Текст книги "Петр I. Материалы для биографии. Том 2. 1697–1699."

XII. Казни стрельцов 30 сентября

30 сентября происходила казнь. Из всей первой группы стрельцов в 341 человек выделены были малолетние, к которым были отнесены юнцы от 14 до 20 лет. Таких насчиталось ровно 100 человек; они освобождены были от смерти и через некоторое время, по наказании кнутом, были сосланы в сибирские города. Затем 40 человек, как они названы в соответствующем документе, «пущих воров»: пятидесятников, десятников и рядовых – были оставлены для дальнейших розысков; в это число вошли важнейшие, уже нам знакомые участники бунта: Васька Зорин, Артюшка Маcлов, Мишка Обросимов, Якушка Алексеев, Васька Игнатьев и др.[741]741
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 4, ст. 38 и 39.


[Закрыть]. Казнено было в этот день 201 человек. Действие началось в Преображенском, где пятеро стрельцов Черного полка: Никитка Плешивой, Васька Глотов, Гришка Жученок, Тимошка Гонец, Васька Долгой – были обезглавлены[742]742
  Там же, карт. 7, ст. 102, л. 137; там же, ст. 28.


[Закрыть].

За первым актом трагедии последовал второй: отправка остальных 196 стрельцов из Преображенского на место казни. Их повезли на небольших московских телегах, посадив по двое на каждую, причем каждый из осужденных, как напутствие перед смертью, держал в руках зажженную восковую свечу.

Поезд остановился при въезде из Преображенского в Москву у ворот, надо полагать, Покровских, так как прямая дорога из Преображенского вела через Покровские ворота, и здесь стрельцам прочитано было объявление об их винах и о казни. Объявление это гласило: «Воры, и изменники, и крестопреступники, и бунтовщики Федорова полку Колпакова, Афанасьева полку Чубарова, Иванова полку Чорнова, Тихонова полку Гундертмарка стрельцы! Великий государь, царь и великий князь Петр Алексеевич всея Великие, и Малые, и Белые России самодержец указал вам сказать. В прошлом в 206 (1698) году пошли вы без указу великого государя забунтовав с службы к Москве всеми четырьмя полками и, сошедшись под Воскресенским монастырем с боярином и воеводою с Алексеем Семеновичем Шеиным, по ратным людям стреляли и в том месте вы побраны, а по розыску ваша братья кажнены смертью. А вы сосланы были в разные городы и в том вашем воровстве взяты ваша братья стрельцы четырех полков пятидесятники, и десятники, и рядовые, всего триста сорок один человек, роспрашиваны и пытаны, а в рос-просе и с пыток все сказали, что было приттить к Москве и на Москве, учиня бунт, бояр побить и Немецкую слободу разорить, и немцев побить, и чернь возмутить – всеми четырьмя полками ведали и умышляли. И за то ваше воровство великий государь царь и великий князь Петр Алексеевич всея Великие, и Малые, и Белые России самодержец указал казнить смертью»[743]743
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 4, ст. 102, л. 148–149; ср.: там же, л. 168.


[Закрыть].

При чтении объявления присутствовал сам Петр на коне, в польском зеленом кафтане, в сопровождении свиты «из многих знатных московитов». В свите находились генерал Лефорт, Автоном Головин, генерал-комиссар Карлович. Здесь же, у ворот, находился, сидя в карете, цесарский посол Гвариент, а также посланники датский и польский. Эти дипломаты накануне получили специальное приглашение присутствовать при казни, переданное им через племянника Лефорта. «Царское величество, – пишет Гвариент, – предыдущего дня (29 сентября) поздно вечером через молодого Лефорта учтивейшим образом и милостивейше велел меня пригласить к зрелищу столь справедливой казни». Царя, свиту и дипломатов «окружало много других иностранцев, толпившихся вперемежку с московитами у ворот». Царь, слушая объявление приговора, делал знаки окружавшей толпе, побуждая ее внимательно слушать: «…слушал прочитанный приговор и побуждал к слушанию его всех стоявших вокруг солдат и прочий простой народ»[744]744
  Устрялов. История… Т. III. С. 630; Коpб. Дневник. С. 193.


[Закрыть].

По объявлении приговора осужденных развезли по местам казни. Места эти были назначены, во-первых, у съезжих изб, т. е. полковых канцелярий каждого из бунтовавших полков, а затем у городских ворот, а именно: у Коломенских, Серпуховских и Калужских в Замоскворечье, а по сю сторону реки у Смоленских (Арбатских), Никитских, Тверских, Петровских, Сретенских, Мясницких, Покровских, Семеновских, за Яузою и Таганных. Наблюдать за исполнением казни назначена была особая комиссия, состоявшая из боярина князя M.H. Львова и трех окольничих: И.И. Головина, С.И. Языкова и князя Ю.Ф. Щербатого, между которыми были распределены районы. Под надзором боярина князя Львова производилась казнь в слободах бунтовавших полков у четырех съезжих изб, где было повешено 48 человек, по 12 у каждой. Ворота Коломенские, Серпуховские и Калужские составляли район окольничего И.И. Головина: здесь было повешено 36 человек. Окольничий С.И. Языков действовал в районе ворот Арбатских, Никитских, Тверских и Петровских. Окольничий князь Ю.Ф. Щербатый распоряжался у ворот Сретенских, Мясницких, Покровских, Семеновских и Таганных. У каждого из двух последних было по 56 человек.

«После исполнения казни, – пишет Гвариент, – я присутствовал на великолепном угощении, приготовленном у генерала Лефорта, по вторичному милостивейшему приглашению царя вместе с находящимися здесь королевскими представителями и многими военными офицерами».

Царь опоздал, может быть, потому, что успел побывать на похоронах одного иноземного подполковника, на которых он, по свидетельству Корба, шел за гробом «облеченный в мантию (peplum) в знак общественного траура… за ним следовали четыре юноши из московской знати». На пиру Петр казался доволен и приветлив, по словам Гвариента, «оказывал себя вполне удовлетворенным и ко всем присутствующим весьма милостивым»[745]745
  Коpб. Дневник. С. 92; Устрялов. История… Т. III. С. 630–631.


[Закрыть].

XIII. Допросы и пытки стрельчих и постельницы Анны Клушиной

Вслед за первой партией стрельцов, состоявшей из 341 человека, с которой было покончено казнями 30 сентября, подготовлялась вторая партия, составившаяся из стрельцов, присланных по распоряжению Иноземского приказа из городов: Владимира и Мурома – 135 человек, из Углича – 99 человек, из Суздальского Евфимиева монастыря – 97 человек, из Твери и Торжка – 100 человек, из Костромы и из Ипатьевского монастыря – 249 человек. Эти стрельцы, по прибытии в Москву, размещались в разных местах, именно в монастырях: Новоспасском, Симоновом, Николаевском на Угреше и Покровском убогом, далее, в двух подмосковных селах: Черкизове и Никольском, принадлежавшем боярину князю М.Я. Черкасскому, и, наконец, на Новом пушечном дворе, что у Красного пруда. Отсюда они Ино-земским приказом пересылались 21, 23, 26, 28 сентября и 8 октября при памятях в Преображенский приказ. Таким образом, всего за эти пять присылок передано было из Иноземского приказа в Преображенский 680 стрельцов, которые и ожидали своей участи, пока шли следствие и расправа с первой партией[746]746
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 2, ст. 59.


[Закрыть].

1 октября, в субботу, очевидно, по случаю Покрова (большого народного праздника), и 2 октября по случаю воскресного дня розысков не производилось. В дневнике Корба имеется известие, позволяющее судить о внешнем виде Москвы в этот день: наступала ранняя зима, выпал снег, «земля покрылась густым слоем снега, и все сковано было весьма сильным морозом». Гордон сообщает о пире в этот день у боярина А.С. Шеина, где находился и царь[747]747
  Корб. Дневник. С. 92; Gordons Tagebuch, III, 217.


[Закрыть].

3 октября, по свидетельству Корба, происходило наказание несовершеннолетних стрельцов, освобожденных от смертной казни 30 сентября. Корб преувеличивает при этом как их число, так и самый характер наказания; по его сообщению, несовершеннолетних было 500 человек, «им были отрезаны носы и уши и с этим вечным клеймом совершенного злодеяния они отосланы были в самые отдаленные из пограничных местностей»[748]748
  Корб. Дневник. С. 92–93.


[Закрыть]. Из официальных документов, которым не было в этом случае причин скрывать правду или как-нибудь ее искажать, мы знаем, что малолетних было 100 (о 500 не может быть и речи, так как вся первая партия стрельцов состояла из 341 человека) и что наказание им состояло в битье кнутом, в заклеймении щеки буквою «б» («бунтовщик») и в отправке в ссылку. В тот же день возобновилась застеночная работа пока в одном только застенке. Здесь «перед бояры», как говорится в одной записи[749]749
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 6, ст. 17.


[Закрыть], т. е., вероятно, перед всеми следователями вместе, составлявшими как бы следственную комиссию, допрашивались 11 человек малолетних стрельцов Чубарова полка из той группы, которая приведена была из Владимира и Мурома и передана была из села Черкизова и Новоспасского монастыря в Преображенский приказ 21 сентября. Они были из беглецов, приходивших в Москву весной 1698 г. с Васькой Тумой, и дали интересные показания, подвинувшие вперед расследование о передаче письма из Девичьего монастыря. По первым вопросам они запирались, отзываясь неведением: «Не ведает и ни от кого не слыхал»; но затем по уликам приведенного в застенок Артюшки Маслова и с пыток начинали говорить откровенно. Вообще можно заметить, что юные стрельцы были откровеннее старших, потому-то, вероятно, именно с таких стрельцов и начат был розыск 3 октября. Матюшка Берестов, начавший полным запирательством, затем по улике Артюшки Маслова постепенно сознавался: сперва сказал, что о письме из Девичьего монастыря он слышал от своей братьи стрельцов, но что в том письме написано, не ведает; но затем признался, что содержание письма ему известно, в нем написано было о том, чтобы полки шли из Торопца к Москве, и, наконец, он оказался свидетелем-очевидцем того, как Васька Тума «взял то письмо у бабы их же полку у нищей вдовы Танки Ивановы дочери». При этом Берестов добавил, что он эту бабу в лицо знает и двор ее знает и укажет. То же самое подтвердил с некоторыми подробностями и следующий допрошенный несовершеннолетний стрелец Стенька Тимофеев: то письмо Васька Тума взял из Новодевичьего монастыря от царевны Софьи Алексеевны через нищую того же полку стрелецкую жену вдову Таньку Иванову, «а она-де, Танка, ему, Васке, то письмо отдала при нем, Стенке, на Арбате в Стрелецкой слободе на улице у ворот Васки Тумы, и тое-де Танку он, Стенка, в лицо узнает». Следующий стрелец, Ивашка Чика, сделал новое важное добавление: отдавала ли какая-нибудь баба Ваське Туме письмо в Москве, он не знает, но, когда прибегавшие в Москву стрельцы были оттуда выпровожены и пошли с Васькой Тумой на Великие Луки, то с тем Васькой шла до села Лучинского, находящегося верстах в 40 от Москвы, неведомо какая баба, и он, Чика, видел, как эта баба передала Ваське письмо и сказывала, что то письмо из Девичьего монастыря от царевны. Чика имени этой бабы не знал, но помнил и готов был указать ее в лицо. Показание Чики о передаче письма также в селе Лучинском находило себе подтверждение в дальнейших признаниях. Стрелец Ивашко Бровников запомнил приметы передавшей письмо в Лучинском бабы: «Ростом средняя, торгует ветошьем и виселками». Другой стрелец, Микишка Рагозин, бывший также очевидцем этого эпизода, указал еще примету: «Баба повязана платком». Вмешавшийся в этот допрос вновь Стенька Тимофеев разъяснил, что одна и та же баба передала Ваське Туме два письма, одно в Москве у Васькина двора, а другое в Московском уезде, от Москвы верстах в 40, в селе Лучинском, у крестьянского гумна. Тождество бабы, передавшей два письма: одно в Москве на Арбате, другое в селе Лучинском, подтверждали также в качестве очевидцев Петрушка Касаткин и Сенька Пушников; последний назвал было ее имя: Маринка, жена стрельца Чубарова полка Еремея Сивого. Передавая Ваське Туме письмо в Москве, она будто бы побуждала стрельцов прийти к Москве без указа и приводила в пример бутырских солдат, которые вернулись будто бы в Москву самовольно[750]750
  Может быть, какая-нибудь их часть из Азовского похода?


[Закрыть]: «Бутырские-де солдаты к Москве пришли без указу, так же и вы, стрельцы, к Москве придите без указу ж». Но затем он стал колебаться, сказал, что женку Маринку он поклепал напрасно и «говорил на нее испужався второпях»; с подъему, однако, он стал опять говорить на нее же. Другие стрельцы: Васька Чириков, Федька Протопопов, Пашка Булыгин – также показывали о передаче двух писем – одного в Москве, другого в селе Лучинском[751]751
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 2, ст. 59, л. 37 и сл.


[Закрыть].

Между тем стрелец Матюшка Берестов вместе с полковником его полка Афанасием Чубаровым были посланы в слободу Чубарова полка привести ту бабу, вдову Таньку Иванову, на которую он и Сенька Тимофеев указывали как на передатчицу письма; приведена была, однако, не она, а ее мать, стрельчиха Анютка Никитина, вдова стрельца Ивашки Троицкого. Очевидно, Берестов, делая показание, спутал мать с дочерью, а теперь, в слободе, он исправил ошибку, узнав в лицо Анютку как ту именно бабу, которой было передано письмо[752]752
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 4, ст. 92; там же, карт. 6, ст. 7.


[Закрыть].

Анютка Никитина при расспросе объяснила, что у нее действительно есть дочь Танька. Свое знакомство с Васькой Тумой она подтверждала, но категорически отрицала факты передачи ею Туме двух писем из Девичьего монастыря: одного у его двора в Москве, а другого в 40 верстах от Москвы в селе Лучинском. Но стрельцы Матюшка Берестов; Стенька Тимофеев да Ивашка Чика, «смотря на нее, Анютку, говорили и ее Анютку уличали: те-де письма из Девичья монастыря тому Ваське Туме отдала подлинно она, Анютка». После этой улики она была «подымана» и с подъема сначала продолжала запираться, «говорила прежние речи: те-де стрельцы Матюшка и Ивашко знатно в ней опознались, а она-де, Анютка, и дочь ее Танка таких писем из того монастыря не имывали и ему, Васке, не отдавывали», а затем сделала попытку свалить обвинение на другую женщину, будто бы похожую на нее, Анютку, лицом: «А знакома-де ему, Васке Туме, была и рожею походит на нее ж, Анютку, того ж полку вдова Улка Еремеева. И как тот Васка Тума с товарыщи были на Москве, и в то-де время она, Улка, в Девичь монастырь к старицам хаживала; да ей же де знакома в том монастыре рудометка (кровопускательница), а как тех стариц и рудометку зовут, про то она сказать не упомнит; разве-де та Улка ему, Васке, из того монастыря какие письма принесши на Москве и в селе Лучинском отдавала»[753]753
  Там же, карт. 2, ст. 59, л. 39–40.


[Закрыть].

4 октября были приведены в застенок указанные накануне женщины: Улька Еремеева, на которую сослалась Анютка Никитина, Танька Иванова, дочь Анютки Никитиной, и Маринка, жена стрельца Сивого, которую оговорил Сенька Пушников. Улька Еремеева в расспросе говорила, что раньше она ходила в Девичий монастырь к одной знакомой, жившей в монастырской богадельне, а также на богомолье, но знакомая давно умерла, а с тех тор, как у монастыря поставлен караул, она и на богомолье ходить туда прекратила. Перестали туда ходить и некоторые ей известные женщины из богаделен, прежде получавшие там милостыню или занимавшиеся работой: «Под Новодевичьим монастырем была у ней знакомица в богадельне нищая Дунка Ильина и умре тому будет лет с пятнадцать. А как она была жива, и она-де, Улка, к ней хаживала и в монастырь молиться, как молебщиков пущали, хаживала ж. А как-де у того монастыря поставлен караул и никого в монастырь пущать не велено, она, Улка, в том монастыре не бывала. Да в тот же-де монастырь до того ж караулу хаживали из богаделен: из большой – девка Овдотья Александрова к игуменье и живала у ней недели по две, шивала на нее всякое шитье, а из другой богадельни – бабы: Машка Федорова, а с нею трое баб, имян их не знает, а в лицо знает; а из третьей богадельни хаживала девка Марфа, а чья дочь, того не помнит, к царевне Софье Алексеевне для милостины ж, и милостина-де от ней царевны, и шубы ей даваны. А как-де учинен крепкой караул, и она-де, Улка, и те богаделенные женки и девки в тот монастырь не хаживали, и милостины им и таких шуб не давано. И из того монастыря от царевны Софьи Алексеевны ей никто никакого письма не вынашивал, и она, Улка, ни у кого не принимывала и Ваське Туме не отдавывала».

Женщины Анютка Никитина, дочь ее Танька Иванова и оговоренная Сенькой Пушниковым Маринка, жена стрельца Сивого, были предъявлены в застенке стрельцам Матюшке Берестову, Стеньке Тимофееву и Сеньке Пушникову. Из них Матюшка Берестов признал в Анютке Никитиной бабу, передавшую письмо Ваське Туме на Арбате, и прибавил, что раньше называл Таньку Иванову по ошибке. Стенька Тимофеев, наоборот, указал на Таньку Иванову как на бабу, отдавшую письмо. «И женки: Анютка Микитина и дочь ее Танка и Федкина жена Маринка стрельцам Матюшке Берестову, Стенке Тимофееву, Сенке Пушникову казаны… И они, Матюшка, и Стенка, и Сенка, смотря тех женок, сказали: Матюшка сказал, что письмо Васке Туме отдала на Арбате Анютка Микитина, а что он сперва (назвав Таньку Иванову) осказался, в том виноват. А Стенка сказал, что то письмо Васке Туме отдала Анюткина дочь Танка Иванова. А Сенка Пушников сказал: на женку-де Маринку он говорил опознався». Таким образом, две из привлеченных к допросу баб отпадали: Улька Еремеева, явно понапрасну оговоренная Анют-кой Никитиной, как это сейчас же и открылось, и Маринка Сивая. Допрос сосредоточился на Анютке с Танькой. Разногласие о них в показаниях стрельцов Матюшки и Стеньки легко объяснить ошибкой, проистекавшей из сходства между матерью и дочерью. Обе они на вопрос: Ваське Туме письмо из Девичьего монастыря от царевны кто из них отдал? – во всем заперлись. Приступлено было к следственным орудиям. Будучи подведена к дыбе, Анютка «у подъема» припутала к делу и оговорила еще одну женщину: жену стрельца Федьки Егорова, Дуньку Федорову, свою соседку по слободе; от нее будто бы она слышала, что письмо с верху, а от кого, не знает, взяли муж ее, Федька, с Васькой Тумой. «И по тому Матюшкину оговору, – читаем мы в деле, – она, Анютка, в застенке у подъему говорила: в их-де улице живет с нею в соседстве стрельца Федкина жена Егорова, Дунька Федорова (а муж-де ее в Сборном полку на службе) говорила: муж-де ее, бежав с службы, был на Москве. И она-де, Анютка, той Дунке говорила: для чего муж-де ее с службы бежал? И Дунка-де ей, Анютке, говорила: Гордонова-де полку солдаты к Москве с службы без указу пришли, для чево-де им ничего не учинено, а наши-де беглые стрельцы не даром пришли, дано-де им с верху письмо, а то-де письмо взял муж ее, Федка, с Васкою Тумою, а у кого, того не знает». Но когда приступили к пыткам, Анютка, оттого ли, что не могла выдерживать боли или отводя пытки от дочери, во всем поспешила повиниться, чтобы не подвергнуть пытке дочь, которую стали бы пытать, если бы мать продолжала запираться. «А с подъему она ж, Анют-ка, говорила, что то письмо из Девичья монастыря взяла она, Анютка», и затем рассказала подробности: «После того она ж, Анютка, говорила: в прошлом же 206-м (1698) году в Великой пост, как приходили к Москве стрельцы из Торопца и в то-де число она, Анютка, приходила к Девичью монастырю к задним воротам, хотела в тот монастырь пойтить помолиться, и к ней-де в те ворота вышла из того монастыря старица и отдала ей письмо, а велела то письмо отдать Васке Туме, чтоб он то письмо отнес в полки, и шли б они, стрельцы, все к Москве для того, что государя за морем в животе не стало»[754]754
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 2, ст. 59, л. 48.


[Закрыть]. Таким образом, факт передачи письма из Девичьего монастыря был установлен, и было выяснено лицо, через которое шла эта передача, – Анют-ка Никитина.

Сделав первое признание, Анютка повинилась и в дальнейших своих действиях. Оказалось, что она служила посредницей не только между стрельцами и Девичьим монастырем, но также между стрельцами и кремлевским теремом и передала Туме не только письмо от Софьи Алексеевны, но также и другое письмо, от одной из царевен с верху. «Она ж, Анютка, с подъему говорила: возле-де ее, Анютки, живет нищая Анненкова полку стрелецкая жена Афимка Кондратьева и называется «рейтарскою женою», а сказывала, что она обедать и ужинать ходит в верх по вся дни к царевнам, а к которым царевнам, того не знает… и сказывала, что ей в верху дают деньгами и платьем. И та-де Афимка привела ее во дворец и, оставя ее, Анютку, у лестницы, была в верху, а у кого, не знает. А как-де она, Афимка, с верху к той лестнице сошла, и в то ж де число с нею, Афимкою, к той лестнице сошла вдова и принесла с собою письмо, а как ее зовут и какого чину, не ведает, а в лицо ее узнает, а ростом-де она ее, Анютки, менши, только костью пошире. И то письмо при ней, Афимке, отдала ей, Анютке, а сказывала про то имянно, что то письмо с верху от царевны, а от которой, про то сказать не упомнит, и велела ей, Анютке, то письмо отдать стрельцу Васке Туме, и она-де, Анютка, приняв то письмо, отдала тому Васке на Арбате, против его Васкина двора. А про государя-де говорили у них в слободе, будто его, государя, в животе не стало»[755]755
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 2, ст. 59, л. 49.


[Закрыть].

Была разыскана и приведена в Преображенское Афимка Кондратьева Рейтарская или, как она все время в дальнейшем называется в деле – Артарская. Что она ходила на кормки во дворец, она признала: «Как-де в верху нищим кормка бывает, и в то время и она, Афимка, с нищими хаживала, а кармливали-де ее с нищими у царевен Татьяны Михайловны, Марфы Алексеевны»; но во всем остальном упорно заперлась: «А той-де Анютки на дворец она не приваживала и у рундука (площадка лестницы) не останавливала, и с Верху при ней, Афимке, никакая вдова не схаживала и письма ей, Анютке, никакого не отдавывала и Васке Туме отдавать не приказывала; тем-де ее, Афимку, она, Анютка, поклепала по насердке (сердясь), что живет в соседстве и с нею, Афимкою, часто бранится».

Анютка продолжала, однако, настаивать на своем и уличала Афимку Артарскую: «В верх она, Афимка, часто хаживала и давано ей в верху деньгами и портищами, да ей же де в верху дано и денег пять рублев, и ее, Анютку, она, Афимка, на дворец приводила, и то письмо с верху та вдова снесла и при ней, Афимке, ей, Анютке, отдала и Васке Туме отдать приказывала подлинно». Афимку подвергли пытке, «было ей семь ударов», но и с пытки она продолжала с прежним упорством запираться. Вновь стали пытать Анютку Никитину «из подлинных речей», т. е. чтобы показала подлинно, и она подтвердила свои прежние показания, выразив при этом готовность указать во дворце место, где письмо было отдано, и ту вдову, которая его отдала. Артарская против этих Анюткиных показаний была «поднимана в другой ряд» и пытана, получила на этот раз шесть ударов, но и теперь осталась при прежнем упорстве, прибавив только, что «как их у царевны Марфы Алексеевны кармливали, и у той-де кормки бывала боярыня Анисья Юрьевна Лодыженская, а иных-де боярынь она никого не знает»[756]756
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 2, ст. 59, л. 50–51.


[Закрыть].

На этом расследование 4 октября закончилось. Лефорт праздновал день своих именин. «Франц Яковлевич Лефорт, – пишет Корб в дневнике, – отпраздновал день своих именин великолепнейшим пиршеством, которое почтил своим присутствием царь с очень многими из бояр». Дело не обошлось без вспышки, довольно частой у Петра на подобных собраниях, как мы могли видеть это и раньше. «Думный Емельян Игнатьевич Украинцев, – продолжает Корб, – возбудил против себя за какую-то провинность царское негодование; встревоженный за свое колеблющееся благосостояние, он спустился до самой крайней степени унижения в мольбах о помиловании. Кроме того, все бояре, как бы сговорившись, каждый поочередно ходатайствовали за него. Однако государь упорно от него отворачивался. Наконец, Лефорт, отозвав царя к окну, оправдал думного, – за денежное вознаграждение», – прибавляет Корб, т. е. за посул, который тогда был в обычае и от которого не отказывались даже и очень высокопоставленные лица. На именинах Лефорта был также и Гордон, отметивший в дневнике, что царь с сопровождающими пришел туда только после обеда[757]757
  Корб. Дневник. С. 93; Gordons Tagebuch, III, 218.


[Закрыть].

Между тем из Архангельска получены были известия о прибытии туда людей, нанятых Петром за границей на русскую службу, и о движении их к Москве. В столице получены были уже вывезенные из-за границы редкие вещи, и еще накануне Лефортовых именин, 3 октября, Гордон осматривал в Преображенском эти редкости, среди которых были крокодил и меч-рыба. Ожидали скорого приезда в Москву из Архангельска приглашенного на русскую службу вице-адмирала Крюйса. Петр решил отправиться к нему навстречу и для этого вечером 4 октября с именин Лефорта выехал к Троице[758]758
  Gordons Tagebuch, III, 217, 218.


[Закрыть].

5 октября, в среду, вероятно, ввиду отсутствия царя, работа в застенке не производилась. 6 октября розыск возобновился. Анютку Никитину водили в Кремль во дворец, где ей были предъявлены казначеи и постельницы царевен с тем, чтобы она указала, которая из них передала ей письмо для Васьки Тумы и в каком месте. Анютка указала сразу же без всяких колебаний место передачи письма: на светлишной лестнице на средней площадке. Но в указании постельницы, передавшей письмо, несколько поколебалась, сначала указала было на двух постельниц царевны Екатерины Алексеевны: на Акулину Никитину и на вдову Агафью Протопопову, но затем решительно указала на постельницу царевны Марфы Алексеевны – Анну Клушину. «И октября в 6 день, – читаем в деле, – вдова Анютка Никитина во дворец вожена и государынь царевен казначеи и постельницы ей казаны, и она роспрашивана, кто из них ей то письмо, которое она отдала Васке Туме, с верху вынес и отдал, и в котором месте, чтоб она то место и кто ей то письмо отдал, указала. И она, Анютка, во дворце указала место на светлишной лестнице на среднем рундуке. А казначей и постельниц смотря, указала на постельниц государыни царевны Екатерины Алексеевны на Акулину Никитину, на вдову Агафью Протопопову и сказала: та-де боярыня, которая к ней письмо с верху снесла и отдала, походит на нее, Агафью. Да в тех же постельницах познала она, Анютка, постельницу ж государыни царевны Марфы Алексеевны Анну Клушину, а сказала, что то письмо с верху к ней снесла и на светлишной лестнице на среднем рундуке отдала она, Анна, подлинно и то письмо она отдала Васке Туме имянно»[759]759
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 2, ст. 59, л. 52.


[Закрыть].

Анна Клушина и две другие постельницы были взяты в Преображенское. Хотя последние были явно указаны Анюткой по ошибке и поэтому даже не были подвергнуты первоначальному допросу, однако они сидели в Преображенском в заключении, как и другие женщины, также напрасно оговоренные и привлеченные к делу[760]760
  Там же, карт. 7, ст. 56, л. 11.


[Закрыть]. Анна Клушина на первоначальном расспросе, а затем и будучи поднята, во всем решительно заперлась: «Вдовы-де Анютки она не знает, и никто ее к ней на светлишную лестницу не приваживал, и она к ней с верху на светлишную лестницу не схаживала и ни от кого никакого письма не снашивала и не отдавывала и стрельца Васки Тумы не знает». Анютка Никитина у пытки уличала Анну Клушину: подлинно она, Анна, снесла ей письмо с верху и отдала на светлишной лестнице. С пытки, с пяти ударов Анна Клушина стала изменять первоначальное показание, отговариваясь запамятованием: может быть, она какое-либо письмо и снесла, не помнит, и просила дать ей опамятоваться: «Той-де Анютке она с верху письмо какое снесла ль или нет, того не помнит, авось либо-де и снесла, чтоб ей в том дать опамятоваться». На этом следствие 6 октября было прервано. К вечеру вернулся от Троицы Петр с вице-адмиралом Крюйсом[761]761
  Корб. Дневник. С. 93; Gordons Tagebuch, III, 218.


[Закрыть].

7 октября происходила третья пытка постельницы царевны Марфы Алексеевны Анны Жуковой и подполковника Василия Колпакова. Допрос касался того же их разговора о желании стрельцов возвести царевну Софью на царство, по поводу которого их расспрашивали на прежних двух пытках, и по-прежнему оба стояли каждый на своем. Анна Жукова, как и ранее, говорила перед пыткой, что про приход стрельцов к Москве и о том, что они царевну Софью «жедают» на царство, слышала она подлинно от Василия Колпакова, когда приезжала к нему для покупки камок, а Василий Колпаков по-прежнему упорно запирался, говорил, что Анна клеплет его напрасно, прибавив теперь только причину: «за то, что он не взял за себя сестры ее». На пытке, на этот раз крайне жестокой – 25 ударов, – Анна Жукова на один момент изменила было свое показание, сказав, что таких слов, будто стрельцы царевну Софью Алексеевну желают на царство, она не слышала, а слышала от него только, что стрельцы пришли бить челом царевне Софье Алексеевне о жалованье. Но затем тотчас же взяла это свое показание назад и стала опять утверждать по-прежнему, что подлинно слышала от него, Василия, те слова о желании стрельцов, объяснив: «С пытки-де сговаривала было я для того, чаяла себе, что будет легче», и что сговаривать (т. е. снимать обвинение) с Василия ее никто не научал и никто для этого к ней не приходил. Василий Колпаков, несмотря на 11 полученных ударов, твердо стоял на прежнем своем показании: «Девка-де Анна приезжала к нему говорить о покупке камок и спрашивала: зачем-де стрельцы пришли к Москве? И он-де ей сказал: бить челом о жалованье. И она-де его спросила: что-де им будет указ, что они пришли к Москве без указу? И он-де ей сказал: они-де за то, что без указу пришли к Москве, подлежат смерти; а про то, что они желают царевну Софию Алексеевну на царство, не говаривал и ни от кого про то не слыхал»[762]762
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 7, ст. 47; карт. 6, ст. 34.


[Закрыть]. Так пыткой нельзя было вынудить от него признания. Больше эту пару застенком не беспокоили. По свидетельству Желябужского, Василий Колпаков был после третьей пытки освобожден. Но Анна Жукова долго еще томилась в заключении в Преображенском, где ее имя упоминается еще в списках колодниц в 1701 г.[763]763
  Там же, карт. 7, ст. 105; ст. 48, л. 2.


[Закрыть]

Затем 7 октября продолжались и другие допросы. Была расспрошена стрельчиха Гундертмаркова полка Домка Карпова, приведенная еще 5-го в Преображенский приказ по указанию стрельца Ивашки Бронникова, что она сопровождала стрельцов, возвращавшихся из Москвы весной 1698 г., и передала Ваське Туме письмо в селе Лучинском. Домка отрицала это указание, да и сам Ивашка Бронников поколебался, стал говорить, что баба, отдавшая письмо в Лучинском, походит на нее, Домку, но что он не берется утверждать этого наверное: «…а подлинно ль то письмо отдала та Домка или иная, того подлинно не упомнит, а чает-де признает ее стрелец же Васка Чир»[764]764
  Там же, карт. 2, ст. 59, л. 53.


[Закрыть]. Но факт передачи письма в Лучинском, видимо, стал уже меньше интересовать следователей, направивших все свое внимание на передачу письма с верху на светличной лестнице, и к этому вопросу они тотчас же и перешли. Была «поднята» Афимка Ар-тарская, подвергавшаяся уже допросу 4 октября. Передачу письма на светличной лестнице какой-то боярыней стрельчихе Анютке Никитиной она теперь подтверждала; письмо было отдано при ней: «Как-де ее, Афимку, в Великой пост в верху у царевны, а у которой, того сказать не упомнит, кормили, и после кормки, как она, Афимка, шла с верху светлишною лестницею, и в то ж де число за нею шла боярыня вдова, а как ее зовут и чья слывет, не знает, а в лицо ее узнает подлинно; и на той-де светлишной лестнице на низу та вдова стрелецкой жене Анютке Никитине при ней, Афимке, отдала письмо, а какое, того не ведает». Но свое какое-либо участие в этом эпизоде она отрицала: стрелецкой жены Анютки Никитиной она не приводила и была не более как случайной свидетельницей передачи письма. Ей были предъявлены три взятые на верху постельницы: Акулина Никитина, Агафья Протопопова и Анна Клушина, и она, смотря на них, опознала в Анне Клушиной ту, которой письмо было передано. Подвергнутая вновь расспросу Клушина заперлась, с подъему, на этот раз с 15 ударов, опять сказала, как и накануне, что «авось либо она, Анна, с верху письмо и снесла, да того не упомнит», но была затем жжена огнем дважды и со второго огня призналась: «Царевна-де Марфа Алексеевна с верху от себя из хором с нею письмо послала подлинно и велела отдать той бабе Анютке, которая ее сперва узнала». После этого признания Клушиной вновь принялись пытать Афимку Артарскую «из подлинных речей», т. е. с тем, чтобы сказала подлинную правду.