Текст книги "Петр I. Материалы для биографии. Том 2. 1697–1699."

По показанию малолетнего стрельца Алешки Заворуя в розыске у Т.Н. Стрешнева передатчицей письма из Девичьего монастыря была мать или теща барабанщика Чубарова полка Марчки Петелина. Об этом он слышал от стрельца Никишки Рябого, с которым вместе они сидели на Новом пушечном дворе, будучи привезены в Москву из Костромы. Допрошенный Марчко Петелин показал, что у него есть и мать, и теща, обе вдовы, и из них мать его Агафьица взята в Преображенское к розыску, но по какому делу, ему неизвестно. Никишка Рябой объяснил, что действительно, «на Пушечном дворе сидя, они с Алешкою Заворуем в разговоре говорили и сказывал ему он, Никишка, что Марчкина мать Петелина в Преображенское к розыску взята, а в каком деле, про то он не говорил». Далее, Никишка прибавил, что ему сообщил «про взятье ее Агашкино» там же на Пушечном дворе их же полку стрелец Якушко Поляк, который, в свою очередь, слышал об этом от своей жены, пришедшей его навестить. В стрелецкую тюрьму проникло с воли, из Стрелецкой слободы, известие об аресте одной из стрельчих, и здесь же в тюрьме из этого известия сложилась новая версия о передаче письма!

Наконец, был высказан на розыске и еще один вариант и притом опять со ссылкой на слова самого Васьки Тумы: письмо передала одна из стариц Девичьего монастыря. Такое показание сделал на розыске у H.M. Зотова 15 октября стрелец Ганка Логинов Гагара. Ганка выступал уже за несколько дней перед этим, 8 октября, в Преображенском приказе по особому делу. Именно, 8 октября он, сидя в заключении на Новом пушечном дворе, исповедовался и приобщался и на исповеди попу Иоанну Григорьеву «от трех святителей», что у Мясницких ворот, сказал за собой государево дело. Будучи по этому заявлению, тотчас же духовником куда следует сообщенному, приведен в Преображенский приказ, он был «перед стольником князем Федором Юрьевичем Ромодановским расспрашиван, какое за ним государево дело и на кого, а в расспросе сказал: государево-де дело за ним то. В прошлом в 204 (1696) году после азовского взятья послан он с товарищи своими для выгрузки хлебных запасов, которые посланы были с дворяны и на мелях остановились. И дорогою слышал от донских казаков, что по Дону за каменем Юртом по реке Калитве живут раскольщики человек с 30, ухораниваясь от сыску, и чтоб с ним, Ганкою, для сыску тех раскольщиков послать, кого великий государь укажет. А кроме-де того за ним государева дела иного нет». Это заявление о государевом деле было отчаянным выкриком томившегося в заключении и, вероятно, очень тяготившегося заключением стрельца, тем выкриком, который в среде тюремных сидельцев того времени был обычным. Такое заявление вносило все же разнообразие в монотонность и скуку тюремной жизни, вызывало некоторое движение, по крайней мере допрос сделавшего заявление, и допрос притом не местным, а непременно центральным учреждением, а в рассматриваемом случае Ганке Гагаре его заявление, если бы осуществилось то, что он предлагал, могло сулить перспективу путешествия на Дон для отыскания притаившейся там где-то группы раскольников, которые, может быть, и существовали только в его воображении. Так, надо полагать, и понято было заявление Ганки в приказе. Ему не придали никакого значения, и это видно из того, что только через три дня Ганка подвергнут был новому допросу, на этот раз с пыткой. Но на пытке, после того как он повторил те же речи о государевом деле, его стали спрашивать совсем о другом, далеком от донских раскольников: о Ваське Туме и о письме из Девичьего монастыря, причем он показал, что Ваську Туму он знал, письмо из Девичьего монастыря, когда его читал Артюшка Маслов на реке Двине, слышал, как достал Тума письмо из монастыря, не знает. Получив 10 ударов, Ганка был водворен опять в место своего заключения[789]789
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 2, ст. 59, л. 66–67.


[Закрыть]. Затем он попал в группу стрельцов, назначенную на 14 и 15 октября для розыска к H.М. Зотову. Там в первый день розыска он сослался на свое показание о письме и о движении на Москву у Ромодановского 11 октября и поэтому был «вдругорядь не пытан и огнем не зжен». На следующий день, 15 октября, он, однако, был подвергнут пытке и с пытки подтвердил и про бунт, и про убиение бояр, иноземцев и солдат, и про возмущение, сказав при этом, что он «то все с своею братьею чинить хотел». Он сделал далее важные разоблачения о письме: «Васка-де Тума, пришед с Москвы, сказывал ему, Ганке, да товарищу его Ивашке Чике на Двине реке в обозе в то время, как то письмо чел Артюшка Маслов, что-де то письмо, как он был на Москве, отдала ему, Васке, из Девичья монастыря у задних ворот старица Лисафья, родом полька, а чья словет, не ведает. А выслала-де с тем письмом к нему, Васке, княгиня Лобанова, что живет у царевны Софьи Алексеевны, а сказала-де ему, Васке, что приказала ему то письмо отдать она, царевна. А подходил-де он, Васка, к тому монастырю для пересылки с царевною почасту и дожидался, как старицы пойдут платья мыть, и, дождався той старицы, говорил, чтоб от него донесла ей, царевне, о том, что государя-де за морем не стало, чтоб она, царевна, для управления была по-прежнему, а царевича б посадить на царство. А те-де слова он, Васка, говорил от себя и от товарищей своих осмидесяти человек, которые были с ним на Москве (беглецы весной 1698 г.), а не от всех полков. Да с тою же старицею, которая письмо отдала, был от царевны приказ, чтоб он то письмо, пришед с Москвы в полки, прочел всем стрельцам и словесно б сказал, чтоб они шли к Москве для бунту и побиения бояр, и иноземцев, и солдат. А она-де во управлении у них быть хочет. А кто то письмо писал, того он, Васка… не сказал». Упомянув далее, что слышал от Тумы, будто бояре, а именно Т.Н. Стрешнев да князь И.Б. Троекуров, хотели царевича удушить, Гагара в заключение своего показания сообщил, и также со слов Тумы, известие, единственное, не повторяющееся в других показаниях, о сочувственном отношении к стрельцам дьяков Стрелецкого приказа и об их подстрекающих словах к приходившим тогда в Москву беглецам: «Да ему ж де, Васке, говорили на Москве Стрелецкого приказу дьяки, а кто имяны, не сказал и он, Ганка, нe знает: что-де вас, стрельцов, к Москве пришло мало? и теми словами они, дьяки, их ублажали, а для чего, про то от него, Васки, не слыхал». Показания Гагары были признаны H.M. Зотовым настолько существенными и важными, что, как гласит сделанная на записи их отметка: «Того же числа с сих Ганки Гагары распросных речей в Преображенский приказ к стольнику к князю Федору Юрьевичу Ромодановскому для ведома послан список»[790]790
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 6, ст. 1, л. 30–31.


[Закрыть].

В общем что же дало следствие 14–15 октября о письме? Показания о письме, даже и положительные, были довольно смутны: читал Артюшка Маслов, но чтo было в письме, не все слышали, некоторые потому, что в кругу далеко стояли от читавшего, другие потому, что по той или другой причине отсутствовали. Слышавшие не все сразу поняли содержание. Значительное, прямо подавляющее большинство стрельцов на вопрос: через кого было передано письмо, отзывались неведением, и это не было только запирательством: толпа и в самом деле как могла знать, кем было передано письмо? Те же очень немногие стрельцы, которые оказались знающими об этом, показывали, что письмо было с верха, что письмо было из Девичьего монастыря, что Туме его передал отставной стрелец, что передали его бабы, что передала его сестра Тумы. По этим показаниям Васька Тума сам говорил, что письмо отдала ему его родная сестра Улька Дорофеева, и Васька же Тума сам говорил, что письмо ему отдала старица Лисафья. Наконец, было показание, что передатчицей была стрельчиха вдова Агафья, мать Марчки Петелина. Здесь сколько было показывающих, столько же и разных показаний, столько же новых нитей для следствия, и, однако, надо сказать, что концы всех этих нитей прятались, падая в воду, и тонули в общей мути молвы, разговоров и слухов, «в которых нельзя было уловить никакого определенного следа». Следствие не дало по вопросу о письме никаких положительных результатов, сравнительно с теми, которые были добыты допросами стрельчих 5–7 октября.

XVIII. Дьячок Костька Сухарев. Оговор преображенских солдат. Пир у Гвариента

Следствие случайно осложнилось еще двумя эпизодами. Словоохотливый и экспансивный пятидесятник Чубарова полка Савостка Плясунов на розыске у князя Ф.Ю. Ромодановского после ответа на вопросы по трем статьям без всяких вопросов показал еще о встрече стрельцов на пути между Волоком Ламским и Воскресенским монастырем во время их движения на Москву с некиим дьячком табачной продажи, возвестившим стрельцам о том страхе, который возбуждается их движением в Москве, и о приготовлениях в городе к осаде, рассчитанной на шесть недель. Дьячок уговаривал стрельцов не останавливать их похода на Москву и не поддаваться в том случае, если бы из Москвы была сделана какая-либо попытка остановить их движение, удовлетворив их денежной выдачей. «Идучи-де дорогою с Волока Ламского, – говорил Савостка, – за один или за два стана не дошед Воскресенского монастыря, приходил к ним во все четыре полка дьячок, сказался табашной продажи, а имени его не знает, и говорил: на Москве-де кликали клич, чтоб убирались в Белой город и имели б с собою запасов на шесть недель. И буде с Москвы к ним, стрельцам, будет какая присылка и будут вас прельщать деньгами, чтоб вам к Москве не ходить, и вы-де на денги не прельщайтеся, одно-де подите к Москве. А ныне той табашной продажи дьячок где и как его зовут, про то сказать не упомнит, а имя-де его велели они записать Артюшке Маслову». Маслов подтвердил слова Плясунова: такой дьячок приходил к ним в полки от Воскресенского монастыря за стан или за два под вечер и такие слова, что сказал Плясунов, действительно говорил. О себе дьячок сказал: «Иду-де я в дворцовую Клушинскую волость к табашной продаже». Записал ли он, Артюшка Маслов, его имя или нет, он не помнит, но в лицо его признает. Выслушав дьячка, пятидесятники и десятники всех четырех полков хотели снарядить посылку разведчиков, чтобы узнать, что делается на Москве и в полку боярина А.С. Шеина, но почему-то такая посылка не состоялась. Показания Плясунова подтвердили также пятисотный Якушка Алексеев и допрашивавшиеся в тот день у Ромодановского стрельцы Чубарова полка[791]791
  Савостка Плясунов закончил показание новым, совершенно неожиданным заявлением, что «у них-де в полках носилась речь такая, бутто боярин князь Иван Борисович Троекуров на Москве опился вина и от того умер».


[Закрыть]. Вопрос о встрече с дьячком из застенка Ромодановского успели еще 14 октября передать в некоторые другие застенки, и он предлагался в застенках у князя Б.А. Голицына, князя И.Б. Троекурова и князя В.Д. Долгорукого. Допрашиваемые там стрельцы показывали то же, что и Плясунов и Маслов. Позже таинственный незнакомец был разыскан, привезен в Преображенский приказ, оказался действительно дьячком табачной продажи в Клушинской дворцовой волости, по имени Костка Сухарев, долго содержался в заключении в Преображенском, был жестоко мучим на восьми пытках, оговорил непричастных к делу лиц, сознался, наконец, в том, что говорил приписываемые ему слова, чтобы возмутить стрельцов, от победы которых ожидал себе «всякого добра и награждения», и был казнен отсечением головы 10 марта 1702 г.[792]792
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 5, ст. 19.


[Закрыть]

Другой эпизод был значительнее. На розыске у князя П.И. Прозоровского 14 октября давал, между прочим, показания стрелец Алешка Сучков из той партии, которая прислана была из Владимира и Мурома, а в Москве до передачи в Преображенское заключена была в Новоспасском монастыре. Сучков был из признававшихся стрельцов, в расспросе и с подъему сразу же сказал, что в полках пятидесятники и десятники говорили меж себя: «Великого-де государя за морем не стало и нам-де пора итти к Москве, а если-де нам к Москве не итти и нам-де пропасть, лучше-де нам к Москве итти». Затем он повторил обычное признание: если солдаты войти в Москву не пустят «и им, стрельцам, солдат было рубить и, пришед в Москву, бояр побить, и Немецкую слободу разорить и иноземцев порубить и царевну Софью Алексеевну во управительство звать». Весной 1698 г. он бегал в Москву с Васькой Тумой и из времени этого побега сообщил небольшой и неважный для дела случай, совсем неинтересный для тогдашних следователей и интересный лишь теперь, как бытовая картинка из жизни Стрелецкой слободы. «А как-де он, Алешка, был на Москве с Ваською Тумою и шли вместе в Стрелецкой слободе в своем полку мимо двора того ж полку стрельца Максимка Стригольщика, и жена его, Максимкова, прикликав его, Васку, к себе под окно, и отдала ему, Васке, письмо запечатано и говорила: «пожалуй-де, Ерофеичь! отвези то письмо к мужу моему, Максиму, на службу», а о чем то письмо и от кого, того она ему, Васке, при нем, Алешке, не говорила». Письмо, конечно, было от жены к мужу, и не более того. Но не в этих показаниях Сучкова была суть дела. Он выступил еще с одним неожиданным заявлением о событиях, также относящихся по времени к тому же побегу в Москву весной 1698 г. Когда он был в Москве с Васькой Тумой, виделся он там с двумя солдатами: один был Семеновского полка, по имени Петр (прозвища его Сучков не запомнил), другой Преображенского полка Шелеп, и оба эти солдата говорили те же речи о смерти государя и об удушении царевича, которые раздавались и в стрелецких кругах. С первым из солдат, Петром, он встретился у двора путного ключника Сытенного двора[793]793
  Котошихин. О России в царствование Алексея Михайловича, глава VI, § 2: «Сытенной двор именуется потому, что питие держат, а в нем чиновные люди: степенный ключник да 4 человека путных».


[Закрыть] Никифора Боркова, «послужильцем», т. е. кабальным холопом которого солдат был до поступления своего в полк. Сучков знал этого послужильца, потому что сам ранее служил во дворе степенного ключника, заведовавшего Сытенным приказом Никиты Боркова, брата Никифора. И вот теперь, встретившись со старым знакомым, разговорился, причем будто бы солдат Петр сказал: «Приходит-де до наших и до ваших голов. А великого-де государя за морем не стало, а государя-де царевича бояре хотели было удушить, и он-де, государь царевич, ушел в Александрову слободу». На этот их разговор к тому же Никифорову двору подошел преображенец Шелеп, имени его Сучков не знал, также бывший послужилец И.А. Желябужского, и поделился с собеседниками сообщением: «Как-де он, Шелеп, стоял в верху на карауле и слышал то ж, что великого государя за морем не стало, а государя-де царевича хотели удушить бояре. А от кого он, Шелеп, про то слышал и кто имяны бояре государя царевича удушить хотели, того он, Шелеп, не выговорил»[794]794
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 5, ст. 37, л. 73–77.


[Закрыть]. Тотчас же по показанию Сучкова были разысканы среди потешных солдат бывшие послужильцы Никифора Боркова и Ивана Желябужского, оба оказались солдатами Преображенского полка: бомбардирской роты Петр Головков и девятой роты Петр Погорельский: дело было важное, набрасывалось подозрение на безупречных и верных до сих пор солдат потешных полков, могло показаться, что мятеж проникал и в любимые и преданные Петру войска. Ввиду важности дела Алешка Сучков с выпиской его показания и с обоими солдатами был отправлен от князя П.И. Прозоровского в Преображенский приказ к князю Ф.Ю. Ромодановскому, перед которым он и предстал 15 октября.

Здесь Сучков с пытки совершенно изменил свое показание и сказал, что с солдатами, оговоренными им, совершенно не видался и приписанных им слов от них не слыхал, затеял на них напрасно, «потому что у него с Петром Головковым была побранка за бабки» (т. е. в игре в бабки); действовал же так, оговаривая солдат, по внушению своего однополчанина Матюшки Сорокина. Опрошенный Матюшка Сорокин винился: оговаривать солдат Алешку Сучкова он научал; но, в свою очередь, сослался на стрельцов Ивашку Троицкого и Ларку Недосекина, от которых слышал слова про солдат. Троицкий и Недосекин перед пыткой признались, что Сорокину те слова про солдат говорили, и объяснили те побуждения, по которым так действовали: «А на солдат-де было им затевать для того, что не одним бы им было пропасть». Далее, они указали инициатора этого оговора, стрельца Ивашку Колокольцова, причем Троицкий назвал еще несколько имен стрельцов, говоривших те же речи, и добавил: «Да и все-де семьдесят три человека, которые в Новоспасском монастыре сидели, про то ведали и та речь у них у всех в думе была». С пытки тот же Троицкий сделал дальнейшее разоблачение, указав на человека, который будто бы Колокольцову подал мысль об оговоре солдат: «Как-де они сидели в Спасском монастыре Нового и к Ивашку-де Колокольцову приходил неведомо какой человек из посадских или из иного чину, а как зовут, не знает, и говорил: для чего-де вы одни пропадаете, говорите-де и на солдат, бутто и они про государя, что за морем не стало, а государя царевича бутто удушили – говорили. А тот-де человек ростом средний, в белом кафтане, борода невелика, руса ж». То же подтвердил и взятый вместе с Сорокиным и Троицким от розыска у боярина С.И. Салтыкова стрелец Ларка Леонтьев Недосекин: «Как-де они были и сидели в Новоспасском монастыре и в то-де время он, Ларка, и всего их полку человек семьдесят сидели в одной палате и те слова меж собя говорили: как-де у нас в Преображенском приказе станут пытать и мы-де станем говорить и на всех солдат в том, бутто государя за морем не стало и государя царевича бояря удушили, те-де слова и они, солдаты, говорили ж.

А затевать-де те слова на них, солдат, говорить они хотели для того, чтоб им, стрельцом, не одним пропасть, пропасть бы и им, солдатам, с ними, стрельцами, вместе. А говорили-де те слова, сидя в той палате, стрельцы Матюшка Федоров (Сорокин), да Ивашка Кузьмин (Троицкой), да Ивашко Иванов сын Колокольцев и все, которые в той палате сидели».

Был, наконец, приведен к князю Ф.Ю. Ромодановскому из застенка князя Ю.Ф. Щербатого и сам инициатор оговора стрелец Ивашка Колокольцов. На допросах у князя Щербатого 14 и 15 октября Колокольцов показывал про слухи о государе и о царевиче и про письмо от царевны, ни словом не упоминая про солдат. Перед Ромодановским он держал себя, видимо, до крайности нервно, несколько раз меняя показания. В предварительном расспросе он сказал, что говорил на солдат, сидя в той палате, «в разговоре спроста». В ответ на улику Троицкого, припомнившего ему, как к нему к окну приходил какой-то свойственный человек и побуждал его оговаривать солдат, Колокольцов с подъема показал, что к нему приходил «дьякон из Лужников по свойству, приносил есть, но слов о смерти государя и об удушении царевича не говорил». Затем он показал на другое лицо: приходил того ж Новоспасского монастыря служка Алешка Андреев, «а тот Алешка надсматривал над караульщиками и им хлеб подавал и говорил ему, Ивашке: что-де вам одним пропадать, вы бы-де и на солдат говорили и про государя царевича… не одним бы вам пропасть». С другого подъема он уже сказал, что Новоспасского монастыря служку он поклепал и затеял на него напрасно, что приходил к нему и приносил яблоки посадский человек Артюшка Зерщик, старый его знакомый по двум кабакам, которые они посещали вместе, живет он «на Бережках… а знаком ему потому, что он, Ивашко, хаживал в фартеные избы за Смоленские ворота и что на Варгунихе пить вина».

О дознании относительно оговора солдат, производившемся у князя Ф.Ю. Ромодановского, было в тот же день, 15 октября, сообщено по тем застенкам, куда попали стрельцы, сидевшие в Новоспасском монастыре, именно в застенки князя И.Б. Троекурова, князя В.Д. Долгорукого, князя П.И. Прозоровского, С.И. Языкова, князя Ю.Ф. Щербатого и И.И. Головина, предписано было допросить этих стрельцов об оговоре: «Будучи в Спасском монастыре в тюрьме, говорили ль они то, что бы ни есть говорить Преображенскому полку на солдат, чтоб им, стрельцом, не одним пропасть», и по тем же застенкам были отправлены для улик из застенка Ромодановского стрельцы Ивашко Троицкий, Матюшка Сорокин и Ларка Недосекин[795]795
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 5, ст. 37, л. 79.


[Закрыть].

Допрошенные по этим застенкам стрельцы сознавались. Одни показывали глухо: «Про солдат говорили их братья в словах тайно, чтоб и на них сказать в чем ни есть, что-де они пропадают от солдат и чтоб им не одним пропасть». На вопрос, от кого пошла такая речь, некоторые не могли ответить точно, говорили, например, так: «От кого первая речь о том зачалась, того он не усмотрел». Но другие, и притом значительное большинство, указывали на Ивашку Колокольцова, который вслух говорил:

«станем-де оговаривать и солдат» или: «как-де их станут в Преображенском пытать, и им бы-де говорить Преображенскому полку на солдат, что ни есть, чтоб им, солдатам, тут же пропасть с ними вместе». В застенке князя В.Д. Долгорукого стрелец Ивашка Хрисанфов, указав также на Колокольцова как на зачинщика, сказал: «Про солдат-де говорили они, чтоб с пытки на них сказать, что и они, солдаты, с бояры хотели государя царевича удушить… и промеж себя они условились в том слове стоять и на солдат говорить». Некоторые добавляли, что к Колокольцову приходил какой-то неизвестный человек, его свойственник, и говорил ему в окошко сквозь решетку: «Для чего-де вам одним пропадать, пускай-де с вами и солдаты пропадут». Один из стрельцов, Илюшка Завязошников, в розыске у князя И.Б. Троекурова сообщил, что к Колокольцову приходил «зять его, посадский человек, за которого жена его, Ивашкова, сговорила дочь свою замуж». Возможно, что вследствие этого показания, когда оно стало известно и в застенке князя Ф.Ю. Ромодановского, Колокольцов также сказал про зятя, имени которого он, впрочем, не знал, так как сговор дочери состоялся в его отсутствие.

Были захвачены жена Колокольцова Марфутка и дочь его Дунька, а по указанию жены и зять – суздалец посадский человек Сенька Федоров, проживавший в стрелецком полку Венедикта Батурина[796]796
  Там же, ст. 23.


[Закрыть]. Допрос зятя происходил уже 18 октября. На этом розыск об оговоре солдат 15 октября, как и вообще второй большой розыск І4—15 октября, приостановился. Воскресенье, 16-го, по обыкновению, застенки не работали[797]797
  Розыск 14–15 октября у князя Ф.Ю. Ромодановского – госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 2, ст. 59, л. 77 и сл.; у Н.М. Зотова – карт. 6, ст. 1, л. 28–31. Остальные розыски – там же, карт. 5, ст. 37; у князя М.А. Черкасского – л. 1—14; у Т.Н. Стрешнева – л. 15–29; у князя Б.А. Голицына – л. 30–34; у князя И.Б. Троекурова – л. 35–44; у князя В.Д. Долгорукого – л. 51–69; у князя П.И. Прозоровского – л. 70–85; у князя М.Г. Ромодановского – л. 86–92; у А.С. Шеина – л. 93–96; у С.И. Салтыкова – л. 97—110; у С.И. Языкова – л. 111–125; у князя Ю.Ф. Щербатого – л. 126–129; у И.И. Головина – л. 130–141.


[Закрыть].

В воскресенье 16 октября цесарским послом был дан пир. К празднеству очень готовились в посольстве, и в предыдущие два дня рассылались приглашения гостям. Среди присутствовавших были виднейшие представители русских правительственных верхов: Л.К. Нарышкин, князь Б.А. Голицын, Ф.А. Головин, Ф.М. Апраксин и, кроме того, много именитых москвитян; знатные иностранцы: генералы Лефорт и Гордон, только что приехавший вице-адмирал Крюйс, полковники Чамберс, Гордон-сын, фон Блюмберг, подполковник Менезиус, Адам Вейде, придворные врачи Карбонари и Цоппот; далее, дипломатический корпус: датский посол Гейнс, генерал Карлович, шведский поверенный Книппер, датский поверенный Бутенант. Польский посол пан Бокий не был приглашен; об этом отдал специальное распоряжение Петр, не желавший его видеть, отчасти, вероятно, потому, что он был неприятен царю после столкновения, которое между ним и послом произошло 4 сентября, а отчасти вследствие натянутых отношений, в каких находились между собой официальный представитель Речи Посполитой Бокий и неофициальный представитель польского короля генерал Карлович, сумевший приобрести большое расположение Петра. Не приглашен был также по специальному распоряжению Петра артиллерийский полковник Граге, с которым, очевидно, у царя произошла какая-то размолвка. Среди гостей упоминаются царский любимец «Алексашка» Меншиков и «походный поп» – poppa campestris, – вероятно, сопровождавший Петра в заграничном путешествии, присмотревшийся к чужим странам и привыкший к новому обществу Петра священник Иоанн Поборский. Было немало и дам-иностранок, причем на первом месте Корб упоминает вдову Монс и ее дочь, фаворитку царя; далее, названы вдова генеральша Менезиус с дочерью, генеральша Гордон и полковница Гордон (последняя с дочерью), полковницы Блюмберг и Чамберс, жена Вейде, жены дипломатических представителей: фон Книппер, фон Бутенант и другие знатные дамы-иностранки. Царь приехал на пир в тележке в десять часов утра, и это не должно нас удивлять, если мы припомним его привычку вставать в четыре. «Этот пир, – пишет Корб, – отличался изысканными произведениями кухни и драгоценностями погреба, изобилующего разными винами, ибо тут было токайское, красное будское (budense), испанский ceкт, рейнское, французское красное, не то, которое обыкновенно называется мускат, разнообразный мед, различные сорта пива, а также в довершение всего неизбежная у москвитян водка». По сообщению Корба, на пиру случился эпизод, вызвавший замешательство и тревогу: «У царя похолодел живот и начались схватки в желудке; внезапная дрожь, пробежавшая по всем его членам, внушила опасение, не кроется ли тут какого злого умысла. Генерал Лефорт, особенно встревоженный нездоровьем государя, велит врачу Карбонари-де-Бизенегг пощупать пульс.

Тот объяснил, что этот мимолетный озноб является следствием дурноты, и потребовал в качестве лекарства от болезни токайского вина, самый высокий сорт которого имелся на столе. Это удачное врачевание было приятно государю, и он не отложил надолго пользование столь целебным средством». Болезненный приступ не лишил, однако, Петра веселого настроения, выразившегося в шутливом разговоре с доктором Карбонари. «Он спросил у врача, почему тот решил продать жену. Врач, слегка засмеявшись, смело ответил: «Потому что ты откладываешь уплату годового жалованья». Дело в том, что несколько дней тому назад Карбонари излагал свои стеснительные обстоятельства князю Ромодановскому и просил жалованья. На совет князя занять денег врач тотчас возразил, что кроме жены у него не остается никакого другого залога; но если князь решится дать ему денег взаймы, то он готов ее заложить или продать. В общем с лица его царского величества не сходило самое веселое выражение, что являлось признаком его внутреннего удовольствия»[798]798
  Коpб. Дневник. С. 94–96.


[Закрыть].