Текст книги "Петр I. Материалы для биографии. Том 2. 1697–1699."

Расспрашиваемая «накрепко», она призналась, что Великим постом, а на какой неделе, не упомнит, когда позвали их во дворец кормить, но кормка не состоялась, постельница Анна Клушина велела ей привести стрельчиху, причем со второго подъема Афимка сказала, что велела привести вообще какую-нибудь стрельчиху, но Анютки Троицкой именно не называла, а привела она Анютку сама по соседству. Артарская сообщила и новую подробность, объяснявшую, почему назначенная на тот день кормка нищих во дворце не состоялась. Анна Клушина «сказывала ей, Афимке: у нас-де в верху позамялось: бояре хотели удушить государя царевича, хорошо б де и стрельцы подошли к Москве, и говорила ей, Афимке, чтоб она из Чубарова полку привела в верх какую-нибудь стрельчиху, и по тем-де ее, постельницыным, словам она, Афимка, соседку свою ивашкову жену Троицкого Анютку на светлишную лестницу и привела. И та-де постельница, дав той Анютке бумагу, а писаную ль или неписаную, того не ведает, и велела повидаться после»[765]765
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 2, ст. 59, л. 56, 57.


[Закрыть].

Это показание Афимки Артарской целиком подтвердила, прибавляя некоторые подробности, постельница Анна Клушина, решившая во всем признаться и выдать свою госпожу. В дальнейшем расспросе она говорила: «Та-де Афимка с иными нищими у царевны Марфы Алексеевны едала. И в прошлом-де 206-м (1698) году в Великой пост, а на которой неделе, про то сказать не упомнит, она, царевна, велела ей, Анне, тое Афимку сыскать и привесть на светлишную лестницу, а для чего сыскать, про то не сказала. И по тому-де ее приказу она, Анна, ее, Афимку, на светлишной лестнице увидев, ей, царевне, сказала. И она-де, царевна, послала ее, Анну, от себя из хором и велела ей, Афимке, говорить: у нас-де в верху позамялось, хотели было бояре государя царевича удушить, хорошо б де и стрельцы подошли. Да она ж бы де, Афимка, повидалась с тобою впредь и привела с собою на ту ж светлишную лестницу Чубарова полка стрельчиху, кого ни есть. И те-де ее, царевнины, слова она, Анна, той Афимке говорила и впредь с собою видеться и того полку стрельчиху на светлишную лестницу привести велела. И после-де того дни с три или с четыре, а подлинно сказать не упомнит, та Афимка на светлишную лестницу приходила, а с собою ту Анютку привела. И она, Анна, с ними видевся, ей, царевне, сказала. И она де, царевна, дав ей, Анне, письмо, велела отдать той стрельчихе Анютке, а она б де, Анютка, то письмо отдала именно стрельцу Васке Туме. И по тому-де ее, царевнину, приказу она, Анна, то письмо ей, Анютке, отдала при ней, Афимке, на той же светлишной лестнице и велела то письмо ей, Анютке, отдать тому Васке Туме имянно»[766]766
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 2, ст. 59, л. 58.


[Закрыть].

Разоблачения пошли дальше и выяснили, что письмо царевны Марфы Алексеевны было ответным, написанным в ответ на челобитную беглых стрельцов, за несколько дней перед этим поданную ими на верх в терема тем же путем, по светличной лестнице, через ту же Афимку Артарскую и Анну Клушину. Афимка в дальнейшем расспросе говорила: «В том же 206-м (1698) году в Великий пост до отдачи того письма, которое та Анна Клушина той Анютке от ней, царевны, отдала, а за сколько дней, про то сказать не упомнит, беглые стрельцы три человека: Тума да Бориско (Проскуряков) да Барышев, а как его зовут, не упомнит, отдали ей, Афимке, на дороге письмо невелико, свернуто столбцом, а сказали: то-де письмо – челобитная их о их стрелецких нуждах, чтоб она, Афимка, то письмо отнесла в верх и отдала царевнам, которой ни есть, зная про то, что она, Афимка, к царевнам в верх ходит. И она же, Афимка, взяв у них то письмо, отдала той постельнице Анне Клушиной на светлишной же лестнице и велела поднесть царевне Марфе Алексеевне». Анна Клушина, в свою очередь, подтвердила и это показание Артарской, сказав, что действительно дней за пять или за шесть до передачи письма от царевны, подлинно не помнит, она «на светлишной же лестнице у той Афимки… такое свернутое письмо приняла и поднесла ей же, царевне, Марфе Алексеевне. А она-де, царевна, приняв у ней то письмо, положила к себе в карман, а что в том письме было писано, того не ведает». При этом Клушина прибавила о словах, сказанных ей царевной Марфой Алексеевной после передачи письма к Туме. Царевна озабочена была сохранением всего этого дела в тайне и говорила Клушиной: «То письмо я тебе отдала, поверя тебе. А будет-де пронесется, и тебя-де распытают, а мне-де опричь монастыря ничего не будет»[767]767
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 2, ст. 59, л. 59–60.


[Закрыть].

Таким образом, из показаний Афимки Артарской и Анны Клушиной 7 октября открылись новые факты. Оказалось, во-первых, что у прибежавших в Москву Великим постом 1698 г. стрельцов были сношения с кремлевскими теремами, с верхом. Стрельцы переслали царевне Марфе Алексеевне челобитную о своих нуждах, в ответ на которую от царевны было им передано письмо через ту же стрельчиху Анютку Никитину, которая передала им письмо и из Девичьего монастыря. Во-вторых, обнаружился замысел терема подбить стрельцов к приходу в Москву, для чего им сообщалось о покушении бояр на царевича. Неизвестно, что заключало в себе письмо от царевны Марфы, но на словах через Анну Клушину и Артарскую царевна велела передать: «хорошо бы и стрельцы подошли».

Терем был сильно скомпрометирован; ясно было видно его стремление побудить стрельцов к приходу в Москву. На другой день, 8 октября, Петр вновь допрашивал лично царевну Марфу в том же селе Покровском, где происходил ей и первый допрос. Царевна от начала до конца во всем упорно заперлась. «Октября в 8 день, – гласит официальная запись допроса, излагая его необычайно мерным слогом в глаголах многократного вида, – великий государь царь и великий князь Петр Алексеевич всея Великие и Малые и Белые России самодержец в селе Покровском сестру свою царевну Марфу Алексеевну против распросных и пыточных речей постельницы вдовы Анны Клушины спрашивал. И царевна Марфа Алексеевна перед ним, великим государем, сказала: у той же постельницы Анны она, царевна, стрелецкой челобитной никакой не принимывала и в карман себе не кладывала, и Чубарова полку стрельчихи сыскивать ей, Анне, не приказывала, и письма с нею от себя никакого не посылывала, и стрельчихе отдавать не веливала, и про то с нею, чтоб она, стрельчиха, то письмо отдала именно стрельцу Васке Туме, не приказывала и таких слов ей, Анне: то-де письмо отдала она, царевна, ей поверя, будет-де про то письмо пронесется и тебя-де роспытают, а мне опричь монастыря ничего не будет – не говаривала. Тем ее та Анна поклепала». Царевне дана была с привезенной в Покровское Анной Клушиной очная ставка.

«И против тех ее, царевниных, слов великий государь перед нею, царевною, тое постельницу Анну ставил. И она, Анна, перед нею, царевною, говорила: «Стрелецкую-де челобитную она ей, царевне, поднесла, и она, царевна, у ней приняв, положила ее себе в карман и стрельчиху Чубарова полку сыскать приказывала и письмо с нею выслала и стрельцу Васке Туме отдать именно приказывала. И ей, Анне, такие слова: если-де про то письмо пронесется и тебя-де роспытают, а мне-де больши монастыря ничего не будет – говорила подлинно и ее, царевну, она тем поклепала». Корб это участие царевны Марфы связывает в своем описании стрелецкого мятежа и розыска с теми слухами, которые, очевидно, тогда ходили по Москве об открывшейся будто бы в то же время любовной связи царевны с некиим дьяконом Иваном Гавриловым. «Царевну Марфу, – пишет он, – запутало в эти же мятежные замыслы скорее желание удовлетворить своей похоти, чем стремление к перемене власти: именно, она хотела с большей свободой наслаждаться преступной связью с дьяконом Иваном Гавриловичем, которого для этой цели уже несколько лет содержала на свой счет». В другом месте того же описания он говорит о намерениях стрельцов обвенчать этого дьякона с царевной и сделать его главным начальником Стрелецкого приказа: «Дьякона Ивана Гавриловича уже несколько лет содержала царевна Марфа, ища в связи с ним удовлетворения своей похоти. Мятежники хотели обвенчать его с Марфой и сделать протектором или верховным канцлером стрельцов; но вследствие злополучного исхода преступного начинания он обрел себе вместо брака гроб и похороны». Всё это – россказни, не имеющие никакого подтверждения. Ни в одном показании стрельцов о подобном намерении не упоминается; если бы хоть какое-либо подозрение о таком намерении было, самому дьякону не избежать бы пыток и казни, а между тем не видно, чтобы он подвергался пыткам, хотя и сидел в Преображенском приказе[768]768
  Корб. Дневник. С. 187, 188; Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 7, ст. 84, л. 4; ст. 68.


[Закрыть].

После допроса сестры царь обедал у Лефорта[769]769
  Корб. Дневник. С. 94.


[Закрыть].

9 октября было воскресенье, и по обыкновению был сделан перерыв в работе застенков. Был, по словам Корба, роскошный пир у полковника Чамберса, командовавшего Семеновским полком. Среди многочисленных гостей присутствовал и царь. Гордон также находился в числе гостей и занес в дневник заметку, по которой можно судить, что пир начался вскоре после утреннего богослужения и что царь пробыл на пиру долгое время: «9-го, – пишет он, – присутствовал я при богослужении, а затем был на празднестве у полковника Чамберса, на котором долго пробыл его величество»[770]770
  Gordons Tagebuch, III, 218.


[Закрыть].

О дне 10 октября никаких записей не имеем; можем предполагать, что в это число шли приготовления к тем действиям, которые происходили 11-го. В этот день опять «перед бояры», т. е. перед следственной комиссией в полном составе, происходил розыск по поводу показания, сделанного Артарской в дополнение к ее же прежнему показанию, сделанному 7 октября, о намерении бояр удушить царевича. Это новое показание, осложнявшее прежнее, заключалось в следующем: ей, Афимке, говорила некая Офросинья Федорова, именовавшаяся Федоровной, служившая «боярской боярыней», т. е. чем-то вроде гофмейстерины, во дворе княгини П.И. Ромодановской, «будто царевича подменили и царевичево платье на иного надели. И царица будто узнала, что не царевич, и сыскали царевича в иной комнате, а бояре будто по щекам били царицу и удушить хотели царевича». По этому оговору Артарской «боярская боярыня» Офроска Федорова была схвачена и 11 октября «перед бояры» расспрашивана. В расспросе она во всем том, что Ар-тарская на нее показывала, решительно заперлась, тогда ей дана была с Артарской очная ставка, на которой Артарская к своему первоначальному рассказу прибавила новые подробности: разговор у нее с Офроской происходил не за один раз, а в два приема: «В тот-де Великой пост пришла она, Афимка, на дворец для кормки и была на светличной лестнице, и она-де, Офроска, в то число прилучилась на той же лестнице; и она, Афимка, молвила ей, Офроске: сего-де дни ей, Офимке, поесть негде. И она, Офроска, говорила: какая-де ныне кормка! У нас-де в верху ныне позамялось, бояре хотели было государя царевича удушить. А государь-де неведомо жив, неведомо мертв; и по стрельцов-де указ послан». Этим обмен мнений на светличной лестнице кончился. Разговор возобновился через несколько дней и в другом месте. «А после-де того, – продолжала свое показание Артарская, – а сколько дней спустя, про то не упомнит, она ж, Афимка, шла мимо двора боярыни вдовы княгини Парасковьи Ивановны, и она-де, Офроска, из приворотной избы в окно кликнула ее, Офимку, к себе и говорила: в то ж де число, как было бояре хотели государя царевича удушить, его, царевича, подменили и царевичево платье на иного надели.

И царица-де узнала, что не царевич, а царевича-де сыскала в иной комнате. И они ж де, бояре, ее, царицу, по щекам били».

Артарская указала также и свидетельницу, при которой этот разговор происходил: «А как-де она, Офроска, те слова в окно ей, Афимке, говорила, и в той-де избе под другим окном сидела дворовая ж их женка Галахтионовна, а те слова слышала ль, про то она не ведает». В ответ на эти улики Офроска сказала, что Афимку Артарскую она знает, потому что она прихаживала к ним в дом (княгини Ромодановской) для милостыни и едала; но во дворце на светличной лестнице с ней не встречалась и из избы во дворе Ромодановских с ней в окно не разговаривала; тем всем она, Афимка, ее, Офроску, поклепала. Однако в застенке с пытки Офроска свое показание изменила: Великим постом во дворце на светличной лестнице она Афимку Артарскую действительно встретила и в ответ на ее слова, что «поесть негде», сказала: «кормки-де ныне не будет для того, что в верху позамялось», но объяснение этому замешательству давала иное:

«Учинилась в верху пропажа и в той пропаже карлиц и верховых девиц пытают, а кроме-де тех слов, иных слов она, Офроска, ей, Афимке, не говаривала»[771]771
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 2, ст. 59, л. 63–65.


[Закрыть]. Указанная Артарской свидетельница, вдова Дашка, жена Галактионки Баландина, приведенная впоследствии в Преображенский приказ, ее показания не подтвердила, сказала, «что-де Афимки Артарской не знает и под окном Афимка с Офроскою когда говорила ль, не слыхала и не ведает»[772]772
  Там же, карт. 4, ст. 8, л. 1: «баба Галахтионова… и та баба не распрашивана»; там же, карт. 7, ст. 105, л. 47: «А Галахтионкова жена Баландина вдова Дашка сказала, что-де Афимки Артарской не знает» и т. д.; там же, ст. 85, л. 5–6.


[Закрыть].

XIV. Казни 11 октября. Вопрос о земском соборе для суда над царевной Софьей

В этот день, 11 октября, состоялись вновь массовые казни. Повешено было 144 стрельца из числа тех 680, которые были привезены в период времени с 21 сентября по 8 октября из Владимира, Мурома, Углича, Суздальского монастыря, из Твери, Торжка и Костромы и переданы тогда из Иноземского приказа в Преображенский. Эти 144 стрельца были казнены без всяких предварительных пыток и допросов. Устрялов напрасно изображает дело так, что будто бы с 3 октября возобновился массовый розыск в 13 застенках, подобный тому, который происходил 19, 20 и 22 сентября в 10 застенках[773]773
  Устрялов. История… Т. III. С. 220.


[Закрыть]. С 3 по 11 октября происходили только изложенные выше допросы женщин. Во всем обширном деле о стрелецком розыске не сохранилось ни одного документа и ни в одном документе не сохранилось никакого следа, откуда можно было бы вывести заключение о допросе за эти дни 3– 11 октября хотя бы кого-нибудь из 144 стрельцов, казненных 11 октября. Дело обстояло гораздо проще, чем мы склонны были бы представлять себе его ход соответственно с нашими уголовными понятиями, и, чтобы объяснить такое явление, нам следует совершенно отрешиться от последнего остатка наших воззрений на значение и взаимоотношение следствия, суда и наказания. Стрельцы, принадлежавшие к бунтующим полкам, считались уже приговоренными к смерти, как и говорилось в четвертой из тех вопросных статей, по которым производились расспросы с пытками 19–22 сентября: «А смерти они достойны и за одну противность, что забунтовали и бились против Большого полку». Розыски с допросами и пытками имели вовсе не ту цель, чтобы выяснять степень виновности каждого и причастность его к бунту с тем, чтобы сообразно с этим выяснением наложить на него то или другое наказание или его оправдать. Розыск 19–22 сентября имел целью выяснить только общие вопросы, касающиеся бунта: узнать самый ход событий, начало и развитие бунта, движение мятежников к Москве, имена вожаков и главарей, намерения и замыслы стрельцов по прибытии в Москву. Розыск дал материал вполне достаточный для ответа на эти вопросы и для установления виновности всех мятежных стрельцов, того, что все они знали о письме к Ваське Туме, о целях движения к Москве и что все они бились против боярина Шеина. Поэтому остальных, не попавших в допросы 19–22 сентября, казнили без всяких допросов, выключая из них только слишком молодых, «малолетних», т. е. несовершеннолетних стрельцов, и это выключение сделано было механически, без всяких допросов. Дальнейшие розыски в конце сентября и в начале октября стремились к выяснению уже других фактов, именно прикосновенности к мятежному движению царевен и тех путей, какими велись сношения царевен с главарями мятежа. Для этого и допрашивали самих царевен и близких к ним или вообще входивших с ними в соприкосновение женщин. Эти допросы выяснили передачу письма от стрельцов в терем и передачу двух писем стрельцам, одного из Девичьего монастыря, другого из терема – обоих через стрельчиху Анютку Никитину, причем одно письмо вручено было ею главарю стрельцов Туме в его дворе на Арбате у Николы Явленного, а другое – в селе Лучинском в 40 верстах от Москвы. Вообще следователи имели в виду, если можно так выразиться, историю мятежа, а виновность или невиновность каждого отдельного стрельца их не интересовала: они все были виновны уже самым фактом принадлежности их к мятежным полкам, как и тем, что в составе этих полков двигались в Москву и оказали вооруженное сопротивление при Воскресенском монастыре. Индивидуальная виновность каждого не устанавливалась. Это был розыск о событиях, а не о виновности того или иного стрельца – участника события.

Что массовых розысков в 13 застенках, о которых говорит Устрялов, с 3 по 11 октября не могло производиться, позволительно заключить также из того, что шедшие в это время допросы женщин происходили «перед бояры», т. е. перед всею совокупностью бояр, бывших тогда следователями по стрелецкому делу. С таким коллегиальным присутствием при допросах женщин едва ли могло совпадать еще и производство розысков по отдельным застенкам; для этого у бояр-следователей не хватило бы времени. Наконец, изучение списков 144 казненных 11 октября стрельцов и списков стрельцов, передававшихся из Иноземского приказа в Преображенский, также подтверждает ту мысль, что никаких допросов по застенкам этим 144 стрельцам не производилось. Список казнимых стрельцов составлялся прямо по тому передаточному списку, при котором они препровождались из Иноземского приказа в Преображенский с опущением только имен малолетних. Поэтому список казнимых в значительной мере повторяет имена стрельцов в той последовательности и в том порядке, в каких их имена значатся в передаточном списке. Очевидно, что если бы между передаточным списком и списком казненных был момент еще розыска в 13 застенках, то сюда бы вошли еще списки отправляемых к розыску с распределением по застенкам, как это можно наблюдать при розысках 19–22 сентября, и стрельцы бы перемешались и перепутались настолько, что таких совпадений, какие мы наблюдаем в расположении их имен в обоих списках, не могло бы случиться, потому что тогда список стрельцов, назначенных к казни, составлялся бы по их разыскным спискам[774]774
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 2, ст. 59, л. 8—23 и карт. 7, ст. 102, л. 137–142. Что между массовыми розысками 19–22 сентября и 14–15 октября не производилось подобных же промежуточных массовых розысков, можно также заключать из того, что дела о розыске 14–15 октября именуются делами «второго розыска», тогда как дела о розыске 19–22 сентября именуются делами «первого розыска», например: «Розыск боярина князя Михаила Алегуковича Черкасского 2-ой 14 октября», «Розыск боярина Тихона Никитича Стрешнева 2-ой октября 14 числа» и т. д. См. Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 5, ст. 37, л. 1, 15 и т. д.; карт. 6, ст. 1; карт. 5, ст. 36, л. 120: «Первого розыску… во 2-м розыску октября 14-го числа» и т. д. Эти заголовки записей розысков были сделаны, вероятно, при составлении описи дела в 1724 г. Они показывают, что бумаг о каком-либо обширном промежуточном розыске между первым розыском 19–22 сентября и вторым 14–15 октября в деле в 1724 г. не было, а следовательно, не было и какого-либо розыска в этом промежутке времени.


[Закрыть].

Казнь происходила в том же порядке, как и 30 сентября. 144 стрельца были розданы тем же лицам, которые действовали в подобном же случае 30 сентября: боярину M.H. Львову, окольничим князю Ю.Ф. Щербатому, И.И. Головину и С.И. Языкову. Все стрельцы были повешены; из них 32 – у четырех съезжих изб в слободах виновных полков по 8 у каждой; остальные 112 – у городских ворот по Белому городу, будучи присоединены к висевшим там с 30 сентября. Разница с предыдущей казнью была на этот раз в том, что стрельцов веша– ли не только на специально поставленных для того виселицах, но также и на бревнах, вставленных в бойницы стены Белого города. «По обе стороны… сквозь зубцы городовых стен, – пи– шет Желябужский, – просунуты были бревна, и концы тех бревен загвозжены были извнутри Белого города, а другие концы тех бревен выпущены были за город, и на тех концах вешены стрельцы»[775]775
  Желябужский. Записки. С. 126.


[Закрыть].

К 11 же октября приурочивает в своем дневнике Корб событие, на которое, кроме этой его записи, нет нигде – ни в официальных актах, ни в известиях современников – решительно никаких указаний. Это – земский собор, будто бы созванный царем на этот день для суда над царевной Софьей. «Сегодня царь решил, – пишет Корб, – выбрать из всех своих подданных: бояр, князей, офицеров, стольников, писцов, горожан и крестьян и отдельных общин по два человека с тем, чтобы предоставить собравшимся на правах собора полную власть допросить, по его приказанию, Софью об ее преступных замыслах.

Затем они должны были определить наказание, которого она заслужила, и всенародно объявить его»[776]776
  «Conclusit hodie Tzarus ex omnibus suis subdtitis Bojarinis, principibus, officialibus, bellicis, stlonicis, scribis, civibus, et plebeis et singulis tribubus binos seligere, quibus jure Goncilil collectis mandatum, potestatamque concederet Sophiam ejusdemque pernitiosas molitiones examinandi, quamque poenam illam promeruisse convenirent dictandi et palam pronuntiandi».


[Закрыть]. Соловьев вполне принял свидетельство Корба и передает о соборе как о факте. «11 октября, – пишет он, – во второй день казней Петр созвал собор из всех чинов людей, которому поручил исследовать злоумышление царевны Софьи и определить, какому наказанию она должна быть подвергнута. Решение собора неизвестно»[777]777
  Соловьев. История России с древнейших времен. Изд. т-ва «Общественная польза». Т. XIV. С. 1194.


[Закрыть].

Историк земских соборов Латкин упоминает о свидетельстве Корба, не высказываясь определенно о соборе как факте и только замечая, что свидетельство Корба является единственным и других никаких подтверждений его нет[778]778
  Латкин. Земские соборы Древней Руси. С. 254–255.


[Закрыть]. Свидетельство Корба Соловьев подкреплял таким соображением: «Форма собора ясна: заезжий иностранец не мог этого выдумать». Действительно, в общих, конечно, и приблизительных чертах Корб правильно обозначает состав земского собора в его тесной, московской форме, когда созывались только московские чины, считавшиеся представителями также и провинции по своим связям с нею, и выдумать такого состава собора Корб, разумеется, не мог. Но решительное отсутствие каких-либо других свидетельств официальных или частных заставляет думать, что собора вовсе не было. Все же о таком важном и из ряда вон выходящем факте, как суд общественных представителей над особой царского дома, хоть какой-нибудь след, хотя бы и самый малый, должен был бы сохраниться или в каком-нибудь официальном документе, или в частных воспоминаниях, переписке отдельных лиц, или в каких-либо неосторожных словах, которые оказались бы в бумагах Преображенского приказа, или, наконец, в собранных впоследствии по приказанию Петра исторических материалах для составлявшейся при нем истории стрелецкого бунта. Такое событие не могло бы остаться незамеченным, в особенности если бы собор производил допросы царевен и выслушивал показания свидетелей против них, а также если бы он сделал обо всем этом всенародное объявление. Но и по существу такой факт был едва ли возможен в то время; едва ли можно думать, что Петр, проявлявший тогда такую самостоятельность, сам лично вникавший во все детали и подробности стрелецкого бунта и розыска, отрешился бы от этой самостоятельности по отношению к сестре. Наоборот, он сам лично допрашивал обеих сестер, замешанных в деле, не предоставляя этих допросов кому-либо из должностных лиц, очевидно, соблюдая известный такт и считая неуместным поручать подданным производство допроса особ царского дома. Поэтому совершенно невероятно, чтобы он при таком настроении мог поручить подданным суд над царевной и тем более наказание ее. Допрос царевен и их слишком уже упорное запирательство решительно по всем вопросам, какие он им предлагал, несмотря на улики людей, с которыми он давал им очные ставки, давали ему совершенно достаточное основание для суждения об их участии в деле; такое чрезмерное отрицание всех обстоятельств, в которых их обличали, говорило яснее всякого сознания. Что было здесь исследовать еще собору?

Если вникнем пристальнее в самые слова Корба, то увидим, что он вовсе и не говорит о земском соборе как о факте, совершившемся 11 октября. Он говорит только, что царь в этот день решил (conclusit) созвать собор; но неизвестно еще, было ли это решение осуществлено. Откуда могло возникнуть самое известие о таком решении царя? Корб многое пишет по слухам; пишет же он, например, о казни через закапывание в землю двух постельниц: Веры Васютинской и Анны Жуковой, чего на самом деле не было. Весьма вероятно, что и о решении царя Корб записал со слуха: был какой-нибудь разговор о таком решении; может быть, говорилось о постановлении собора как об одной из форм решения, которое мог получить вопрос об участии царевны. Возможно, что это было не более как мнение, кем-либо высказанное в беседе с Корбом или переданное ему, а им принятое за решение царя. Словом, полагаем, что собора 11 октября 1698 г. не было.