Текст книги "Петр I. Материалы для биографии. Том 2. 1697–1699."

XLIV. Свидание Петра с Августом II Польским в Раве и Томашове

Так «na wielkie nieszczes’ie Rzeczy pospolitéy naszej», по выражению польского дееписателя царствования Августа II[605]605
  «Pamietniki do panowania Augusta II napisane przez niewiadomego autora (podobno Erasma Otwinowskiego), wydane z rekopismu przez Ed. Raczynskiego. W. Poznaniu 1838. Другое издание той же хроники с указанием автора под заглавием «Dzieje Polski pod panowaniem Augusta II od roku 1696–1728 opisal wspol czesny Erasm Otwinowski w Krakowie», 1849.


[Закрыть], началось личное знакомство Петра с союзником, кандидатуру которого на престол он так поддерживал, к которому заочно питал большую симпатию, к семье и к любовнице которого проявил такое внимание в Дрездене. Личное знакомство только увеличило эту симпатию. Петр увидел перед собой высокого, стройного, необыкновенно приветливого и жизнерадостного молодого человека. Августу II (р. 1670) было тогда 28 лет, следовательно, он был почти ровесник Петру, которому было 26. Как и Петр, он обладал богатырским телосложением. Будучи чрезвычайно крепкого здоровья от природы, он развил свои физические силы разного рода гимнастическими и рыцарскими упражнениями и так же, как и царь, легко и свободно разгибал подкову и свертывал в трубку металлическую тарелку, почему ему и давались прозвища Сильный (Der Starke) и Железная Рука. Красавец собой, он был обворожителен в манерах и обращении. В юные годы, и в этом он также походил на Петра, он много путешествовал по Европе, жил в Париже, видел блеск Версальского двора Людовика XIV, побывал также в Мадриде и Лиссабоне, в Венеции и Флоренции. Но, ездя по Европе беззаботным принцем, которому и не предстояло занимать престола, так как он был вторым сыном курфюрста Саксонского, он брал от поездок не то, чего искал от путешествия Петр, тогда уже государь, чувствовавший ответственность. Если Петра влекла к путешествию жажда знания, если его интересовала прозаическая, деловая, черная сторона чужой жизни, ее темные корни: военное и морское дело, промышленность, техника, то Августа манили к себе цветы этой жизни, ее удовольствия и радости, и он радостно срывал эти цветы. В Мадриде он принимал участие в бое быков, восхищая испанцев своей силой и ловкостью и привлекая сердца испанок; в Венеции предавался шумным удовольствиям карнавала, везде утоляя ненасытную чувственность, которой он отличался, предпринимая любовные интриги и похождения, и вел распутнейший образ жизни. Это была натура, постоянно поддающаяся увлечениям. Неожиданно для себя, вследствие преждевременной смерти старшего брата, заняв саксонский престол, он мечтал о военной славе, о таких же военных лаврах, какими были увенчаны его современники Макс-Эммануил Баварский и Людвиг-Вильгельм Баденский, и выхлопотал себе командование над императорской армией, действовавшей в Венгрии, к которой он присоединил свой саксонский корпус в 8000 человек. Но в двух походах 1695 и 1696 гг., сопровождавшихся чрезмерно большими потерями, он не обнаружил особенных военных дарований, каждый раз опаздывая явиться со своими войсками туда, где появление его требовалось стратегическими соображениями, и выпуская из своих рук турок. Увлечение военными подвигами сменилось у него другим планом: приобрести польскую корону – это такое же стремление, с каким носился в те годы и в котором также преуспел его современник и сосед Фридрих III Бранденбургский, к своему достоинству курфюрста Бранденбургского присоединивший впоследствии титул прусского короля. Август, как мы знаем, выступил на выборах 1697 г. и деятельно поддерживал свою кандидатуру через своего уполномоченного, адъютанта и друга графа Флемминга, щедро рассыпая направо и налево деньги и посылая драгоценные подарки женам влиятельных польских магнатов, чем привлекал на свою сторону их мужей. Раздав более других, Август был избран, но огромная по тому времени сумма, в какую ему обошлись выборы, легла тяжелым бременем на саксонский бюджет, вызывая громкие жалобы «чинов» курфюршества, на которые Август обращал мало внимания, правя государством с беззаботностью ветреного студента. Для достижения намеченной цели он не затруднился пожертвовать не только деньгами, но и верой. Он, курфюрст Саксонский, государь того дома, который со времени Реформации был оплотом лютеранского вероисповедания в Германии, ради польской короны перешел в католичество. Впрочем, принимая католицизм, он едва ли вступал в сделку с совестью, ибо, по выражению одного современника, не менял веры, а только принимал веру, потому что раньше не имел никакой. По существу, будучи вольнодумцем в религиозных вопросах, настоящим представителем XVIII в., он был совершенно равнодушен ко всем исповеданиям.

С первой же встречи, с первых же обращенных друг к другу слов у Петра возникли к Августу самые горячие дружеские чувства, которые затем проявлялись при беспрестанных свиданиях. «Невероятны нежности, – продолжает свой рассказ патер Вота, – взаимные объятия и поцелуи, которые имели место. Царь, предупрежденный о почтении к нему короля и движимый симпатией, внезапно завязал с ним дружбу более чем братскую, не переставая все время обнимать и целовать его и говоря ему, что прибыл почти один, с очень немногими из своих, чтобы отдаться в его руки и вверить ему свою жизнь; будучи готов служить ему, если надо, со 100 000 и более воинов. Обед был в комнате короля. Сидели с обоими величествами послы: генерал Лефорт и великий московский канцлер (Головин), князь епископ di Giavarino и главнокомандующий войсками короля герцог Вюртембергский. Вечером король и царь ужинали одни при постоянных знаках дружбы, более чем братской»[606]606
  «Lettera del P.C. M. Vota al card. Spada»; Theiner. Monuments Historiques, 382; Шмурло. Сборник. № 652.


[Закрыть].

Возможно, что Вота только очень приблизительно передает слова Петра и Августа. Он едва ли в этот день присутствовал при разговорах, едва ли слышал их сам, так как из его дальнейшего рассказа можно заключать, что он представлен был Петру 3 августа; он передает понаслышке от других лишь общий их смысл. Но те внешние проявления дружеских чувств, о которых он говорит, подтверждаются словами другого свидетеля-очевидца, Петра Лефорта, в его письме в Женеву к отцу, где читаем: «Я едва ли был бы в состоянии изобразить вам объятия, имевшие место между обоими государями. Мы прожили с королем пять дней. Его царское величество желал посмотреть некоторые немецкие полки, которым перед ним производилось ученье»[607]607
  Posselt. Lefort, II, 505.


[Закрыть].

Видимо, Август совершенно очаровал Петра. Было действительно немало общего между обоими государями, что могло влечь их друг к другу и возбуждать взаимный, часто личный интерес, помимо общих политических интересов, возникавших из союза между их странами: одинаковый возраст, молодость, бодрость, у обоих огромный запас еще неизрасходованной энергии, смелые стремления, широкие планы. Было много общего и в природных дарованиях, в склонностях и вкусах. Можно было посостязаться в физической силе, которой оба были наделены в таком изобилии; обоих занимало военное дело, и Петру немалое удовольствие доставили военные развлечения следующих дней, проведенных вместе: смотры и упражнения саксонских войск. «В следующие два дня, – сообщает далее Вота, т. е., следовательно, 1 и 2 августа, – устраивались различные развлечения для царя: был смотр полку королевской гвардии и некоторым батальонам с разными военными упражнениями и примерными боями, причем король давал им приказания и всем распоряжался с удивительным уменьем и ловкостью к великому удовольствию царя, который постоянно ездил вдвоем с королем и время от времени также давал разные приказания солдатам». Эти военные занятия отмечены и в «Юрнале», где под 1 августа занесено: «Десятник изволил смотреть с королем учения конницы и пехоты», а под 2-м: «было тож»[608]608
  Походный журнал 1698 г. С. 33.


[Закрыть]. За военными развлечениями последовали беседы за столом, и взаимные чувства подогревались возлияниями, по отзыву современников, слишком обильными. «Присутствующие не могли достаточно надивиться, – читаем мы в одном из писем современника, Андрея Хризо-стома Залусского, епископа Варминского и великого канцлера королевства, – действиям этого государя и поведению его при королевском угощении, в особенности же излишней его склонности к питью, к чему и король должен был приспособляться и подражать царю, хотя заморские испанские горячительные вина и прочее подобное, очевидно, причиняли расстройство королевскому здоровью. Между государями заключено было братство, они обменялись подарками, вели длинные переговоры, никто не знает, что они предвещают»[609]609
  Andreae Chrysostomi in Zabuskie Za^-luski Epistolarum Historico-familiarum, tomus II, 602.


[Закрыть].

Живой и изобразительный рассказ о пребывании Петра с Августом II в Раве находим в мемуарах Яна Станислава Яблоновского, тогда молодого человека, занимавшего должность воеводы русского. Ян Станислав сопровождал в Раву отца, знаменитого польского полководца Станислава Яблоновского, великого гетмана коронного, вызванного туда королем из Львова. «Отец мой, – повествует этот свидетель-очевидец, – готовясь к принятию (во Львове) короля, пригласил к себе товарища своего Щенсного-Потоцкого, гетмана польского коронного, и множество сенаторов и панов полковников, как вдруг примчался саксонский офицер с письмом, рукой короля писанным, что царь Петр неожиданно съехался с ним в Раве, и ежели пан гетман хочет с ним видеться, то он его ждет. Любопытство и надобность (curiositas i potrzeba) видеть царя в Польше, да еще такого, что его называли monstrum monarchorum, побудили гетманов коронных быстро собраться… В четверти мили от Равы сели гетманы и паны на коней, с ними было с полторы тысячи отборных всадников. Мы нашли на площади в Раве раскинутые, тылом примкнутые к… домам королевские шатры, в которых король и царь стояли. В шатре король ожидал и принял гетманов. После краткой беседы король сказал моему отцу: «Мой гость – дикий человек (dziki maz), пойду к нему, не позволит ли войти кому-либо из ваших милостей панов». Воротился король: не хочет царь показаться никому, как только гетманам и сенаторам; проводил нас задами домов до дому, где был царь, и только восьмеро нас было впущено, и я, потому что я был воеводой русским. Отец мой учинил ему комплимент по-польски, поздравляя с этой честью короля и Речь Посполитую, что видит его в своих владениях, выставляя на вид давнюю приязнь и союз. А царь тогда отступил (si umykal). Когда же отец мой окончил, тогда царь вскочил (skoczul), говоря: «Благодарю вашу милость, что выбрали королем брата моего Августа»[610]610
  «Dziakuju waszej milosti cos’te barta moho Augusta korolom obrali».


[Закрыть], и уверял в приязни к полякам. Тотчас король пригласил царя в другой дом и нас, которые его видели, на обед. Сидел посередке по правую руку король, по левую – царь, прикрываясь инкогнито, от короля – мой отец и мы, поляки-сенаторы, от царя – его послы и саксонские генералы. Первым делом мы упились; второе – царь приказал подать себе в комнату драгунский барабан и бил сам всякие штуки так, что с ним ни один барабанщик не сравнялся бы.

Третью штуку выкинул Потоцкий, в то время стражник коронный, а потом воевода бельский, который, гневаясь, что его не пустили к царю и что за столом не сидел, хотя то же постигло и моих братьев, хорунжего и обозного коронных, грубо выругал (zbasowal) Пребендовского, в то время управляющего у короля, и едва его успокоили, введя к царю после банкета… Целую неделю (?) мы провели в попойках и в учениях саксонского войска, которого 7 или 8 тысяч, как кавалерии, так и инфантерии, король привел под Раву. Тем каждый день забавлялись монархи при ежедневном пьянстве. Царь, будучи одет в серое, очень плохое платье и бегая, как шальной, по полям при том учении войска, был нечаянно ушиблен конем конюшего пана Щенсного-Потоцкого, гетмана польского коронного, и за то его царь ошпарил (przeparzyl) ногайкой, а конюший, узнал ли его или нет, вынул саблю, и несколько товарищей с ним. Царь – давай бог ноги, поляки быстро погнались за ним, пока кто-то, узнав его, не закричал: «Стойте, это царь!» Царь, запыхавшись, бросился к королю, с которым мой отец и мы стояли на конях, и сказал моему отцу: «Твои ляхи хотели меня зарубить» («tvoi Lachu chotily mene rosrubaty»). Мой отец хотел тотчас учинить суд и расправу, но царь не допустил, рассуждая, что сам первый ударил или, вероятнее всего, что устыдился и не хотел разглашать (происшествия). Моего отца царь чрезвычайно полюбил и не раз говорил, что если бы ты был моим подданным, то я бы тебя слушал и почитал, как отца. Меня все время называл соседом по Белой церкви, и по поводу этой чести я должен был с ним пить горелку так, что захворал»[611]611
  «Pami tnik Jana Stanislawa Jablonowskiego wojewody ruskiego». Bibliotheka Ossolinskich, I, 208–210, 211–212. Яблоновский, вспоминая о событиях, надо полагать, много времени спустя, путает хронологию. Свидание в Раве он относит к 1700 г.; пребывание Петра в Раве продолжается у него целую неделю. Но подозревать достоверность передаваемых им эпизодов и даже случая с царем на учении нет оснований.


[Закрыть].

3 августа в полдень из Равы Русской друзья переехали в Томашов, под которым стояло лагерем войско. «Вполдни отсель поехали, – читаем в «Юрнале». – Десятник изволил сесть с королем в одной коляске и приехали к месту Томашу, где наехали войско; и тут в таборах (лагере) кушали и были с три часа. Перед вечером приехали в то место (т. е. в самый Томашов), стали по разным дворам и ночевали»[612]612
  Походный журнал 1698 г. С. 33.


[Закрыть]. 3 августа царю был представлен К.М. Вота и имел с ним политическую беседу. Ловкий, образованный итальянец, основатель историко-географической академии в Венеции, собеседник, обществом которого дорожили и София, курфюрстина Ганноверская, и София-Шарлотта Бранденбургская[613]613
  Pierling. La Russie et le St.-Si`ege. IV, 85–90.


[Закрыть], духовник двух польских королей, побывавший и в Москве в 1684 г. в составе цесарского посольства Зверовского и имевший там случай видеть царя, Вота умело напомнил царю о своем знакомстве с ним и о своих хлопотах в Москве о разрешении московским католикам обзавестись особым зданием для их церкви. «Королевское величество, – пишет он в том же приведенном уже выше письме к кардиналу Спада, – представил меня царю. Я сказал ему, что я тот, который был посылан к его величеству в Москву и был принят им с высокой милостью и получил разрешение на дом в виде церкви для католиков и иезуитов. Царь узнал меня, обнял и обратился ко мне в благосклонных выражениях. Затем он отменно ко мне отнесся, заставил меня сесть с собой, сказал мне, что я найду хороший прием в Московии и там получу и другие льготы. Я его побуждал, представляя сильные доводы, к сокрушению Оттоманской империи совместно с королем Польши. Его величество мне ответил, что мир с турком, которым он столь гнушается, опрокидывает его планы. Я ответил, что его собственные силы в соединении с польскими, саксонскими и казацкими достаточны и что, если бы был взят Очаков при устье Борисфена на Черном море, Константинополь был бы в агонии. На это он мне рассказал басню о шкуре медведя и применил ее очень кстати. Он окончил беседу со мной, два раза приложив свой лоб к моему и прося у меня благословения, которое я ему дал большим знамением креста, между тем как царь наклонял свою голову к моей груди»[614]614
  Я отношу представление Воты царю и его разговор с ним к 3 августа потому, что, как он пишет далее, «на следующий день» после этого разговора царь простился с королем и уехал из Томашова, а это было 4 августа. Письмо Воты помечено 11 августа. Если эту помету считать по новому стилю, – по старому, следовательно, 1 августа, – то надо предположить, что Вота, начав письмо 1/11 августа, продолжал его в следующие дни, закончив описанием отъезда царя (4/14 августа). Шмурло. Сборник. № 652; Theiner. Monuments Historiques, 382.


[Закрыть]. Надо думать, что эта благосклонность царя произвела сильное впечатление на Воту и окрылила его мечты о соединении церквей, с которыми он носился еще в 1684 г. Поступок Петра на следующий день дал новый повод к этим надеждам.

4 августа Вота служил мессу в королевском шатре. «На следующий день, – читаем далее в том же его письме, – когда я совершал мессу перед королем в большом королевском шатре, открытом для присутствия всего двора, пришел, хотя и довольно поздно, царь и получил с благоговением и с преклонением благословение, которое я преподал, давая глубокие поклоны и знамения креста».

После мессы был смотр королевской кавалерии в числе более 6000 лошадей. Пообедав вместе с королем, царь простился с ним и направился в дальнейший путь[615]615
  «Августа в 4 день. Отсель поехали после кушанья, и здесь король остался» (Походный журнал 1698 г. С. 33).


[Закрыть], унося самые теплые чувства к своему новому другу. В знак дружбы государи поменялись одеждой и шпагами. «Король Польский, – доносил о прибытии царя в Москву находившийся там цесарский посол Гвариент в депеше к императору от 2/12 сентября, – с которым его величество (царь) провел четыре дня и ночи в беспрерывном питье, был по его нраву, и они пришли в такое братское доверие, что оба поменялись платьями, и царь приехал в Москву в камзоле и шляпе польского короля и при плохой шпаге, которую он носит до сегодняшнего дня». Встретившим его боярам, по словам того же свидетеля, царь в самых горячих выражениях заявлял о своей привязанности к королю: «Его величество хотел находящимся при нем боярам и министрам, из которых были очень многие, свою великую привязанность к польскому королю так выразить (mit dergleichen formalien affentlich zu erkennen geben); король Польский мне милее, чем все вы находящиеся (здесь); пока я жив, буду с ним в добром согласии не потому, что он – король Польский, но в уважение его приятной особы»[616]616
  Устрялов. История… Т. III. С. 622.


[Закрыть]. Гвариент передавал слова Петра по слухам, полученным через третьих лиц, и трудно поверить, чтобы царь сказал по адресу встречавших бояр столь грубую, ничем притом не вызванную с их стороны фразу. Но несомненно, что какие-то весьма горячие признания в дружбе к польскому королю были перед ними сделаны.

Беседы Петра с Августом в Раве летом 1698 г. имели гораздо большее значение, чем разговоры двух друзей. В этих именно разговорах возникли первые мысли о войне против Швеции, в них было брошено ее зерно. Беседы о Швеции велись секретно, и сюжет их искусно маскировался даже от ближайших находившихся при короле польских вельмож, не подозревавших о соглашении государей. «Целую неделю пробыли мы на глазах монархов, – пишет в своих мемуарах упомянутый уже выше Ян Станислав Яблоновский, – а наши не были настолько на высоте, чтобы усмотреть, что делали монархи, очень секретно заключая между собой союз без Речи Посполитой на ту несчастную шведскую войну. Однако для вида король взял одних гетманов на конференцию с царем без всяких чужеземцев (т. е. саксонцев). Мне оказал честь, назначив меня толмачом для французского и русского языка. Там тогда король расспрашивал царя, выразив досаду на цесаря римского, что без нас, союзников, подписал первый прелиминарий Карловицкого трактата, нам убыточный, т. е. чтобы каждый держал то, что держит, а мы, поляки, ничего не держали, а только турки держали Каменец. Спрашивал тогда, говорят, король, какие инструкции царь дал своим уполномоченным в Карловице, заключить ли трактат вместе с цесарем на том прелиминаре или воевать с турками, если и цесарцы нас оставят (in quantum cesarscy nas odstapia) и свой закончат трактат. Царь ответил, что мне этот прелиминар не убыточен, потому что он держит славный Азов на Черном море и две турецкие крепости на Днепре под Крымом, называемые Гасланкермень и Казыкермень. Но ради любви брата своего Августа и интересов Речи Посполитой готов продолжать войну с турками, хотя бы цесарь без нас трактат конклюдовал. Это он говорил по соглашению с королем, чтобы скрыть замысел войны шведской без Речи Посполитой. Кончилось на том, что будет исправным (prawiornym) союзником Речи Посполитой и королю Августу неотступным приятелем, братом et caetera. Так не дал полякам никакой тени подозрения о шведской войне, которой положил начало с королем, и о союзе, который обнаружил себя в два года»[617]617
  Pami tnik Jana Stanislawa Jablonowskiego wojewody ruskiego. Bibliotheka Ossolinskich, I, 210–211.


[Закрыть].

Может быть, намеки на перемену политики сделаны были уже Карловичем в Вене, но, во всяком случае, в Раве или в Томашове следует искать ту поворотную точку, которая изменила политику Петра, направив ее с юга на север. Много лет спустя, уже по окончании Северной войны, сам Петр вспоминал одну из своих бесед с Августом в Раве и именно к этой беседе относил первую мысль о союзе с королем против Швеции. В 1723 г., собирая и редактируя материал для истории шведской войны, царь во введении к этому труду поместил приведенный уже выше рассказ о своем возвращении из Вены, а затем и рассказ о встрече с польским королем. «И при том своем возвращении, – говорит Петр, – едучи чрез Польшу, свидание имел с королем польским Августом вторым в местечке Раве, где смотрели несколько полков саксонских и была экзерциция; потом позвал обоих государей генерал-лейтенант Флеминг к себе на вечер, где между разговорами король Август государю говорил, что много поляков противных имеет, и примолвил, что ежели над ним что учинят, то б не оставлен был. Против чего государь ответствовал, что он готов то чинить, но не чает от поляков тому быть, ибо у них таких примеров не было; и просил его, дабы от своей стороны помог отомстить обиду, которую учинил ему рижский губернатор Далберг в Риге, что едва живот спасся; что оный обещал. И так друг другу обязались крепкими словами о дружбе без письменного обязательства и разъехались, и взял государь путь свой к Москве»[618]618
  Щербатов. Журнал, или Поденная записка. Т. I. С. 2; Устрялов. История… Т. III. С. 186, примеч. 8. «По сему реестру его величество слушал и, что надлежало, правил в 28 день генваря 1723 в Преображенском».


[Закрыть]. Таким образом, по рассказу Петра выходит, что мысль о союзе против шведов была подана им, когда Август просил помощи против мятежных поляков. Инициатива Петра в предложении союза против Швеции находит себе подтверждение и в других свидетельствах с польско-саксонской стороны. О ней говорит известный впоследствии лифляндский эмигрант Паткуль, принявший такое энергичное участие в образовании союза против Швеции, в мемориале, составленном им для короля в январе– апреле 1699 г. О ней говорится также в мемориале от 5/15 октября 1699 г., представленном царю находившимся тогда в Москве саксонским генералом Карловичем. «Nun ist zwar zu vermuthen, – пишет Паткуль, – dass, weil der Zaar Ihro Königlichen Majestät selbst die proposition zu dem Kriege gethan es also mit Ihm seine Richtigkeit meistens habe»[619]619
  Förster. Friedrich August II, König von Pohlen, 84.


[Закрыть]. В мемориале, представленном царю Карловичем, читаем в современном его переводе, сделанном Шафировым: «В таком намерении его королевское величество польский не мог в забвение положить, что его царское величество прошлого году напоминал, дабы его королевское величество оному вспомогателен изволил быть, то от короны свейской паки под царское обладательство привесть, что ему по бозе и по правой достойности принадлежит и токмо при случае в начале сего столетнего времени на Москве учинившегося не-спокойства от того оторвано»[620]620
  Устрялов. История… Т. III. С. 512–513: «In solcher Absicht, haben Ihro Königliche Majestät von Pohlen nicht können in Vergessenheit stellen, dass Ihro Zaarische Majestät vorm Jahr Ewehung gethan, es mögten Ihro Königl. Majest. deroselben behülflich seyn, dassjenige von der Cron Schweden wiederumb unter Zaarischer bohtmässigkeit zu bringen, wass dahin von Gott und Rechtswegen gehöret, und nur unter faveur der zu anfange dieses seculi in Moscovien entstandenen innerlichen Unruhen davon abgerissen worden». Мемуар этот без подписи; он находится в деле о приезде в Москву генерал-майора Георгия Карловича (Арх. Мин. ин. дел. Дела польские 1699 г., № 16, л. 30–33, перевод – л. 34–37). Возможно, что он составлен также Паткулем, находившимся тогда в Москве при Карловиче.


[Закрыть]. Значит, в саксонско-польских кругах в 1699 г. приписывали Петру первое слово о союзе против шведов, указывали на него как на инициатора, которому принадлежит самый зародыш мысли о войне против Швеции и эти свидетельства согласуются с рассказом самого Петра. Но в то же время хорошо известно, что по вступлении своем на польский престол Август II носился с новыми политическими планами, увлечение которыми возбуждал и поддерживал в нем его ближайший друг и адъютант, его уполномоченный, энергично действовавший за него на королевских выборах, неистощимый Projectenmacher, как его называет граф Флемминг. Когда польская корона была достигнута, Августом овладевает новое стремление – вернуть Польше захваченную шведами при Густаве-Адольфе и окончательно уступленную по Одивскому миру 1660 г. ее провинцию Лифляндию, к чему притом обязывали его подписанные им при избрании на королевский престол условия Pacta conventa, куда именно был включен параграф о возвращении Лифляндии от шведов Польше. При таком настроении и таких планах Августа вполне возможно думать, что если действительно Петр заговорил первый о союзе против Швеции, то не вызван ли он был и не наведен ли на этот разговор Августом или, может быть, еще ранее Карловичем, искусно давшими ему понять, что такое предложение встретит сочувствие. Может быть, даже саксонцам выгодно было сделать Петра инициатором предложения, чтобы затем, придав его предложению характер обязательства, крепче втянуть его в виды политики Августа. На этом Паткуль и строил свой расчет, когда писал, что в переговорах с царем надо выдвигать как основание, что эти переговоры – следствие им же самим сделанного предложения[621]621
  Förster. Friedrich August II, König von Pohlen, 85.


[Закрыть]. В свою очередь, и планы Августа должны были найти сочувственный отклик у Петра и навести его также на мысль о возвращении русских земель, отнятых Швецией после Смутного времени, о чем в Москве не забывали.

Есть одно разногласие между воспоминанием Петра, отдаленным от самого события, и мемориалом 5/15 октября, представленным Карловичем, близким к событию, написанным через год с небольшим после свидания в Раве. Петр как на повод к выступлению против Швеции указывает на обиду, нанесенную ему рижским генерал-губернатором Дальбергом. В мемориале говорится, что Петр просил помощи к возвращению русских земель, отнятых у Московского государства шведами. Как согласовать эти показания? При всей своей правдивости Петр, вспоминая о разговоре с Августом в Раве двадцать пять лет спустя, притом о разговоре, важнейших последствий которого нельзя было тогда еще предвидеть, мог передавать его неполно, не вполне точно и привнеся в воспоминание о нем позднейшие мотивы. По его рассказу в «Журнале, или Поденной записке» выходит, что он просил помощи для того, чтобы отомстить за обиду, нанесенную Дальбергом; весь центр тяжести в побуждениях к войне со Швецией отнесен на столкновение с рижским генерал-губернатором; однако известно, что этот случай, хотя и оставивший у царя неприятный осадок, но основательно забытый и не вспоминавшийся в разговорах с курфюрстом Бранденбургским, летом 1677 г. предлагавшим союз против Швеции, был чрезмерно раздут впоследствии, когда стали искать предлогов для разрыва со Швецией, был, так сказать, извлечен из архива неприятных воспоминаний, послужил предметом обсуждения среди дипломатов, публицистов и историков. Этот случай был указан в качестве причины войны и Шафировым в его «Рассуждении» о причинах войны со Швецией, вышедшем в 1717 г. Неудивительно поэтому, что и в занимающем нас рассказе Петра, написанном уже после появления книги Шафирова, на которую царь, между прочим, ссылается, вновь так ярко всплыл эпизод с Дальбергом, может быть, и бывший одним из предметов разговора с польским королем по поводу Швеции, но далеко, конечно, не единственным. Вполне возможно допустить, что между друзьями шла речь и о землях, отнятых у России подобно тому, как Лифляндия отнята была у Польши. Как бы то ни было, далее простых разговоров дело тогда не пошло: Август не чувствовал себя еще прочно на польском престоле; Петр после своего дипломатического неуспеха при венском дворе хотя и видел необходимость прекращения войны с турками в более или менее скором будущем, но все же знал, что мир с турками еще впереди, что на плечах еще тяжелая турецкая война, и все его военные заботы были направлены еще на юг, к Черному морю и к азовскому флоту. Как раз перед выездом из Томашова он писал П.Б. Возницыну, приказывая ему действовать согласно с уполномоченными, которых пришлет польский король[622]622
  П. и Б. Т. I. С. 743–744.


[Закрыть].