Текст книги "Петр I. Материалы для биографии. Том 2. 1697–1699."

Всем этим 72 стрельцам унтер-офицерского чина: 4 пятидесятникам и 68 десятникам, пытанным 25 января, была 27 января повторная пытка по тем же девяти застенкам по 8 человек в каждом. В записи о розыске в застенке Т.Н. Стрешнева почему-то даже суммированы цифры ударов, полученных допрошенными там стрельцами за оба эти дня: 52, 53, 60, 64, 70, 80 ударов – и все такое же запирательство, как и на первом допросе, так что и запись иногда ограничивается лишь перечнем стрельцов и указанием, что «говорили те же речи, что с первой пытки говорили». Только на розыске у окольничего С.И. Языкова десятник Колзакова полка Петрушка Минаев, упорно запиравшийся на первой пытке с 31 удара, на второй – с 45 ударов и с огня показал: «…письмо-де из Девичья монастыря к ним в полк принес Васька Тума, а чел-де то письмо в полках Артюшка Маслов, a в том письме написано: пришед-де было им под Москву и стоять под Девичьим монастырем и караульных солдат порубить и итти к Москве и пришед, бояр всех рубить же и Немецкую слободу выжечь и немец рубить. А кто то письмо ему, Ваське, отдал и в том письме, что было иное написано, того-де он, Петрушка, не ведает, а ведает-де про то все подлинно товарищ его Филька Абрамов, потому что он, Филька, в полку у них был знатен и богатый человек». Филька Абрамов, однако, с 50 ударов и с огня по этой улике Минаева ни в чем не винился, а говорил то же, что и на первой пытке[1000]1000
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 3, ст. 1, л. 100–101.


[Закрыть].

Всего по 9 застенкам за 23, 25 и 27 января было пытано 34 + 74 = 108 стрельцов, а вместе еще с 18 пытанными в те же дни в застенке князя Ф.Ю. Ромодановского – 126 стрельцов. Это очень немного сравнительно со всем числом их, сосредоточенным в Москве в январские дни 1699 г. (695 человек) и даже с 410, если исключить из этого числа 285 малолетних стрельцов. Так что опять здесь следует повторить то, что приходилось говорить о значении этих допросов с пытками на осенних розысках, сентябрьском и октябрьском: эти допросы не имели значения следствия о виновности каждого отдельного стрельца, с тем чтобы на основании результатов следствия оправдать его или подвергнуть наказанию в той или иной мере, смотря по мере преступления. Стрельцы были уже все виновны и все подлежали смерти. Допросы пытками имели целью не определение виновности каждого, а выяснение самого события: бунта и его корней. Пытка – это только своеобразный метод получения желательных сведений о происшедших событиях.

27 января Петр провел вечер в доме князя Б.А. Голицына, где его видел и имел с ним разговор о союзе датский посол Гейнс[1001]1001
  Фоpстен. Датские дипломаты при московском дворе / Журнал Министерства народного просвещения. 1904. Кн. 12. С. 301.


[Закрыть] и где Петр, по свидетельству Корба, остался ночевать: «искал во сне отдыха от забот»; у него же на следующий день, 28 января, обедал. Корб отмечает также в этот день лекцию по анатомии иностранного медика Цоппота в присутствии царя и насильно привлеченных царским указом бояр. «Медик Цоппот, – читаем у Корба, – начал анатомические упражнения в присутствии царя и многих бояр, которых побудил к этому царский приказ, хотя такие упражнения и были им противны». 30 января царь обедал у Адама Вей-де. «Г. Адам Вейд, – пишет Корб, – великолепно угостил на роскошном пиршестве царя, бояр, представителей и других чиновников в огромном количестве. Но царь погружен был в глубокие думы и являл на своем лице скорее печальное, чем радостное настроение». Этот день, 30 января 1699 г., памятен в истории русского города – это день издания указов о переустройстве городского самоуправления, в которых Петр сделал первый шаг как преобразователь государственных учреждений в России. Под 31 января Корб говорит о съезде созванного в Москву для похода служилого дворянства и вместе с тем отмечает, что по городу распространились слухи о заключении мира. Перемирие было заключено в Карловице 14 января. Возможно, что первые слухи долетели до Москвы и на семнадцатый день; возможно также, что слухи эти были и преждевременны, но вызваны были ожиданием заключения мира. Эти слухи, по сообщению Корба, почему-то не вызвали радости в Москве. «Удивительно, – пишет он, – что распространившиеся слухи о мире вызывают общую печаль; даже скорбят и те лица, которые до сих пор все вздыхали о мире, хотя наружно противились ему, не желая навлекать на себя неудовольствие [царя]»[1002]1002
  Корб. Дневник. С. 121, 122.


[Закрыть].

Под 1 февраля Корб заносит в дневник заметку, что в «общественных местах прибиты были объявления, призывавшие простонародье посмотреть в Преображенском, какому наказанию подвергнуты будут стрельцы за свою измену». Под этим же днем он рассказывает и о происходивших в различных местах казнях: «многие были обезглавлены; ста человекам отрезаны были уши и ноздри; некоторых клеймил палач, выжигая им на лице в знак позорного бесчестья изображение орла»[1003]1003
  Там же. С. 122–123.


[Закрыть]. Это известие, надо думать, преувеличено в том, что касается обезглавления многих. По сохранившейся официальной записи, в этот день происходило в Преображенском наказанье кнутом партии малолетних стрельцов, причем, вероятно, их так же, как это было осенью, клеймили. Рванье ноздрей и ушей – также преувеличение[1004]1004
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 7, ст. 51 – в том числе 9 малолетних головнинцев. Это та партия, которая рассылалась по монастырям 11 февраля (там же, карт. 2, ст. 3; карт. 7, ст. 26).


[Закрыть].

2 февраля в доме датского резидента Бутенанта царь имел тайное свидание с датским послом Гейнсом для разговора о союзе с Данией. Разговор происходил в отдельной комнате при запертых дверях. По окончании разговора он вышел в приемную, где находился боярин А.С. Шеин. Бутенант и посол предложили ему и сопровождавшим его несколько стаканов вина (quelques verres de liqueurs) по обычаю страны, и после нескольких минут беседы о безразличных предметах царь уехал[1005]1005
  Форстен. Датские дипломаты при московском дворе / Журнал Министерства народного просвещения. 1904. Кн. 12. С. 303–305.


[Закрыть].

3 февраля состоялись многочисленные казни. «Сегодня имела место, – писал П. Лефорт к отцу в Женеву 3 февраля, – последняя экзекузия стрельцов, осужденных на смерть, несчастных, которые имели намерение отправить нас всех на тот свет»[1006]1006
  Posselt. Lefort, II, 518.


[Закрыть]. Казни происходили в двух местах – на Красной площади и на Болоте. По официальной записи, из Преображенского приказа в этот день было послано к казни 150 человек[1007]1007
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 7, ст. 66: «февраля в 3 д. х. казни Чюбарова 68 ч., из Новоспасского (монастыря) Чюбарова 76 ч., из Андроньева 6, всего (в подлиннике итог не поставлен)». Карт. 3, ст. 1, л. 133: «послано из Преображенского приказу стрельцов Афанасьева полку Чюбарова сто сорок четыре человека для казни». Карт. 2, ст. 13: «на Красную площадь и на Болото – 150 чел.». Эта цифра верно приведена у Корба в конце его описания дня 3 февраля и приведена со слов царя, сказавшего: «Из 150 только трое признали себя виновными». В начале описания он преувеличивает ее до 200 (Корб. Дневник. С. 122, 123).


[Закрыть].

Присутствие Петра на Красной площади при этих казнях засвидетельствовано Желябужским, который пишет: «Февраля в 3 день по указу великого государя казнили на Красной площади стрельцов, которые явились в измене в Воскресенском, а казнили их Преображенского полку прапорщик Андрей Михайлов сын Новокшенов да палачи Терешка с товарищи. У казни был сам великий государь да боярин князь Михайло Никитич Львов, также и иные прочие. Того ж числа на Болоте казнены стрельцы:

всего казнено на Болоте 49 человек»[1008]1008
  Желябужский. Записки. С. 136.


[Закрыть]. Корб верно сообщает также и тот факт, что некоторые из приведенных на Красную площадь к казни стрельцов были отведены обратно в Преображенское после того, как перед казнью сделали говорившие в их пользу заявления о том, что они ведены были к Москве бунтовавшими стрельцами насильно, а двое их них оказались притом малолетними. Таких оказалось 11 человек[1009]1009
  А не трое, как говорит Корб (Дневник. С. 124). Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 3, ст. 1, л. 133. Из них трое были казнены 9 февраля следующего 1700 г., пятеро были наказаны кнутом и отправлены в ссылку на каторгу и двое без всякого наказанья отправлены на житье один в Казань, другой в Нижний (карт. 7, ст. 18, л. 77 и 83). Одиннадцатый из этих стрельцов, Епишка Маслов, был 31 января 1700 г. на пытке (карт. 3, cт. 1, л. 222).


[Закрыть].

4 февраля казни происходили в Преображенском. «Февраля в 4 день, – записывает Желябужский, – кликали клич преображенские солдаты на площади перед Николою Гостунским, чтоб ехали в Преображенское стольники, и стряпчие, и дворяне московские, и жильцы, и всяких чинов люди, кто хочет смотреть розных казней, как станут казнить стрельцов и козаков яицких (?), а ехали б в Преображенское без опасения. И того ж числа в Преображенском казнены стрельцы, а иные четвертованы; всего их казнено 192 человека»[1010]1010
  Желябужский. Записки. С. 136–137. Какой-либо официальной записи о казнях 4 февраля не сохранилось.


[Закрыть].

5 февраля Петр присутствовал на свадьбе некоего иноземного полковника по имени Миаса[1011]1011
  Корб. Дневник. С. 126.


[Закрыть]. 6-го и 7-го производился новый розыск стрельцам сборного полка Петра Головнина, частью подвергнутых первой пытке, как припомним, 23 января. Значительное большинство, 40 человек, теперь у пытки повинились и показали: когда они со службы бежали, у них был совет, придя под Москву, собраться всем в Тушине, а из Тушина идти на Бутырки и сказать бутырским солдатам, что они, стрельцы, пришли к Москве от голода, бояре-де у них хлебное жалованье отняли, и затем спросить солдат, велят ли они им жить на Москве и будут ли они, солдаты, за них стоять? Придя в Москву, был умысел идти ко двору князя И.Б. Троекурова, спросить, кто и за что отнял у них хлебное жалованье, и бить челом, чтобы хлебное жалованье им было выдано, если откажет, то просить для возвращения в полк отсрочки на два дня, а тем временем бояр за то, что у них хлебное жалованье отняли, вывесть и побить.

Такой умысел был у всех 80 человек. Если кого из них арестуют и возьмут в приказ, остальным идти в город на выручку. Из Тушина они, однако, к бутырским солдатам не ходили, потому что за это дело взялся один из них, Ивашка Пузан, бежавший потом из-под Киева и теперь находящийся в бегах, который сказал им, что у него на Бутырках есть родственники, что он через них поведет переговоры, а о результатах сообщит. Никакой вести он им, однако, не сообщил[1012]1012
  Бежавший Ивашка Пузан был пойман летом того же 1699 г. в Тамбове, где он скрывался у своего двоюродного брата, архиерейского подьячего Федора Григорьева, и 27 июня доставлен сначала в Стрелецкий, а оттуда в Преображенский приказ. В Москве в этих приказах он показал, что в Москву с другими беглыми стрельцами Головнина полка в марте месяце он приходил, а затем со своими однополчанами был отправлен к своему полку в Брянск. Вместе с полком он на стругах, везших хлебные запасы, поплыл в Тавань. Проплыв ниже Киева верст 20, он будто бы со струга упал в Днепр, выплыл на какой-то остров, где и переночевал. Наутро черкашенин-рыболов перевез его через Днепр на лодке на киевскую сторону, а струги с хлебными припасами уже уплыли вниз. Придя в Киев, он жил с неделю в разных местах, из Киева пошел в черкасские города и жил недели четыре, занимаясь работой. Из Чернигова пришел в Сосницы и жил у московского подрядчика Овчинной слободы, у Данилки Артемьева, у кирпичника, работал кирпичи. Здесь, в Сосницах, он услыхал о том, что на Москве стрельцы казнены смертью. «Убоявся», он из Сосниц пошел к двоюродному брату в Тамбов, куда и прибыл на Масленице 1699 г. У двоюродного брата он нашел свою семью, жену и детей, и жена сказала ему, что сродники их все казнены смертью, а семьи их с Москвы из полков высланы и дворы их отписаны на государя, и тех казненных стрельцов женам никому на Москве жить не велено; потому она и переехала на жительство в Тамбов. В Тамбове он, Пузан, жил с женой до тех пор, пока не был схвачен воеводой и отослан в Москву. На допросе в Преображенском приказе свои сношения с бутырскими солдатами он категорически отрицал. Но позже, на розыске 31 января 1700 г. с пытки он в них сознался и подтвердил то, что о нем говорили его товарищи на февральском розыске 1699 г. Он показывал также на этой пытке содержание письма царевны Софьи к стрельцам: «А писано-де в том письме на Луки Великие к пятидесятником и десятником: ныне-де вам худо, а впредь будет тож и хуже, чтоб они, стрельцы, шли к Москве для бунту и то-де письмо слышал и Ивашка Пузан. Да в том же письме написано: сходите к пятидесятником Чюбарова полку к Якушке Алексееву и Мишке Обросимову, к Савоске Плясунову и Илюшке Ермолину и поговорите. Ныне про государя не слышать, подите к Москве; чего вы стали?» По приговору бояр Ивашко Пузан был казнен с другими стрельцами Головнина полка 9 февраля 1700 г. (см. Го-суд. арх., разряд VI, № 12, карт. 3, ст. 1, л. 188–194, 204–207; карт. 7, ст. 18, 40, 47). Архиерейский подьячий Федор Григорьев и жена Пузана были также взяты в Москву. По тому же боярскому приговору 6 февраля 1700 г. Федор Григорьев за прием беглого стрельца был бит кнутом и сослан на каторгу в вечную работу в Азов (там же, карт. 7, ст. 77, л. 6).


[Закрыть]. Кроме бутырских солдат, ни на кого иных у них надежды не было. Брат бежавшего Ивашки Митька Пузан рассказал, что Ивашка на Бутырки ездил, и у солдат был, у кого именно, не знает, и, придя к Москве, стрельцам принес ответ: «солдаты-де им отказали, как-де вы знаете, так и делайте, нам-де за вас стоять нельзя, государев-де указ об вас жестокий». Меньшинство допрашиваемых головнинцев, 11 человек, сначала во всем заперлись, но затем также повинились[1013]1013
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 3, ст. 1, л. 137–148. Эти беглецы головнинцы подвергались еще розыску через год, 31 января 1700 г., и были казнены 9 февраля того же года.


[Закрыть].

ХХХII. Отъезд Петра в Воронеж в феврале 1699 г

9 февраля вечером был фейерверк у князя Ф.Ю. Ромодановского; на фейерверк были приглашены иностранные представители. «С наступлением ночи, – пишет Корб, – господин цесарский посол, приглашенный от имени его царского величества полковником бароном фон Блюмберг, отправился вместе с остальными представителями в загородный дом князя Ромодановского, чтобы присутствовать при зрелище искусственных огней. Первый представлял три короны с надписью: «да здравствуют!», второй – двойное сердце с надписью: «да здравствует!», третий также двойное сердце, но без надписи». Присутствие Петра на фейерверке, конечно, подразумевается, хотя Корб прямо о нем не упоминает. 11 февраля началось другое большое и шумное трехдневное торжество: шутовское освящение оконченного постройкой дворца Лефорта в Иноземской слободе. Торжество совершалось при участии всепьянейшего собора. «Мнимый патриарх[1014]1014
  H.M. Зотов.


[Закрыть], – пишет Корб, – со всей толпой своего веселого клира освятил с торжественным празднеством в честь Вакха дворец, выстроенный на царский счет, который покамест обыкновенно именуется Лефортовым; шествие в этот дворец направилось из дома полковника Лима. Что патриарх присвоил себе именно этот почетный сан, свидетельствовали его одеяния, подобающие первосвященнику. На его митре красовался Вакх, своей полной наготой напоминавший глазам о распутстве; украшениями посоха служили Купидон и Венера, так что сряду[1015]1015
  Видимо, следует: «сразу».


[Закрыть] было известно, какое стадо у этого пастыря. За ним следовали толпой остальные поклонники Вакха. Одни несли большие чаши, наполненные вином, другие – мед, третьи – пиво и водку, верх славы пламенного Вакха. Так как в силу зимней стужи они не могли увенчать чело свое лаврами, то несли чаши, наполненные высушенным на воздухе табаком. Зажегши его, они обошли все углы дворца, испуская из дымящихся уст весьма приятный запах и угодное Вакху курение. Положив поперек одна на другую две трубки, привычкой втягивать дым из которых тешится даже самое небогатое воображение, комедийный архижрец совершал торжество освящения. Кто поверит, что составленный таким образом крест, драгоценнейший символ нашего искупления, являлся предметом посмешища?»[1016]1016
  Корб. Дневник. С. 126–127.


[Закрыть]

Этот Лефортов дворец в Иноземской слободе был выстроен и украшен в западноевропейском вкусе. Вот как описывает его сам Лефорт в одном из писем в Женеву: «В нем большая зала, о которой говорят, что она замечательно омеблирована; затем четыре комнаты не менее прекрасные, различно украшенные. Одна обита золоченой кожей и снабжена драгоценными шкапами; во второй находятся редкостные произведения Китая; третья обтянута желтым дамаском, и в ней находится постель в три локтя высоты с розово-красными занавесями; четвертая комната, которую его царское величество пожелал украсить сверху донизу морскими картинами… Кроме того, есть еще 10 комнат, из которых четыре еще ожидают своего богатого украшения. Невозможно все приготовить столь скоро». Здание имело вид удлиненного четырехугольника: «К нему прилегал обширный сад. Вокруг здания поставлены были пушки, из которых производилась пальба во время празднеств»[1017]1017
  Posselt. Lefort, II, 514–515.


[Закрыть].

На следующий день, 12 февраля, продолжает Корб, «вельможи московские и иностранные представители явились по приглашению от имени его царского величества в новый дворец, освященный вчерашними церемониями в честь Вакха, к богатому царственному столу на роскошный двухдневный пир. Князь Шереметев, выставляющий себя мальтийским рыцарем, явился с изображением креста на груди; нося иноземную одежду, он очень удачно подражал и иноземным обычаям, в силу чего был в особой милости и почете у царя. Этим последним он навел на себя ненависть бояр, опасавшихся, что, пользуясь царским благоволением, он поднимется на высшую ступень могущества. Человеческой природе врождено взирать завистливым оком на только что приобревших себе счастье, и они особенно стараются положить предел фортуне тех лиц, у кого она достигает апогея. Царь, заметив, что некоторые из его офицеров, стремясь к новизне, носят очень просторное платье, отрезал у них слишком широкие рукава, заметив: «Это – помеха, везде надо ждать какого-нибудь приключения; то разобьешь стекло, то по небрежности попадешь в похлебку; а из этого можешь сшить себе сапоги»[1018]1018
  Корб. Дневник. С. 127–128.


[Закрыть]. Корб верно отметил факт, но неправильно понял его значение. Не стремление к новизне преследовал царь, обрезая длинное платье, а, наоборот, вооружался против преданности старине, выражавшейся в привязанности к старинной русской долгополой и долгорукавой одежде. 12 февраля 1699 г. был, кажется, первый случай, когда Петр стал обрезывать длинное русское платье, – в августе 1698 г. дело касалось только бород.

Празднество продолжалось и на третий день. «Пиршество продолжалось, – заканчивает его описание Корб под 13/23 февраля, – вплоть до настоящего дня, причем не позволялось уходить спать в собственные жилища. Иностранным представителям отведены были особые покои и назначен определенный час для сна, по истечении которого устраивалась смена, и отдохнувшим надо было в свою очередь идти в хороводы и прочие танцы. Один из министров ходатайствовал перед царем об его любимце Александре, чтобы возвести его в звание дворянина и сделать стольником. На это, говорят, его царское величество ответил: «И без этого уже он присвояет себе неподобающие ему почести, его честолюбие следует унимать, а не поощрять!»[1019]1019
  Там же. С. 128.


[Закрыть]

16 февраля – новый пир у Лефорта – для высшего приказного персонала. «По царскому приказу, – пишет Корб, – генерал Лефорт великолепно угостил всех тех, кто занимает наиболее важные должности в канцеляриях». 18 февраля происходили последние массовые стрелецкие казни в этом году[1020]1020
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 5, ст. 10.


[Закрыть]. «Вблизи Кремля, – читаем у Корба, – подвергнуты смертной казни в двух местах тридцать шесть мятежников, а в Преображенском – 150»[1021]1021
  Корб. Дневник. С. 129, 130.


[Закрыть]. Первая цифра очень близка к истине; она почти совпадает с цифрой, которую дает сохранившаяся в деле о стрелецком розыске роспись, озаглавленная: «Кажнены февраля в 18 день на Красной площади» и затем приводятся имена 35 стрельцов сборного полка Головнина, между которыми находим знакомых нам: присланного к розыску из Сибири Лифанку Коргошина, попавшегося на воровстве у Девичьего монастыря в ночь на 24 ноября 1698 г., Ивашку Смагина, задержанного в Кремле на площади, Андрюшку Сергеева[1022]1022
  Этого Андрюшку Сергеева не следует смешивать с Андрюшкой Сергеевым Фуфаем, племянником Васьки Тумы, покушавшимся на самоубийство, но затем вылеченным. Этот Андрюшка Сергеев поступил в сборный Петров полк Головнина из Колзакова полка, а Фуфай – из Чубарова. Фуфай казнен был 9 февраля 1700 г. (Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 7, ст. 83).


[Закрыть] и др. Остальным, кроме этих 35, стрельцам смерть 18 февраля не была сказана, и они были отосланы с Красной площади в Симонов монастырь. Они были казнены через год – 9 февраля 1700 г.[1023]1023
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 7, ст. 18, 40, 77.


[Закрыть] Что же касается до второй цифры, приводимой Корбом, – 150 человек, казненных будто бы в этот день в Преображенском, то ее надо считать или далекой от действительности, или даже и совсем вымышленной. Заметим, что каждый раз, когда у Корба речь идет о февральских казнях 1699 г., он приводит эту неизменную цифру – 150: 3 февраля (в конце рассказа) – 150, 4 февраля – 150, наконец, 18 февраля в Преображенском – 150, не считая казненных в этот день на Красной площади, по его показанию, 36. Эти цифры дают в сумме 486 стрельцов. Между тем всего стрельцов к январскому розыску 1699 г. было, как мы знаем, сосредоточено в Преображенском 695, но из них 285 малолетних не были казнены, а тогда же, в январе и феврале, рассылались по монастырям. Так что общее число взрослых стрельцов, сосредоточенных тогда в Преображенском, – 410 – значительно меньше той суммы, которая выходит, если сложить цифры, указываемые Корбом. А надо еще принять во внимание, что 84 стрельца из числа 410[1024]1024
  Там же, ст. 83.


[Закрыть] оставлены были до розыска 1700 г., когда из них было казнено 40 человек[1025]1025
  Там же, ст. 77.


[Закрыть], и, следовательно, если 18 февраля 1699 г. и происходили казни в Преображенском, то цифра казненных там преувеличена, и значительно преувеличена Корбом.

Вечер этого дня кончился опять фейерверком. «Вечером устроены были с царской пышностью, – пишет Корб, – более приятные забавы, именно пущен был для увеселения потешный огонь серного состава. Московское дворянство и иностранные представители отправились по приглашению в Лефортов дворец, откуда всего удобнее можно было любоваться зрелищем искусственного огня. Царевич с пресветлейшею принцессою Наталией, любимейшей сестрой царя, смотрел на потеху движущихся огней, в том же месте, но в отдельной комнате. В обычаях страны не принято, – рассуждает по этому случаю Корб, – чтобы молодые принцы слишком часто видались с отцом, якобы на том основании, что, находясь вдали от него, они будут питать к нему бoльшее уважение. Я признаю этот обычай для тех стран, где народ чтит не такого государя, которого он любит, а которого боится, ибо это отчуждение может сделать государя более грозным, но отнюдь не заставит более любить его»[1026]1026
  Корб. Дневник. С. 130.


[Закрыть].

В воскресенье 19 февраля/1 марта дана была прощальная аудиенция бранденбургскому посланнику фон Принцену в том же Лефортовом дворце, где дана была ему и приемная аудиенция. «Бранденбургский посол, – пишет Корб, – был торжественно отвезен к прощальной аудиенции в царской колымаге, запряженной шестью белыми лошадьми. Посол ехал вместе с приставом; чиновники следовали вместе верхами; число свиты увеличивалось двенадцатью слугами с царской конюшни. Эта торжественная церемония имела место в неоднократно уже названном Лефортовом дворце»[1027]1027
  Там же.


[Закрыть]. Сохранилась также составленная в Посольском приказе маленького формата записочка о церемонии приема посланника на этой аудиенции, подобная той, которая была составлена для приемной аудиенции. Записочка эта указывает, что, когда посланник войдет в палату, где изволит находиться государь, его «явит» думный дьяк Е.И. Украинцев, обращаясь к государю со словами: «Вам, пресветлейшему и державнейшему великому государю, вашему царскому величеству, Фредерика, курфюрста Бранденбургского чрезвычайный посланник Людвик Фонпринц челом ударил и на вашем царского величества жалованье челом бьет. После того, – продолжает записка, – великий государь укажет сказать посланнику отпуск думному дьяку Е.И. Украинцеву». Приводится далее текст обращения думного дьяка к посланнику. «И думной дьяк говорит: Людвик Фонпринц! Пресветлейший и державнейший великий государь, его царское величество, велел тебе говорить: присылал к нему, великому государю, его царскому величеству, Фредерик, курфистр Бранденбургский, тебя, чрезвычайного своего посланника. И великий государь, его царское величество, велел тебе видеть свои, царского величества, очи и лист у тебя курфистров принять повелел и выслушал. И о которых делех к нему, великому государю, курфистр писал и что словесно ты, чрезвычайный посланник, объявил, и о тех делех великий государь, его царское величество, посылает с тобою к курфистрскому пресветлейшеству свою, царского величества, грамоту, а на доношение твое указал тебе дать ответное письмо». Думный дьяк должен затем «подать грамоту близко его, великого государя… в тафте. А великий государь изволит нанесть над нее свою государскую руку[1028]1028
  Грамота напечатана в П. и Б., т. I, № 259. Ни в ней, ни в обращении царя к посланнику в церемониальной записке курфюрст не назван «братом царя». Письменный подробный ответ на представленный посланником меморандум вручен был посланнику в марте и изложен выше.


[Закрыть]. Потом великий государь изволит приказать к курфистру поздравление сидя а говорит: Людвик Фонпринц! Как будешь у Фредерикуса, курфистра Брандебургского и ты ему от нас поздравь! После того пожалует великий государь посланника и дворян к своей, царского величества, руке. Потом великий государь пожалует, велит посланнику сказать свое, великого государя, жалованье в стола место ествы и питье и отпустит на подворье». На записке положена помета: «Февраля в 19 день было по сему на дворе генерала адмирала Франца Яковлевича Лефорта в Немецкой слободе. Сани были о шести возниках»[1029]1029
  Арх. Мин. ин. дел. Бранденбургские дела 1698 г., № 4, л. 221.


[Закрыть].

Мы уже знаем по помете на первой записке о приемной аудиенции, что не все на деле происходило так, как изложено было в записке; поэтому можем думать, что и прощальная аудиенция не совсем произошла по записке. Колымага была действительно о шести лошадях: это был ведь один из пунктов в переговорах с бранденбургским посланником. Но затем заметны отклонения. Во-первых, церемониальная записка не предусмотрела на той же самой аудиенции представления царю Принценом своего преемника Задоры-Кесельского, бывшего маршалком в свите посланника. Задора-Кесельский был назначен бранденбургским резидентом в Москве и здесь же, на прощальной аудиенции Принцена, вручил царю верительную грамоту[1030]1030
  Там же. Бранденбургские дела 1699 г., февраль, л. 18–21. «Перевод с листа немецкого письма, каков великому государю (т.) подал курфистра Брандебургского маршалок Тимофей Задора-Цесельский, как он был з чрезвычайным посланником с Людовиком Фон-Принцом на отпуске в нынешнем в 207-м году февраля в 39 день». В письме этом о назначении Задоры-Кесельского резидентом, между прочим, значилось: «И того ради мы намерили, дабы по отъезде нашего… посланника чрезвычайного фон Принца утвержденный наш надворный дворянин и любезно-верный Тимофей Задора-Цесельский, яко резидент наш еще несколько времени у вашего царского величества в любви пребывал и побыл»; л. 21: «Таков перевод послан на Воронеж, к великому государю февраля в 24 день».


[Закрыть]. «В то же время и при тех же обстоятельствах, – говорит Корб, описывая аудиенцию, – господин де Задора-Кесельский, доселе маршалок посольства, был утвержден и принят в качестве резидента, заменив собою посла». Затем другое отклонение от записки было, надо думать, в том, что едва ли царь принимал посланника сидя, как говорилось в записке. Мы уже ранее его на таких аудиенциях наблюдали, именно на приемных аудиенциях и цесарского посла, и того же Принцена, и каждый раз он держался стоя; надо полагать, что такова была его манера, которой он едва ли изменил и в настоящем случае. Наконец, не совпадают с действительностью и слова записки о пожаловании Принцена «в стола место» ествами и питьями и об отпуске его на подворье; на самом деле посланник не был отпущен на подворье, но сейчас же после аудиенции приглашен к обеду. «На этот обед, – пишет Корб, – устроенный с большой роскошью, собрались послы иностранных государей и первые из бояр. По окончании пиршества думный Моисевич (H.M. Зотов), изображавший из себя по воле царя патриарха, начал предлагать пить за здравие. Пьющему надлежало, преклонив смехотворно колена, чтить лицедея церковного сана и испрашивать у него благодать благословения, которое тот даровал двумя табачными трубками, сложенными наподобие креста. От этого уклонился тайно только тот посол, который не одобрял этих шуток, свято чтя древнейшую христианскую религию (цесарский посол Гвариент). Тот же патриарх в своем пастырском одеянии и с посохом соблаговолил открыть начало танцев. Комнату, соседнюю со столовой, где веселились гости, вторично заняли царевич и принцесса Наталия и смотрели оттуда на танцы и все шумные забавы, раздвинув немного занавеси, пышно украшавшие комнату. Пирующие могли видеть их только в щелку. К врожденной красоте царевича удивительно шли благопристойная иноземная одежда и красивый белокурый парик. Наталию окружали избранные женщины. Этот день сильно ослабил суровость обычаев русских, которые не допускали доселе женский пол на общественные собрания и веселые пиршества; теперь же некоторым позволено было принять участие не только в пиршествах, но и в последовавших затем танцах. Царь собирался отправиться этой ночью в Воронеж, поэтому он простился с Карловичем, собиравшимся возвратиться в Польшу, к своему королю. Царь осыпал Карловича многими ласками, возбудившими зависть к нему, и в заключение поцеловал его, говоря, чтобы он передал этот поцелуй королю, как нагляднейший залог вечной любви. Вместе с тем он подарил Карловичу свое изображение, украшенное многими весьма ценными алмазами. Это было следствием царского благоволения, которое снискал себе Карлович»[1031]1031
  Корб. Дневник. С. 130–131.


[Закрыть].

Весьма вероятно, что при этом послании было вручено Карловичу следующее собственноручное письмо царя к польскому королю: «Мой господине i брате любезнейшиі [і друже істинною, а не политикою]! Вашь добровѣрныі, i по васъ намъ, генералъ Карловичь, по бытиі здѣшьнемъ, къ вамъ отпушьщенъ, с которым нѣчьто съловѣсно наказали къ вамъ, и чаемъ, что вы ізволите сие за благо принять, понеже не безъ ползы і істинна суть. За симъ желаемъ отъ Господа Бога вамъ вьсякого во въсемъ блага. Вашь охотныі любви i воли исполнитель Piter»[1032]1032
  П. и Б. Т. I, № 260.


[Закрыть].

Цесарский посол Гвариент на этом пиру обратился к царю с ходатайством о выпуске за границу некоего полковника-иноземца Дюита с семьей. «Это был беспримерный случай отпуска, – замечает по этому поводу Корб, – так как не только сам полковник, но и дочь его крестились в русскую веру. Наконец, – заканчивает свой рассказ Корб, – царь простился со всеми и, несколько смущенный известием о заключении мира союзниками, отправился в путь среди звуков труб и музыки и приветственной пушечной пальбы»[1033]1033
  Коpб. Дневник. С. 131.


[Закрыть]. Весть о заключении мира долетела до Москвы еще гораздо ранее. Но теперь, очевидно, получены были какие-либо новые подтверждающие первый слух известия. С ними царь и выехал в Воронеж.

Принцен в своем донесении от 4 марта о прощальной аудиенции сообщает также некоторые подробности этого пиршества 19 февраля: «После обеда остальное время проведено в увеселениях и танцах. Императорский посланник говорил около получаса с его царским величеством, который затем среди танцев около 10 часов простился со всеми теми, которые участвовали в танцах, вышел, сел в сани и поехал в Воронеж»[1034]1034
  Dukmeyer. Korb’s Diarium, I, 325.


[Закрыть]. «Великий государь… – занес в свои записки Желябужский, – изволил иттить с Москвы на Воронеж, говев на первой неделе Великого поста в воскресенье»[1035]1035
  Сахаров. Записки русских людей. С. 63. Далее он сообщает следующее: «А изволил иттить из Преображенска в пешем строю; а полки шли Преображенской, Семеновской, Бутырской с начальными людьми. А Москва приказана боярину князю Михаилу Олегуковичу Черкасскому». Известие Желябужского неверно. Мы должны отдать преимущество рассказам Принцена и Корба об отъезде царя в Воронеж прямо с бала, во-первых, потому, что они вполне согласуются и совпадают между собой, а во-вторых, потому, что так же с бала он уезжал в Воронеж и осенью 1698 г. Очевидно, это была его обычная манера. В «Юрнале» также читаем: «Февраля в 19 день пошли с Москвы на Воронеж в ночи» (Юрнал, 207 г. С. 1).


[Закрыть].