился вежливый обычай при угощении иностранного посла провозглашать первый тост за здоровье его государя. Но все же с этой вежливостью в Москве мирились скрепя сердце; все же было бы приятнее, чтобы тост за своего государя был сказан первым, хотя бы и невзначай. Хитрость пристава и заключалась в том, чтобы создать такое первенство. Если бы посол поддался на удочку, принял предложение пристава и еще до начала провозглашения тостов в официальном порядке стал бы провозглашать тосты по собственной инициативе, ему неизбежно было бы, конечно, начать с тоста за здоровье московского государя, что могло бы создать и прецедент на будущее время. Но хитрость была своевременно замечена и «осталась совершенно безуспешной, так как господин посол возразил на это, что он еще не чувствует жажды и ему, как гостю, не подобает первому провозглашать чье-нибудь здоровье, если же пристав действует от имени его царского величества, то пусть исполняет свой долг, как ему угодно. Тут же стояло много москвитян, наполнивших комнату для услуги и из почтения, все они по степени своего достоинства подходили к господину послу, который собственноручно подносил каждому кубок вина. Этим старинным обычаем закончился обед и торжественная церемония»[686]686
  Корб. Дневник. С. 84–86.


[Закрыть]. Итак, форма и обстановка приемной посольской аудиенции уже значительно изменились, но старинный обряд угощения посла на посольском дворе присланными из царского дворца блюдами и напитками удержался еще целиком.

На другой день, 8 сентября, посол имел случай лично принести благодарность за угощение царю, которого он встретил на пиру в доме цесарского полковника Граге, артиллериста, устрашившего пушечными выстрелами мятежных стрельцов в сражении под Воскресенским монастырем. Петр вечером в этот день явился к Граге, несмотря на мучившую его зубную боль: «…от зубной боли у него распухли щеки». По словам Гвариента в донесении императору, когда он с подобающею пристойностью поблагодарил царя за вчерашнее угощение, царь, взяв его тотчас же за руку, сказал: «Это мало в рассуждении вашей персоны» («Dieses ist wenig in consideration Euer Person»). В этот день вернулся в Москву в полдень из своей рязанской деревни Гордон, и, узнав о его возвращении, Петр вызвал его к Граге[687]687
  Gordons Tagebuch, III, 214.


[Закрыть]. Встречу царя с любимым генералом подробно описывает Корб: «Господин генерал Гордон во время неожиданного приезда царя находился в своем поместье, отстоящем от Москвы на расстоянии около тридцати миль; узнав о приезде царя, генерал приехал сегодня почтительно приветствовать его и явился на тот же самый пир. По обычаю, он дважды поклонился царю до земли и просил прощения за то, что слишком поздно свидетельствует ему свою преданность, в оправдание чего ссылался на непостоянство погоды и на ненастье. Его царское величество, поцеловав его, поднимал его и, когда тот преклонял колена, протягивал ему правую руку». Царь был очень весел и доволен, по отзыву Гвариента, находящемуся в черновом проекте депеши его в Вену, и посол приводит далее предполагаемую причину этого хорошего настроения государя. «Может быть, – как он пишет, – по той причине, что не было приглашено ни одного из русских министров и не было никого из других [иностранных] представителей, кроме меня. Немного потанцевав, пожелал он кушать в небольшой отдельной комнате, там ужинали с ним только генерал Лефорт, генерал Гордон, я и генерал Карлович, причем во время ужина они (Гвариент пишет о царе в третьем лице множественного числа) чокнулись дважды со мною, провозглашая: во-первых, «за верную дружбу», во второй раз «за союзников против наследственного врага». С этим свидетельством совпадает и запись в дневнике Корба, писавшего, вероятно, со слов Гвариента: «Господину послу позволено было присутствовать не только на пиру, но и на ужине, который царь приказал для себя устроить. К ужину, кроме господина посла, допущено было всего-навсего три генерала: Лефорт, Гордон и Карлович. Никогда не обнаруживал царь с такой свободой веселость своего характера, может быть, это происходило оттого, что тут не было никого из бояр и других лиц, кто своим ненавистным видом смутил бы его радостные чувства». Гордон записал в дневнике, что он пробыл у Граге около трех часов и вернулся домой в 11 вечера; по этой записи можно точно установить, в какие именно часы происходил ужин Петра с послом и тремя генералами[688]688
  Корб. Дневник. С. 86; Dukmеуеr. Korb’s Diarium, I, 59; Gordons Tagebuch, III, 214.


[Закрыть].

10 сентября, в субботу, Петр был у Лефорта, где опять видели его Гордон и цесарский посол. «После обеда, – отмечает Гордон в дневнике, – я был у генерала Лефорта, куда пришел также его величество. Императорский посол, которого я там встретил, подвез меня домой». Гвариент в упомянутом выше черновом проекте депеши сообщает также некоторые подробности этого свидания: «В прошлую субботу я сделал визит генералу Лефорту, там были также генерал Гордон и бывший посол Головин, вскоре затем пришел сам его величество и весьма милостиво меня обнял. После небольшого разговора они поднесли мне стакан пива и спросили меня совершенно запросто, благосклонны ли ко мне граф Кинский и фельдмаршал Штаремберг и пишу ли я им иногда, на что я с должным респектом утвердительно ответил. Они отвели генерала Гордона в сторону и очень оживленно с ним беседовали добрую четверть часа, затем поднесли мне стакан вина и отпустили меня»[689]689
  Gordons Tagebuch, III, 214–215; Dukmeyer. Korb’s Diarium, I, 59–60.


[Закрыть].

Послу пришлось взять на себя заступничество по делу, в которое ввязался некий цесарский подданный, состоявший на русской службе, сапер по имени Урбан. В сильно нетрезвом состоянии возвращаясь верхом в Немецкую слободу, этот сапер был задет каким-то русским прохожим обывателем, который осыпал его бранью. Не стерпев оскорбления, Урбан выстрелил из пистолета и ранил обидчика. Спохватившись затем, он, чтобы дело не получило огласки, вошел с раненым в сделку и уплатил ему четыре рубля. Однако случай стал известен царю. Некоторые, пишет Корб, рассказывая об этом происшествии, указывали на опьянение Урбана как на смягчающее вину обстоятельство, но царь высказал противоположный взгляд, сказав, как передает его слова, Корб: «Sauffen – Rauffen (напиться – подраться) еще извинительно, но Sauffen – Schiessen (напиться – стрелять) не должно оставаться безнаказанным». Урбану грозила печальная участь, однако по ходатайству посла он был избавлен от смертной казни и приговорен к наказанию кнутом. Тогда посол вновь вмешался и просил о его полном помиловании, чего и достиг[690]690
  Kopб. Дневник, под 11/21 и 12/22 сентября (с. 87–88).


[Закрыть].

Цесарское посольство ехало в Москву с двумя делами: во-первых, уладить вопрос о водворении в Москве католических миссионеров; во-вторых, наблюдать за действиями московских войск против турок. Первый вопрос был благополучно улажен, допустить же посла до наблюдения за войсками в Москве не собирались, вероятнее всего потому, что цесарский двор был уже на пути к заключению мира с турками. Так как послу делать более в Москве ничего не оставалось, а на содержание посольства расходы шли из казны, то 12 сентября Гвариенту было объявлено из Посольского приказа, что царь соизволяет отпустить его домой. Посол решительно запротестовал: «воле царского величества он не противен», однако же не смеет уехать, не получив предварительно отзывных грамот из Вены, о чем ему точно предписано в данном ему наказе. Кроме того, ему указано быть при русских войсках наподобие того, как при цесарских войсках состоял Адам Вейде, и доносить о войсках цесарю, и, наконец, он сообщал, что со следующей почтой он ожидает присылки бумаг по некоторым, касающимся обоих государств делам, о которых он будет докладывать царю. По всем этим соображениям возвращаться в Вену посол считал невозможным и просил, чтобы царь повременил его отпускать. 14 сентября боярин Л.К. Нарышкин докладывал Петру в Преображенском об этой просьбе посла и о тех соображениях, в силу которых он затруднялся отъездом. «Великий государь указал» по этому докладу «цесарскому посланнику по его прошению до присылки к нему новых цесарских указов… что будут к нему некоторые дела, надлежащие обоим государствам… вскоре присланы, побыть на Москве до своего великого государя указу и о том ему сказать». Такой царский указ был ему объявлен 16 сентября. «И посланник великому государю за то, что ему на Москве побыть велено, бил челом»[691]691
  Пам. дипл. сношений. Т. IX. С. 804–806. 15 сентября к Петру обращались со словесным челобитьем гости о замене им натуральной повинности – постройки шести запасных кораблей – денежной. Просьба эта была удовлетворена, и постройка в натуре заменена денежным сбором по 12 тыс. рублей за корабль (Елагин. История русского флота. Приложение III. С. 289–290).


[Закрыть].