Текст книги "Петр I. Материалы для биографии. Том 2. 1697–1699."

Кумпанства очень затруднялись, не получая образцов различных предметов корабельного снаряжения, обещанных им из Владимирского судного приказа, что очень задерживало дело. Заведующим делами кумпанств приходилось частным образом собирать сведения у кого попало из иностранцев, «промышлять и проведывать по иноземцам и по знающим навычным людям»[903]903
  Там же. № 34.


[Закрыть], сколько чего надобно, каковы должны быть и как должно делать те или иные корабельные припасы или принадлежности. С возникавшими вопросами кумпанства обращались к адмиралтейцу Протасьеву, но адмиралтеец не все их мог решить, обращался сам к Петру за границу и просил кумпанства подождать указа; но указ медлил или и совсем не приходил. Когда царь присылал распоряжения, они не отличались устойчивостью, писалось то одно, то другое, ни на одно распоряжение нельзя было смотреть как на окончательное: число кораблей менялось, вводились их новые типы, срок окончания их то ускорялся, то откладывался, и приходил приказ приостановить работы, когда их нельзя уже было остановить.

Отсутствие последовательно продуманного, развитого в деталях и твердо установленного плана всего предприятия, недостаток специальных технических знаний, сбивчивость в руководящих распоряжениях имели результатом то, что воронежские суда были построены дурно. Прежде всего, они строились из непросушенного, сырого леса, без крытых эллингов и потому подвергались всем вредным действиям непогоды. «При одновременной спешной постройке такого числа судов некогда и невозможно было думать об устройстве крытых элингов; суда росли, подвергаясь ненастью и всем переменам погоды. Сырой, только что срубленный лес, несмотря на протесты венецианских мастеров, шел немедленно в дело, железное крепление, как обнаружили последствия, заменялось часто деревянным[904]904
  Елагин. Ук. соч. Приложение III, № 41. С. 64.


[Закрыть]. О плохом качестве кораблей стали доходить слухи до Москвы, и уже 28 ноября 1698 г. Гвариент, следивший из столицы за ходом дела, доносил императору, что Петр «занят исключительно переделкой и постройкой кораблей. Дорого построенные корабли дурны и скорее годятся под купеческий груз, чем для военных действий»[905]905
  Там же. С. 116.


[Закрыть]. Сохранился акт осмотра воронежских судов какими-то экспертами, правда, более поздний, но речь идет в нем именно о тех адмиралтейских и партикулярных кораблях, которые строились в описываемое время, в 1697-м и 1698 гг. В этом акте значится, что наилучшими из всех кумпанских кораблей оказались три, строенные Избрантом, затем князя Прозоровского и князя М.Я. Черкасского, что три ших-бомбардира, строенные Троицким монастырем по итальянскому размеру, вышли недурно, из них два – «крепости средней», а третий – лучше двух других. «Три ших-бомбардира гостиных, хотя через неискусство мастера недоброю пропорцией сделаны… однакоже по нужде употреблять их возможно». Из адмиралтейских кораблей два итальянских сделаны пропорцией «не зело доброю, паче же зело худою крепостью», и трудно их исправить. В таком же состоянии кумпанские корабли Девичьего монастыря, вологодского архиерея и стольника Зыкова. Корабли кумпанств князя Я.Н. Одоевского, С.Ф. Толочанова, князя М.А. Черкасского, князя П.И. Хованского «плошае вышеписанных размером и крепостью». Корабли Т.Н. Стрешнева, князя Я.Ф. Долгорукого и Б.П. Шереметева – «худшие от всех кораблей размером и крепостью». «Все же сии кумпанские корабли, – замечают в заключение эксперты, – есть зело странною пропорциею ради своей долгости и против оной безмерной узости, которой пропорции ни в Англии, ниже в Голландии мы не видали, мню же, что и в прочих государствах таких нет же; но уже тому поправление учинить невозможно, того ради надлежит только о крепости их радеть»[906]906
  Елагин. Ук. соч. Приложение III, № 58.


[Закрыть]. В сентябре 1699 г. было отдано распоряжение о переделках на кораблях с подробными техническими указаниями, что именно надлежит переделать на каждом, например: «Корабль кумпанства боярина князя Михаила Алегуковича Черкасского: кнехт надобно сверху сделать; кают-камор сделать до битенс; поварню подвинуть к середине, потому что близ кабель-каморы и т. д.»[907]907
  Там же, № 59.


[Закрыть] Пришлось впоследствии, в 1701 г., переделывать и 10 кораблей гостиного кумпанства, строившихся на Ступине. Осмотр им производили две комиссии экспертов: одна – составленная из иноземных мастеров, другую составили четверо русских – Питер Михайлов (сам Петр), Федосей Скляев, Александр и Гаврило Меншиковы. Русская комиссия указывала между прочим, что «сии корабли есть через меру высоки в палубах и бортах и того для надлежит оные дек или палубу ниже опустить, также фор и бак деки обнизить и шхотами загородить» и т. д. Изменения, которые надлежало произвести, были указаны в протоколе комиссии в 8 пунктах[908]908
  Там же, № 72 и 73.


[Закрыть]. Недостаточной и неудовлетворительной оказалась и та роспись необходимых корабельных принадлежностей и припасов, которая была выдана кумпанствам из Владимирского судного приказа. Приехав с Петром в Воронеж и ознакомившись с делом, вице-адмирал Крюйс должен был составлять новую по количеству перечисленных там предметов, несравненно более длинную роспись, обнимающую более 370 отдельных статей предметов[909]909
  Там же, № 53.


[Закрыть].

Заложив корабль «Предестинация», Петр лично руководил его постройкой, работая в то же время непосредственно сам с инструментами в руках. И эта постройка, предпринятая самим царем, также наталкивалась на затруднения. Петру хотелось привлечь к ней своих ближайших товарищей по работам в Амстердаме, в особенности Федосея Скляева, которого он считал наиболее способным мастером. Федосей Скляев и Лукьян Верещагин были посланы для изучения итальянского кораблестроения в Beнецию, где пробыли с месяц и, вызванные царем в Россию, возвратились через Вену в Москву. Петр с нетерпением ждал их в Воронеж и вдруг узнал, что в Москве они оба были схвачены князем Ф.Ю. Ромодановским и задержаны в Преображенском приказе. Письмо его к князю Ромодановскому от 2 октября отражает чувство досады, испытанной царем по поводу этого происшествия. «Min Her Kenih, – пишет Петр. – Письмо ваше государское, ноября в 22 д. писанное, я принял в 1 д. декабря, в котором написано о стрельцах и о дьячке, которых изволь пытать, только не жестоко, чтоб не померли, а казнить не вели до нас». Это распоряжение лишний раз показывает, как зорко следил Петр за всеми мелочами стрелецкого розыска и до какой степени было сильно его желание участвовать в нем самому. «Еще прошу, – продолжает царь, – в чем держат наших товарищей Скляева и Лукьяна? Зело мне печально. Я зело ждал паче всех Скляева, потому что он лучший в сем мастерстве; а ты изволил задержать. Бог тебе судит. Истинно никого мне нет здесь помощника. А чаю дела не государственные. Для Бога, свобода (а какое до них дело, я порука по них), и пришли сюды. Piter»[910]910
  П. и Б. Т. I, № 257.


[Закрыть]. Ромодановский в ответе должен был дать объяснение; волонтеры оказались виновными в драке. «А что ты изволил ко мне писать о Лукьяне Верещагине и о Скляеве, будто я их задержал – и я их не задержал: только у меня сутки ночевали. Вина их такая: ехали Покровскою слободою пьяны и задрались с салдаты Преображенского полку, изрубили двух человек салдат, и по розыску явилось: на обе стороны не правы; и я, розыскав, высек Скляева за его дурость, также и челобитчиков, с кем ссора учинилась; и того часу отослал к Федору Алексеевичу (Головину). В том на меня не прогневись: не обык в дуростях спускать, хотя б и не такова чину были»[911]911
  Устрялов. История… Т. III. С. 484.


[Закрыть].

Из Воронежа Петр писал еще до 2 декабря П.В. Возницыну на Карловицкий конгресс[912]912
  П. и Б. Т. I. С. 753.


[Закрыть] и Ф.А. Головину в Москву. Письма до нас не дошли. О содержании письма к Головину узнаем из дневника Гордона, который под 12 декабря записывает, что к нему рано утром пришел боярин Ф.А. Головин с собственноручным письмом царя, в котором сообщалось, что пленник, пять недель тому назад убежавший из Крыма, принес известие, что хан собирается прийти со всей силой и сжечь корабли, строящиеся у Воронежа и в окрестностях, почему царь приказывал со всей поспешностью прислать в Воронеж 6 рот солдат. Затем он передал приказание о наборе и отправке в Воронеж с каждых 100 крестьян по одному вооруженному крестьянину с продовольствием на три месяца для охраны кораблей. По словам Корба, уже 17 декабря в Воронеж было послано 6000 крестьян и отряд солдат в таком же количестве для предотвращения грозящего татарского набега[913]913
  Корб. Дневник. С. 106.


[Закрыть]. В начале декабря Петр писал также в Москву Лефорту. Последний отвечал письмом от 10 декабря, которое получено было царем, вероятно, или перед самым отъездом из Воронежа, или по дороге в Москву. Речь в переписке шла о вновь заложенном царем корабле. «Ты изволил ко мне писать про военный корабль, – пишет Лефорт по обыкновению латинскими буквами со своеобразной орфографией, – который починали работать; я с великой радостью буду слушать и служить на нем, коли время будет». Далее Лефорт жалуется, что не получает писем от вице-адмирала Крюйса, пересылает со своим письмом письма от князя Ф.Ю. Ромодановского и Бутенанта, упоминает о переписке своей с Женевой. И это последнее письмо Лефорта перед его смертью заканчивается словами, которые были постоянным припевом всех его писем, показывающим, что «дебошан французской» оставался до конца верен себе: «Пожалуйста, прикажи прислать бочку французского вина и не забывать наше здоровье пить. А мы вчера про вас не мало пили у меня и с шаутбейнахты и посланники»[914]914
  Eлагин. Ук. соч. С. 282; П. и Б. Т. I. С. 754.


[Закрыть].

XXVIII. Дело азовского старца Дия

Из Воронежа Петр выехал 16 декабря[915]915
  Юрнал 207 и 208 гг. (1698–1699). С. I.


[Закрыть] и на пятый день, 20-го, был уже в Москве. «20-го прибыл его величество, – записывает в дневнике больной Гордон, – и в тот же вечер был у полковника Блюмберга» на крестинах дочери. «Его царское величество, – читаем у Корба под 20-м числом, – вернулся из Воронежа и был восприемником от купели дочери барона и полковника фон Блюмберг. Совосприемников было семнадцать и почти из всех исповеданий. Главные из них: господин цесарский посол, генералы Лефорт и Карлович, г. Адам Вейд».

На другой день, 21 декабря, был, надо думать по случаю возвращения царя, пир у Лефорта, «на котором, – по записи Гордона, – долго оставались его величество и другие». Корб рассказывает об эпизоде, омрачившем веселье на собрании. «Генерал Лефорт устроил, – читаем у него, – великолепный пир, на котором принял, кроме царя, двести самых знатных гостей. Но царь был сильно рассержен самыми низкими клеветами двух лиц, которые соперничали о первом после него месте, и открыто пригрозил покончить их спор головой того, кто из них окажется наиболее виновным. Посредником для решения дела он избрал князя Ромодановского, а когда генерал Лефорт приблизился к царю с целью успокоить его гнев, тот оттолкнул его от себя сильным ударом кулака». Царь, видимо, был сильно рассержен. Две особы, заспорившие о первом месте, по сообщению цесарского посла Гвариента, доносившего об этом эпизоде императору, были Л.К. Нарышкин и князь Б.А. Голицын. По словам Гвариента, «царь с яростным выражением лица швырнул к ногам Нарышкина стакан с вином, сильным ударом оттолкнул от себя Лефорта, подошедшего, чтобы его успокоить, собственноручно написал вызов в Преображенское, покинул компанию с гневной угрозой: ваше предательство и десятый год продолжающийся раздор я точным образом расследую и сразу положу этому конец казнью того, на которого падет наибольшая вина в этом застарелом споре»[916]916
  Gordons Tagebuch, III, 226; Коpб. Дневник. С. 107; Dukmeyer. Kоrb’s Diarium, I, 122.


[Закрыть].

В следующие два дня, 22 и 23 декабря, по свидетельству Корба, в Преображенском собирались заседания Боярской думы по важнейшим государственным делам: «…все бояре были по приглашению у царя в Преображенском, где обсуждались вопросы войны и мира».

22 декабря в Пушкарском приказе, которым управлял тогда боярин А.С. Шеин, началось расследование по делу присланного из Азова монаха азовского Предтечева монастыря, старца Дия, и происходил допрос нескольких прикосновенных к этому делу азовских стрельцов.

Дело старца Дия было далеким отзвуком событий, разыгравшихся в июне 1698 г. под Москвой, – стрелецкого мятежа и расправы с мятежными стрельцами под Воскресенским монастырем. В нем вскрылись слухи и толки, вызванные этими событиями на отдаленной азовской окраине, куда с конца августа 1698 г. стали доходить известия о стрелецком мятеже. Дело заключалось в следующем.

В середине июля 1698 г.[917]917
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 1, ст. 6, л. 43: «после Петрова дни на третьей неделе».


[Закрыть] направлялся из Москвы в город Черкасск с пятнадцатью донскими казаками, «с легкой станицей», некий атаман Тимофей Соколов. Прошлое атамана было не совсем безукоризненно. Осенью 1697 г., когда из Азова возвращались войска, он получил от генералиссимуса А.С. Шеина предписание быть «вожем», т. е. проводником, войск от Азова до Валуйки, но приказа этого не послушался, под тем предлогом, что дороги степью не знает. Оказав ослушание главнокомандующему и боясь за то «государева гнева», Тимофей бежал на Кавказ, сначала на реку Куму, с Кумы перебрался на Терек, где перезимовал в Шадрине городке, а летом 1698 г. неизвестно зачем очутился в Москве, откуда и возвращался теперь на родину[918]918
  Там же, № 12, карт. 1, ст. 6, л. 144–145; карт. 6, ст. 2, л. 10.


[Закрыть]. Добравшись до Воронежа, станица сделала остановку, во время которой к Соколову присоединился бывший ротный писарь Преображенского полка Алексей Киндяков с женой. Прошлое писаря было также небезупречно. Как он показывал о себе, ранее он бывал в приказе Казанского дворца в подьячих, из подьячих был взят в Преображенский полк в ротные писари, участвовал с полком во втором Азовском походе, в 1696 г., но, когда полк возвращался домой, он «от своей братьи отстал в Черкасском за очною болезнью и зимовал в Азове». Из Азова, как он говорил, он отпросился у воеводы «в Киев по обещанию помолиться печерским чудотворцам», и ему будто бы выдана была воеводой подорожная, которую он на дороге потерял. Но в Киеве он был задержан как беглый, без подорожной, и как беглец был прислан оттуда 24 октября 1697 г. в Москву, в Преображенский приказ. За побег ему было в Преображенском приказе «учинено наказанье», бит плетьми и затем сослан в Азов в ссылку[919]919
  Там же, № 11, ст. 16.


[Закрыть]. К месту ссылки он и отправлялся под надзором стольника Андрея Курбатова, когда его в Воронеже настиг атаман Соколов, который «по знакомству ему, Алешке», взял его у стольника под расписку, обязавшись вернуть его стольнику в Черкасске.

От Воронежа поплыли в Черкасск на бударе, и во время плавания, как показывал один из ехавших с атаманом казаков легкой станицы, «от скуки на палубе сиживали и меж себя говаривали кое-что»[920]920
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 1, ст. 8, л. 26 об.


[Закрыть]. Это кое-что коснулось и июньских московских событий. Чрезвычайно трудно, конечно, поручиться за достоверность передачи этих разговоров; даже нельзя вполне быть уверенным в том, что такие разговоры действительно происходили. Мы о них узнаем из показаний одних лиц, между тем как другие лица, также, казалось бы, участники разговоров, необыкновенно упорно их отрицали. Случалось также, что показания, дававшиеся на первоначальных допросах, затем «у пытки» и с самых пыток менялись; человек, сделавший на пытке оговор другого, потом от своих слов отказывался, оговор снимал, или «сговаривал» с того, кого он первоначально оговорил, объявляя, что делал показания, «убояся пытки» или сделавшись от пытки «вне ума». Поэтому приводимые ниже речи никоим образом не могут претендовать на абсолютную достоверность, и их следует считать имеющими лишь более или менее значительную долю вероятности. Может быть, та или другая фраза и не была произнесена тем, кому она приписывалась; может быть, ее сочинил тот, кто ею оговаривал другого, и она была не более как вымыслом ее сочинителя. Но все такие соображения не лишают этих разговоров значения. В самом их содержании нельзя видеть ничего невероятного. Самые сюжеты их могли быть и должны были быть именно таковы, как они передавались, потому что такое именно их содержание в казачьей и стрелецкой среде могло и должно было вызываться переживавшимися тогда событиями. Разговоры казаков на палубе переданы Алешкой Киндяковым; казаки впоследствии на очных ставках с ним их отрицали. Но по существу в них не было ничего неправдоподобного; невероятных показаний Киндяков на них не стал бы наговаривать, потому что таким наговорам никто бы не поверил, а это, конечно, не входило в его расчеты. Слова, приписанные казакам, могли быть ими и не произнесены. Но если они не были их открытыми высказываниями, они могли составлять содержание их мыслей. Наконец, если такие слова были только в мыслях самого Киндякова, то все же это значит, что он представлял себе казаков, с которыми ехал, такими, что они эти слова могли произнести, и это его представление по всем другим подтверждающим данным не шло вразрез с действительностью. Обратимся, однако, к самым разговорам.

«Как-де они плыли рекою Доном, – показывал Алешка Киндяков, – и не доезжая Донца в лесу, что словет Вотчинной, атаман Тимофей (Соколов) с казаком же с Филькою, чей он и прозвище не помнит[921]921
  Это был казак легкой станицы Филипп Иванов (Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 1, ст. 8, л. 27).


[Закрыть], сидели на палубе и Филька-де тому Тимошке говорил: на Москве-де бояре везли животы свои по церквам и по монастырям. Можно ль де такие животы имать из церквей?» Эти слова касались паники, вызванной в Москве движением стрельцов к Воскресенскому монастырю, и, вероятно, передавали действительно имевшие место факты; вполне возможно, что испуганные стрелецким движением московские бояре старались прятать имущество по более безопасным местам, какими были церкви и монастыри. Вопрос, которым замечание Фильки Иванова заканчивалось, имел юридическое или, точнее, церковно-юридическое значение и относился к тому, возможно ли брать из церкви имущество, в нее внесенное. Атаман, к которому вопрос был обращен, дал на него отрицательный ответ, сказав: «Тех-де животов из церквей и из монастырей имать нельзя», но тотчас же при этом поспешил утешить собеседника, прибавив: «Москва-де – царство; есть чем богатиться. И по дворам-де животов много!» Начавшись таким вступлением о, видимо, очень интересовавших казаков боярских «животах», беседа затем продолжалась, касаясь тех же московских событий. Филька спросил атамана: «Приехав в Азов, можно ли рассказать азовским стрельцам про четыре стрелецких полка, которые подверглись казням под Воскресенским?», на что атаман сказал: «Нельзя, воевода засадит! Стрельцы услышат о том и у нас в Черкасском, потому что человек по сту и по двести стрельцов постоянно у нас в Черкасском бывают». На это Филька высказал, что если стрельцы о том услышат, то поднимутся всеми шестью полками, да и казаки к ним пристанут: «Если-де стрельцы это слово в Черкасском услышат, поднимутся и те все шести полков стрельцы, которые ныне в Азове, да и наши-де молодцы многие с ними поедут». Атаман, заканчивая разговор, на последние Филькины слова, вдохновившись, очевидно, окружающей обстановкой, Доном, по которому плыли, заметил: «Река-де вольная, никто ее не удержит!» Прислушавшись к этим речам на палубе, Алексей Киндяков, высланный из Москвы еще до стрелецкого бунта и не знавший о нем, подойдя к одному из плывших казаков, Ивану Таушкину, спрашивал: «К чему-де вы давече эти слова говорили?» И Ивашко-де ему, Алешке, сказал: «Или-де ты не слыхал, что четыре полка, которые зимовали в Азове, пришли к Москве без указу и под Воскресенским-де монастырем солдаты бой учинили». К тому-де те слова и говорили»[922]922
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 6, ст. 2; карт. 1, ст. 8, л. 24–25.


[Закрыть].

Приплыв в Черкасск, атаман Тимофей Соколов с казаками легкой станицы побывали в войсковом кругу. На расспросы о московских вестях они сообщали, что великого государя на Москве нет; письма от него бывают, но они слышали на Москве, что на письмах руки великого государя нет. О царевиче говорили, что он, «благороднейший государь царевич на Москве не живет, а пребывает-де он, государь царевич, в Преображенском и у Троицы, а за ним-де бывает боярин Лев Кириллович Нарышкин». Далее следовало сообщение о стрельцах: «Которые-де стрельцы зимовали в Азове, и те-де стрельцы собою к Москве пришли. И бояре-де их в Москву не пустили и отсылали их назад по-прежнему, где они были, дожидались бы великого государя указу. И с ними-де стрельцами огненный бой был». Вести, привезенные казаками, произвели в Черкасске сильное впечатление, вызвали сочувствие к стрельцам и раздражение к их победителям – потешным солдатам. Дня три спустя после круга казаки, встретив на майдане (на рынке) Алешку Киндякова, бранили его и говорили: «Знать-де ты потешный, дай-де нам срок, перерубим-де мы и самих вас, как вы стрельцов перерубили!» Да они же, казаки, говорили: «Будет великий государь к заговенью (31 июля?) к Москве не будет и вестей никаких не будет, то-де нечего его, великого государя, и ждать! А боярам-де мы не будем служить и царством-де им не владеть, и атаман-де нас Фрол[923]923
  Миняев – атаман Донского войска.


[Закрыть] не удержит. Как ни будь, а Москву-де нам очищать!» Стрельцы из Азова, находившиеся в Черкасске, побывавшие также на кругу, когда там сообщались московские вести, взволнованные этими вестями, говорили: «Будет так подлинно над нашею братьей учинилось, и нам-де не по что к Москве итти, так-де и над нами учинят», а некоторые стрельцы, наоборот, говорили казакам: «Мы-де от вас не отстанем, хотя и Азов покинем!», на что казаки отвечали: «Мы-де Азова не покинем! А как-де будет то время, что итти нам к Москве, и у нас-де с реки молодцы не все пойдут; река у нас впусте не будет, пойдем хотя половиною рекою, а до Москвы-де будем городы брать и городовых людей с собою брать, а воевод будем рубить или в воду сажать». Эти намерения встречали сочувственный отклик в стрельцах. По шинкам в Черкасске стрельцы говорили казакам, чтобы они, казаки, их, стрельцов, не покинули, «а они-де, стрельцы, от них, казаков, не отстанут, и подчивали стрельцы казаков в шинках вином и медом и кланялись». Некоторые казаки передавали неизвестно откуда взявшийся слух, будто князь Б.А. Голицын ездит по Волге и по городам, у стрельцов отнимает оружие и отсылает его в Казань, а казанских стрельцов, отобрав у них оружие, выслал с женами в Царицын. Обо всех этих разговорах в кругу, на майдане и в шинках доносил и показывал Алешка Киндяков; он видел и стрельцов в казачьем кругу, но опознать этих стрельцов отказался, сославшись на глазную болезнь, что у него «глаза худы, заволакивает их туманом». Атаман Тимофей Соколов впоследствии отрицал эти показания и объяснял, что «в Черкасском его, Тимофея, казаки о московских вестях спрашивали, и он-де тем казакам сказал: государя-де на Москве нет, а ожидают его вскоре. А кроме того таких речей, которые он, Алешка (Киндяков), на него, Тимофея, выше сего сказал, тому войску он, Тимофей, не говорил, в том шлется на все войско. Только он сказал атаману Фролу Миняеву и старшинам в Черкасском же на беседе, а у кого не помнит: у стрельцов-де с бояры ссора учинилась под Воскресенским монастырем, а за что, не ведает»[924]924
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 1, ст. 6, л. 43–48, 89–91, 109, 116–117, 130–131, 144–145; карт. 6, ст. 2.


[Закрыть].

В Черкасске в то время, как приехали туда из Москвы атаман Тимофей Соколов с легкой станицей, случайно находился по монастырским делам некий старец, недавний постриженник[925]925
  В 1697 г. он еще был мирянином (Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 1, ст. 6, л. 16).


[Закрыть] азовского Предтечева монастыря Дий, в мире – Дорофей Щербачев. Старец прислушивался к происходившим среди казаков разговорам, вступал в беседы с некоторыми из них, говорил, между прочим, с Алексеем Киндяковым, к общению с которым, может быть, было поводом то, что старец сам служил ранее в Преображенском полку в солдатах[926]926
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 1, ст. 6, л. 110, 160, 163, 182.


[Закрыть]. Покончив свои дела в Черкасске и собравшись в Азов, старец «впросился» в лодку к возвращавшемуся туда же стрельцу Федору Аристову, ездившему в Черкасск для закупки фруктов и овощей: яблок, арбузов, дынь и огурцов. В лодке Аристова они и поплыли вниз по Дону. По показанию Дия, на пути их нагнали возвращавшиеся в Азов, также в лодке, четверо солдат полка Якова Грека, переведенных в Азов, которые и поплыли с ними бок о бок. Завязался разговор, начавшийся обращенным к Аристову вопросом солдат, на много ли купил он яблок, после чего солдаты поделились слышанными в Черкасске вестями: великого государя в Москве нет; боярин князь Б.А. Голицын без его, государева, указа пришел в Казань, ездит по низовым городам и отбирает оружие. Донские казаки возьмут с собой людей и пойдут к Москве, а боярам-де они, казаки, служить не станут, и ими, казаками, боярам не владеть. К этим вестям переведенцы-солдаты и от себя будто бы прибавили: «вот-де и наше какое житье, что нас в Азов перевели, про то-де великий государь и не ведает, а делают-де бояре без ведома великого государя». Старец Дий впоследствии указывал и приметы этих переведенцев, которые он будто бы хорошо запомнил: один из них был ростом велик, носат, волосом черен. Но спутник старца Федор Аристов упорно отрицал не только такие разговоры, но и самую встречу с переведенцами на Дону, объяснив с четвертой пытки, производившейся уже в 1701 г., что «Дорошка (Дий) его клеплет за его ж, Федкино, добро, что он в то время не взял с него провозу»[927]927
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 1, ст. 6, л. 160–166, 191; ср. карт. 1, ст. 8, л. 3 – такое же отрицание с восьмой пытки 30 марта 1704 г.


[Закрыть].

20 августа Дий с Аристовым приплыли в Азов. Лодку оставили у расположенной на берегу Дона торговой бани. Вылезши из лодки, Дий обратился к находившемуся здесь и занятому у своей лодки стрелецкому пятидесятнику Никифору Зайцу со словами: «На Москве-де нездорово! Ваших четыре полка стрельцов порубили всех, которые в Азове зимовали. Или вы о том не ведаете?» И он, Никифор, за то его, Дия, избранил: «кто-де тебе про то врал? у нас-де того ничего не слышать, и с Москвы-де пишут, что милостию Божиею все здорово». И он-де, старец, говорил: «…сказывал-де ему в Черкасском донской казак, который был на Москве в станице». Во время этого разговора из бани вышел стрелец Афонка Белов, который потом на допросе об этой встрече показал: «…шел-де он из торговой бани, выпарясь, и у той-де бани стоял старец Дий, а с ним два человека неведомо какого чину. И он-де, старец Дий, говорил с теми людьми: «Вот-де и на Москве четыре полка стрельцов порубили, будто-де не бывали». И он, Афонка, мимо идучи, молвил ему, старцу Дию, чтоб он так перестал непристойно говорить, а с ним не остановился». Однако спутник Дия на последующих допросах упорно отзывался неведением и об этих разговорах: один раз сказал, что ничего не слыхал, потому что был в то время пьян, а другой раз заявил, что «того ничего он, Федка, не видал и не слыхал, потому что в то время была морская погода и лодку его с товаром залило, а он, Федка, управлялся около тое лодки, воду лил вон и укрывал тое лодку епанчами и рогожами»[928]928
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 1, ст. 6, л. 9—11, 18, 80.


[Закрыть].

Поговорив у бани со стрельцами Никифором Зайцем и Афонкой Беловым, старец Дий вошел в баню. В бане он застал нескольких мывшихся стрельцов и начал с ними вести те же речи. «Августа-де в 20 числе, – показывал стрелец Афонка Панкратов, – был он в торговой бане, и в то-де время приехал из Черкасского Предтечева монастыря старец Дий и парился в той же бане, и стрельцов всех бранил матерны и говорил возмутительные и непристойные слова: уж-де вашу братью стрельцов четыре полка, которые зимовали в Азове, всех порубили, а вас-де и достальных всех немцы порубят, а вы-де не умеете за себя и стать. Хотя-де вы за себя не стоите, а донские-де казаки давно готовы. И в то-де время учали на него, старца Дия, многие кричать: что-де он, чернец, врет? то-де дело не наше! А он-де, Афонка, за то в него, старца Дия, шайкою бросил». То же показывал и другой посетитель бани, Авдей Логинов: «…того-де числа в торговой бане он, Дий, стрельцом говорил: дураки-де они, что не умеют за свои головы стоять. И стрельцы-де сказали: не наше-де то дело!»[929]929
  Там же, л. 10–11; карт. 7, ст. 113, л. 2, 5.


[Закрыть] Дий вернулся в Азов из Черкасска, точно наэлектризованный слышанными там известиями о гибели четырех стрелецких полков, никак не мог сдержать своего возбуждения и, где только мог, эти известия разглашал, высказывая негодование. На другой день по приезде, 21 августа, как показывал иеромонах того же Предтечева монастыря Павел, живший с Дием в одной келье, «он, Дий, говорил за трапезою при братье и при служебниках вслух и кричал: на Москве-де четыре полка стрельцов и солдат Преображенского и Семеновского полков, которые посланы были против стрельцов и с ними не бились, порубили всех. А великий-де государь благородный царевич и великий князь Алексей Петрович окопался на Бутырках. И он-де, Павел, и братья его, Дия, унимали». Эти речи Дия заключали в себе заметную прибавку сравнительно со слышанными в Черкасске вестями, именно прибавку о том, что перерубили, кроме четырех стрелецких полков, еще и тех потешных солдат преображенцев и семеновцев, которые не хотели со стрельцами биться. Что Дий действительно говорил такие слова за трапезой, подтвердили присутствовавшие на трапезе свидетели: старец Маркел, знакомый уже нам, бывший накануне в бане Авдей Логинов и монастырские служебники: иконописец Васька Иванов и Гришка Логинов[930]930
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 1, ст. 6, л. 5–6.


[Закрыть].

В тот же день, 21 августа, встретив на плавучем мосту через Дон пятисотного стрелецкого Конищева полка Степана Никифорова, старец Дий и ему сообщил о том, что переказнены все четыре полка, зимовавшие раньше в Азове и потому знакомые жителям Азова, причем высказал соображение, что, вероятно, у иных азовских стрельцов были в тех полках и родственники, и прибавил: «Только жаль мне пуще всех того, который жил в тех хоромех, где ныне живет он, Степан». Пятисотный Степан Никифоров, по его собственному показанию, на сообщенные ему новости ответил Дию: «Будет-де кто к чему приличен, вору и воровская (смерть). Кийждо от своих дел звание приемлет». И он, Дий, «такие слова слыша, от него, Степана, пошел прочь, потому что он, Степан, ему, старцу Дию, про те слова говорил противно с бранью». Впоследствии на вопрос о стрельце, о котором он особенно пожалел в разговоре со Степаном Никифоровым, Дий сказал, что это был Васька Секачев, и объяснил, что потужил о нем потому, «что он был человек добрый для того: когда-де он, Дий, в прошлом 205 (1697) году в мире был болен, и он, Васька, прихаживал к нему и поил его и кормил». Много позже, в другом показании, Дий сказал, что потужил о Ваське Секачеве потому, что тот обучал его нотному пению[931]931
  Там же, л. 13, 16, 147.


[Закрыть].

Наконец, в тот же день, 21 августа, в монастыре, на крыльце у кельи черного попа Дионисия, Дий в присутствии Дионисия говорил подьячему Алешке Дугину: «Говорят-де стрельцы: отцов-де наших и братьев и сродичев порубили, а мы в Азове зачнем и боярина и воеводу князя Алексея Петровича (Прозоровского) и товарищев его и начальных людей вместо тех, которые побиты в нынешнем 206-м году, побьем. А и недавно-де было взволновались и хотели иттить, да старики удержали»[932]932
  Там же, л. 4.


[Закрыть].

На следующий за этим день, 22 августа, старец Дий приходил к полковнику Ивану Озерову просить лошадей для монастырской надобности и тут встретился с пятисотным Василием Бурмистровым, который также находился накануне на пловучем мосту во время разговора Дия с пятисотным Степаном Никифоровым и как раз пришел с тем, чтобы доложить полковнику об этом разговоре. «И ему, старцу Дию, – показывал Бурмистров, – при полковнике он, Василей, говорил: что-де ты Степану вчера врал, будучи на мосту? А полковник ему, старцу, сказал: что-де ты, старец, плутаешь, воруешь и такими словами народ возмущаешь? И не выпрося подвод, тот старец вышел вон»[933]933
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 1, ст. 6, л. 16.


[Закрыть].